Пройдя вперед, я преклонил перед ним колени. Конечно, тут и без подсказок ученых книжников было ясно, что Теологуменон от этого нисколько ко мне не ближе, однако он отчего-то казался значительно ближе, и это весьма помогло – в последний раз – взять в руки Коготь (хотя прежде я всерьез опасался не совладать с собой).
– Я, – слагая слова лишь в уме, заговорил я, – пронес тебя через высокие горы, через бурные реки и через бескрайнюю пампу. Ты даровал жизнь Текле, живущей ныне во мне. Ты даровал мне Доркас, ты вернул в этот мир Иону. Разумеется, мне упрекнуть тебя не в чем, а вот у тебя, должно быть, накопилось немало упреков в мой адрес. Но, по крайней мере, одного упрека я не заслуживаю. Никто не сможет сказать, будто я не сделал всего возможного, дабы исправить невольно содеянное мною зло.
Однако я понимал: если просто оставить Коготь на алтаре, его смахнут прочь и не заметят. Поднявшись на возвышение, я принялся искать в убранстве алтаря надежное потайное местечко, откуда он наверняка не вывалится ни при каких обстоятельствах, и, наконец, обнаружил, что алтарный камень крепится к дощатому возвышению четырьмя винтовыми зажимами, которых наверняка ни разу не ослабляли с момента сооружения алтаря и не тронут, пока алтарь цел. Пальцы у меня крепки, и отвинтить зажимы мне удалось, хотя, пожалуй, большинству на подобное не хватило бы сил. Под камнем, в досках, оказалась неглубокая выемка, выструганная так, чтоб он опирался на доски только краями и не качался – и это уже превзошло самые смелые мои надежды. Бритвой Ионы отрезал я от края изрядно потрепанного плаща лоскуток, уложил завернутый в него Коготь под камень и вновь затянул зажимы, причем так крепко (вдруг да ослабнут случайно?), что разодрал до крови себе пальцы.
Стоило отступить от алтаря, меня охватила неописуемая печаль, однако уже на полпути к выходу печаль сменилась безудержной радостью. Избавленный от тяжкого бремени жизни и смерти, я вновь стал всего лишь обычным, простым человеком и от восторга пополам с облегчением едва не повредился умом. Точно так же на душе становилось в детстве, по завершении долгих уроков мастера Мальрубия, когда я обретал свободу поиграть на Старом Подворье или, перебравшись через развалины межбашенной стены, побегать среди деревьев и мавзолеев нашего некрополя. Изгой, обесчещенный и бездомный, без единого друга, без аэса денег, я только что расстался с величайшей ценностью в мире – возможно, единственной чего-либо стоящей вещью на весь белый свет… но тем не менее знал: теперь все будет хорошо. Спустившись на самое дно жизни, пощупав его руками, я убедился, что это действительно дно, а значит, отныне путь неизбежно ведет наверх и только наверх. С этими мыслями я лихо закинул на плечо полу плаща, как в то время, когда был актером, ибо тогда точно знал, что я актер, а не палач, хотя на деле был не актером, а палачом. С этими мыслями я заплясал, заскакал на месте, точно дикий козел на склоне горного пика, ибо точно знал, что сейчас я – словно малый ребенок, а кто хоть отчасти не остается ребенком в зрелые годы, тот не может, не способен быть человеком взрослым.
Казалось, свежий прохладный воздух снаружи сотворен только что, специально для меня, взамен древней атмосферы Урд. Упиваясь им, я распахнул плащ, воздел руки к звездам и вдохнул его полной грудью, жадно, словно новорожденное дитя, едва-едва не захлебнувшееся соками материнской утробы.
Все эти события заняли куда меньше времени, чем потребовалось для их описания, и едва повернув назад, к лазарету под огромным навесом, я заметил неподалеку, в тени другого навеса, недвижный силуэт незнакомца, пристально наблюдающего за мной. Новой встречи с кем-либо из прислужников Гефора я опасался с тех самых пор, как чудом спасся сам и спас маленького Севериана от незрячего чудища, в поисках нас уничтожившего деревню магов, и приготовился к бегству… однако выступивший из тени на тропку, озаренную лунным светом, «незнакомец» оказался всего-навсего одной из Пелерин.
– Постой, – окликнула она меня, подойдя ближе. – Боюсь, я тебя напугала.
Безупречно овальное лицо ее казалось едва ли не бесполым. Пожалуй, была она довольно молодой, однако не столь юной, как Ава, да еще выше нее на целых две головы. Сомнений не оставалось: передо мною стояла истинная экзультантка, не уступавшая ростом Текле.
– Когда долго живешь бок о бок с опасностями… – начал я.
– Понимаю. Разумеется, о войне мне ничего не известно, однако людей, с ней знакомых, я повидала немало.
– Чем я могу служить тебе, шатлена?
– Прежде всего, скажи: в добром ли ты здоровье?
– Да, – отвечал я, – и завтра поутру отсюда уйду.
– Выходит, в часовне ты возносил благодарения за исцеление.
Тут я слегка запнулся.
– Мне многое нужно было сказать, шатлена. И благодарения, конечно же, вознести тоже.
– Позволь, я пройдусь с тобой.
– Разумеется, шатлена.
От людей мне не раз доводилось слышать, что рослая женщина с виду кажется выше любого мужчины, и, судя по всему, это так. Шедшая рядом со мной намного уступала в высоте роста великану Бальдандерсу, однако возле нее я чувствовал себя едва ли не карликом. Еще мне живо вспомнилось, как Текла склонялась ко мне, чтобы обнять меня, и как я целовал ее груди.
