то примут, наверняка примут, и хотя насчет девиц ему прямо сейчас, не сходя с места, своей правоты не доказать, бутылочку красного в доказательство правоты насчет выпивки со мной разделить – дело вполне возможное.
Отправились мы в таверну возле рынка, сели за стол, и убедился я, что насчет выпивки он не соврал. За кружкой вина рассказал он, что жизнь у рабов Пелерин – вроде матросской, потому как тоже позволяет повидать немало всевозможных земель. И на солдатскую тоже отчасти похожа, поскольку во время походов по диким местам рабы ордена вооружены. А кроме всего этого, примкнувшему к Пелеринам платят. В других орденах от всякого, принимающего их обеты, требуется даяние, а если вступивший в орден вдруг захочет уйти, часть денег ему возвращают – смотря как долго он пробыл в ордене. Ну а для рабов Пелерин, дескать, все устроено наоборот: вступающий в Орден раб получает за это плату. Чтобы уйти, должен, конечно, выкупиться, но пока остается с Орденом, все деньги принадлежат ему.
– А у меня была мать, и я, хотя давным-давно носу к ней не казал, знал, что у нее за душой нет ни аэса. Вдобавок, раздумывая о духовных орденах, я сам сделался изрядно религиозен и рассудил, что служить Предвечному, когда перед матерью грешен, вроде бы не годится. Подписал я бумагу – а Гослин, раб, приведший меня, естественно, получил за то вознаграждение – и отнес деньги матери.
Виннок ненадолго умолк.
– Уверен, ее это очень обрадовало, да и тебя тоже, – вставил я.
– Мать заподозрила, что тут дело нечисто, но я все равно оставил ей деньги и ушел. Мне ведь, естественно, сразу же в Орден следовало вернуться, одного меня к ней не отпустили… и вот я уж тридцать лет как здесь.
– С чем тебя, надеюсь, можно поздравить?
– Даже не знаю… Житье в Ордене оказалось нелегким, но, судя по всему, что я повидал, легкой жизни на свете вообще не бывает.
– Согласен, – кивнул я. Сказать правду, меня изрядно клонило в сон, и я с нетерпением ждал, когда же он, наконец, уйдет. – Благодарю за рассказ. По-моему, все это весьма интересно.
– Хочу спросить тебя кое о чем, – сказал Виннок. – А еще – будь добр, спроси от меня кое о чем подмастерье Палемона, если когда-нибудь встретишь его.
Я снова кивнул в ожидании продолжения.
– Ты говорил, что Пелерины, по-твоему, хозяйки добросердечные, и, наверное, нисколько в том не ошибся. От некоторых из них доброты я видел немало, и не секли меня здесь ни разу – так, самое большее, отвесят пару пощечин… однако у них тут вот как заведено. Если кто из рабов ведет себя ненадлежаще, его продают, и дело с концом. Вижу, ты не понимаешь, в чем тут подвох?
– Пожалуй, да. Не понимаю.
– Куча народу продается Ордену в рабство, как я в свое время, надеясь на легкую жизнь и множество приключений. Верно, чаще всего так и выходит, и вдобавок, помогая лечить хворых да раненых, уважать себя начинаешь. Вот только тех, кто не угодит Пелеринам, перепродают, причем цену берут куда выше, чем им самим заплатили. Теперь понимаешь? Зачем им при этаких-то порядках кого-то бить? Тяжелейшее из наказаний – если выгребные ямы чистить пошлют. Но если навлечешь на себя их недовольство, в два счета окажешься где-нибудь в рудниках. Так вот, о чем я все эти годы хотел подмастерье Палемона спросить… – Виннок, запнувшись, закусил губу. – Он ведь был палачом, верно? И сам так сказал, и ты подтвердил.
– Да, был. И до сих пор состоит в палачах.
– Тогда мне вот что интересно знать. Совет тот он дал для чего? Смеху ради, в издевку? Или вправду присоветовал лучшее, что пришло ему в голову? – С этими словами Виннок отвернулся, так что выражения его лица я в тот момент не видел. – Спроси его от меня, хорошо? А после – как знать, может быть, мы с тобой еще свидимся.
– Уверен, он дал тебе лучший совет, какой смог, – сказал я. – Продолжив жить по-прежнему, ты давным-давно был бы казнен либо им самим, либо другим палачом. Тебе случалось когда-нибудь видеть смертную казнь? Ну а насчет остального – палачи, видишь ли, не всеведущи.
– И рабы тоже, – добавил Виннок, поднявшись на ноги. – Благодарю тебя, юноша.
Однако я придержал его за плечо:
– Позволь, я тебя тоже кое о чем спрошу. Мне ведь тоже долгое время довелось провести в палачах. Если ты столько лет опасался, что мастер Палемон дал тот совет только в издевку, откуда тебе знать – может, и я сейчас следую его примеру?
– Тогда ты ответил бы наоборот, – пояснил раб. – Доброй тебе ночи, юноша.