– Ну что ж, – подытожила Пелерина после того, как мы прошли около пяти дюжин шагов, – идешь ты вполне уверенно. Вдобавок ноги твои длинны и, надо полагать, одолели многие лиги. Ты не из кавалеристов?
– Ездить верхом мне доводилось, но не на кавалерийской службе. Сюда, через горы, я прошел пешим, если ты, шатлена, именно это имеешь в виду.
– Вот и прекрасно, поскольку дестрие для тебя у меня нет. Однако… Я, кажется, не представилась. Я – Маннея, старшая над послушницами, а сейчас, пока Домницелла в отлучке, временно возглавляю также всех остальных.
– А я – Севериан из Несса, странник. Хотелось бы мне пожертвовать вам, в помощь благому делу, тысячу хризосов, однако сейчас я могу лишь от всего сердца поблагодарить вас за проявленную ко мне доброту.
– Помянув о дестрие, я, Севериан из Несса, не собиралась ни предлагать его тебе на продажу, ни предлагать одарить тебя скакуном в надежде тем самым снискать твою благодарность. Если ты не испытываешь к нам благодарности уже сейчас, нам ею не заручиться.
– Я благодарен вам всей душой, как и сказал, – отвечал я. – И еще, о чем также упоминал, не задержусь здесь дольше необходимого, злоупотребляя вашей добротой.
Маннея пристально взглянула на меня сверху вниз:
– Я тебя в том и не подозревала. С утра одна из послушниц рассказала мне об одном из недужных, ходившем с нею в часовню два дня тому назад, и описала его. Сейчас, увидев, что ты задержался после того, как все разошлись, я поняла, что это и был ты. Видишь ли, есть у меня одно дело, а поручить его некому. Во времена поспокойнее я просто отправила бы куда требуется отряд рабов, однако рабы, обученные уходу за больными, все до единого нужны здесь – и то рук не хватает. Но недаром же сказано: «Нищему Он ниспосылает посох, охотнику же – копье».
– Не сочти за обиду, шатлена, но если ты доверяешь мне только из-за походов в часовню, то, по-моему, зря. Откуда тебе знать: вдруг я задумал поживиться самоцветами с вашего алтаря?
– Иными словами, за молитвой нередко застанешь и лжеца, и вора… Да, попущением Миротворца так оно и есть. Поверь, Севериан, странник из Несса, чаще этих за молитвой не застать никого – хоть из нашего ордена, хоть из мирян, однако ты ничего дурного не совершил. Конечно, мы не обладаем и половиной необычайных сил, приписываемых нам невеждами, но те, кто полагает нас вовсе бессильными, невежественны вдвойне. Так примешь ли ты мое поручение? Я выпишу тебе охранный лист, дабы тебя не арестовали как дезертира.
– Разумеется, шатлена, если оно мне по силам.
Маннея коснулась моего плеча. Первое ее прикосновение оказалось столь неожиданным, что я невольно вздрогнул, будто задетый крылом пролетевшей совсем рядом птицы.
– Примерно в двадцати лигах отсюда, – заговорила она, – находится пустынь одного мудрого, праведной жизни анахорета. Прежде ему ничто не угрожало, однако с начала лета войска Автарха неуклонно отступают под вражеским натиском, и вскоре война во всей своей ярости докатится до его обители. Его нужно уговорить перебраться к нам – а если уговоры не подействуют, привести сюда силой. По-моему, сам Миротворец указывает, что гонцом должен стать ты. Удастся ли тебе исполнить сие поручение?
– Что ж, – отвечал я, – в дипломатии я не силен, но применению силы, скажу не хвастая, обучен с детства.
XV. Последний приют
В дорогу Маннея дала мне грубо вычерченную карту, указывавшую дорогу к обители анахорета, особо подчеркнув, что, хоть немного отклонившись от указанного пути, я почти наверняка не смогу ее отыскать.
В какой стороне от лазарета находилась обитель, сказать не могу: расстояния на карте были указаны сообразно сложности их преодоления, а повороты обозначены в соответствии с размерами листа бумаги. Вначале я направился на восток, но вскоре обнаружил, что далее путь ведет к северу, затем, свернув в узкий каньон с быстрым ручьем на дне, двинулся на запад, а в конце концов и вовсе на юг.
Поначалу, на первом отрезке пути, на глаза мне то и дело попадались солдаты – как-то раз целых две колонны, вытянувшиеся вдоль обочин, тогда как посредине, в обратную сторону, тащилась нескончаемая вереница мулов, везших в тыл раненых. Дважды меня останавливали, но оба раза по предъявлении охранного листа отпускали с миром. На кремовом, лучшем из всех, какие мне до тех пор доводилось видеть, пергаменте с оттиснутым золотом нарфиком, печатью ордена, значилось:
Ко всем, состоящим на службе Содружеству.
Сие письмо удостоверяет личность служителя нашего, Севериана из Несса, юноши кареглазого, волосом темного, лицом бледного, сложением худощавого, а ростом изрядно выше среднего. Нижайше просим вас, чтящих хранимую нами память (ведь и вам в свое время может потребоваться помощь лекарей, а может статься, даже почетное погребение), препятствий в исполнении доверенного Орденом дела означенному Севериану отнюдь не чинить, но оказать ему всяческую посильную помощь, буде в том возникнет нужда.