Какое-то время я размышлял над рассказом Виннока и над советом, полученным им от мастера Палемона многие годы назад. Выходит, в те времена – возможно, лет за десять до моего рождения – мастер Палемон тоже скитался по свету, однако вернулся в Цитадель и стал мастером гильдии… Тут мне вспомнилось, как Абдиес (также преданный мною) хотел возвысить до мастера и меня. Разумеется, что бы ни совершил мастер Палемон, его проступок гильдейские братья впоследствии решили скрыть, а его провозгласить мастером, и я, с малолетства привыкший к сему положению вещей, даже ни разу не задался вопросом, отчего делами гильдии заправляет не он, а мастер Гюрло, хотя мастер Палемон куда старше годами…
Снаружи посвистывали в растяжках навеса теплые ветры северного лета, но мне казалось, будто я вновь поднимаюсь наверх по крутой лестнице Башни Матачинов, а в ушах моих отдается песнь студеных ветров среди твердынь Цитадели. Наконец, в надежде занять голову не столь грустными мыслями, я поднялся, потянулся и подошел к койке Фойлы. Фойла еще не спала, и я, перебросившись с ней полудюжиной фраз, спросил, не пора ли выбрать среди рассказчиков лучшего, однако она ответила, что с этим придется подождать по крайней мере еще денек.
XIII. Рассказ Фойлы. История об армигерской дочери
– У Гальварда, и у Мелитона, и даже у асцианина шанс проявить себя уже был. Не приходило ли вам в головы, что я его тоже достойна? Ведь даже у тех, кто ухаживает за девушкой в уверенности, будто соперников у них нет, один соперник все же имеется, и это – она сама. Захочет – поддастся на его ухаживания, а не захочет – останется сама по себе. Ему еще предстоит убедить ее, что с ним ей жить будет радостнее, чем одной, и мужчины нередко убеждают в этом девиц, хотя на поверку дело оборачивается совсем иначе. Вот и я решила поучаствовать в состязании, и если сумею выиграть, останусь сама по себе. Если уж выходить замуж за лучшего из рассказчиков, то пусть-ка жених превзойдет в искусстве рассказчика и меня, иначе какой во всем этом смысл?
Каждый из них троих рассказывал о родных краях. Я поступлю так же. Моя родная земля – земля далеких горизонтов и необъятного неба, земля пышных трав, вольных ветров и частого, бешеного стука копыт. В летние дни ветры становятся жаркими, словно дыхание кухонной печи, а когда пампа горит, полоса дыма тянется вширь на целую сотню лиг, и львы, удирающие от пожара верхом на спинах наших коров, кажутся полчищем демонов. Мужчины в наших краях отважны, точно быки, а женщины неистовы, точно ястребы.
В дни юности моей бабки была в краях наших вилла, столь отдаленная, что никто не ездил к хозяевам в гости. Принадлежала она одному армигеру, леннику сьера Паскуа. Земля там славилась плодородием, и особняк владелец выстроил превосходный, хотя бревна для потолочных балок пришлось таскать издалека, упряжками волов, целое лето, до осени. Стены же особняка, не меньше трех шагов толщиной, были глинобитными, как и стены всех домов в моей родной стороне. Жители лесистых земель на такие стены смотрят с пренебрежением, однако в стенах наших домов всегда прохладно, и выглядят они, насвежо выбеленные, просто на славу, да еще не горят. Имелась на вилле и башня, и просторный обеденный зал, и хитроумное устройство из множества канатов, колес да ведер, при помощи коего два мерихипа, идущих по кругу, поливали разбитый на крыше сад.
Сам армигер был человеком весьма обходительным, жена его – настоящей красавицей, вот только все дети их, кроме одной-единственной дочери, умерли во младенчестве, не прожив даже года. Была дочь хозяев высока ростом, телом смугла, как дубленая кожа, однако нежна, словно масло; волосы цвета вина светлейшего сорта, глаза темнее грозовых туч – одним словом, со всех сторон собой хороша. Одна беда: жили они в такой глуши, что никто об этом не знал и свататься к ней даже не думал. Нередко уезжала она в пампу на целый день, совсем одна, поохотиться с ручным соколом либо погоняться со сворой пятнистых гончих за вспугнутой антилопой. Нередко просиживала она наедине с собой в собственной спальне, слушая пение жаворонка в клетке да листая страницы старинных книг, привезенных из родительского дома матерью.
И вот, наконец, решил отец выдать ее замуж, так как до двадцатилетия ей оставалось всего ничего, а после мало кому захочется взять ее в жены. Разослал он слуг всюду, на три сотни лиг вокруг, славить ее красоту и сулить, что после его смерти все им нажитое мужу дочери отойдет. Тогда съехалось на их виллу много великолепных всадников – седла отделаны серебром, «яблоки» мечей из кораллов. Устроил для них хозяин всевозможные развлечения, а его дочь, убрав волосы под мужскую шляпу, с длинным кинжалом за мужским кушаком, расхаживала среди съехавшихся. Так, притворяясь одним из гостей, она слышала, кто хвастает множеством любовных интриг, замечала, кто не упустит случая что-либо прикарманить, полагая, будто его никто не видит, а каждый вечер приходила к отцу и называла их имена. Когда же она уходила спать, хозяин призывал к себе названных, рассказывал им, как умирают под жарким солнцем, на кольях, вбитых в землю в безлюдных местах, люди, зашитые в сыромятные кожи, а они на следующее же утро седлали дестрие и – только их там и видели.
Вскоре осталось женихов всего трое. Теперь уж армигерская дочь не могла по-прежнему держаться среди гостей: ведь ее наверняка бы узнали. Пошла она к себе в спальню, распустила волосы, причесалась, сняла охотничьи одежды и вымылась в ароматной воде, а после надела на пальцы кольца, на запястья – браслеты, в уши также продела золотые кольца немалой величины, а голову увенчала тонким, изящным обручем чистого золота, знаком достоинства девицы из армигерского сословия… короче говоря, сделала все, что могла и умела, дабы предстать перед гостями настоящей красавицей, а поскольку и сердцем была храбра, может статься, девицы прекраснее не сыскалось бы на всем белом свете.