– Гуасахт говорил, денег сегодня заплатят гораздо больше, – напомнил я.
Месроп, звучно прочистив горло, сплюнул на землю. Белый сгусток слюны канул в туман, словно проглоченный самой Урд.
– Пока бой не кончится, никто нам ничего не заплатит. Расчет после дела, как всегда.
Гуасахт, издав громкий вопль, указал вперед, Эрблон взмахнул флагом, и колонна тронулась в путь. Земля под копытами дестрие загремела, будто сотня барабанов, набитых ватой.
– Это, надо думать, затем, чтоб не платить погибшим? – спросил я.
– Нет, семье погибшего платят втрое: за бой, за гибель кормильца и увольнительное пособие, как положено.
– А семье погибшей, наверное, тоже?
Месроп вновь сплюнул наземь.
Спустя какое-то время колонна остановилась в некоем месте, с виду ничем не отличавшемся от любого другого. Едва топот стих, я услышал какой-то гул, а может, ропот, доносящийся из-за окрестных холмов, разом со всех сторон. Части огромной армии, прежде рассредоточенной по множеству лагерей – из санитарных соображений, а еще, несомненно, с тем, чтобы лишить артиллерию врагов-асциан заманчиво крупных целей, – собирались воедино, словно прах вновь вызванных к жизни танцовщиков среди развалин каменного городища.
Разумеется, все это отнюдь не осталось незамеченным. Подобно стервятникам, преследовавшим нас по дороге к каменному городищу, высоко в небе, по-над россыпью потускневших, растворяющихся в ровном багряном свете утренней зари облаков, навстречу колонне устремились какие-то странные штуковины о пяти лучах, вращавшиеся на лету, словно колеса. Поначалу, в высшей точке, они выглядели попросту серыми, но, нырнув вниз, приблизившись, обрели оттенок, коему я не могу подобрать названия, однако отличающийся от бесцветного в той же мере, в какой золотой цвет отличается от желтого, а серебряный – от белого. Рассекаемый их лучами, воздух пронзительно, жалобно застонал.
Еще одна такая же, которой мы прежде не замечали, пересекла наш путь, едва не касаясь верхушек деревьев. Вдоль каждого из «лучей» величиной с высокую башню тянулись ряды казематов с орудийными портами. Летела она плашмя, но при этом словно шагала по воздуху. Казалось, поднятый ею ветер вот-вот сдует, унесет прочь окруживший нас лес. Мой пегий, заржав, шарахнулся в сторону, многие прочие дестрие попадали, не устояв на ногах под неожиданным натиском жуткого ветра.
Один удар сердца – и все было кончено. Вихрем кружившая над нашими головами листва осела на землю. Гуасахт что-то крикнул, Эрблон, взмахнув флагом, затрубил в гресль. Совладав с пегим, я направил его вдоль колонны, хватая за ноздри одного дестрие за другим и помогая товарищам привести перепуганных скакунов в повиновение.
Таким образом выручил я и Дарию, неожиданно для меня обнаружившуюся среди остальных. Снаряженная к бою, по-мальчишечьи стройная, с контусом, с тонкой саблей у луки седла, выглядела она просто красавицей. Глядя на нее, я невольно принялся представлять себе в схожем положении всех женщин, которых знал: Тею в образе театральной воительницы, прекрасной, внушительной, но, по сути, годящейся только для красоты; Теклу (ныне – частицу меня самого) в роли мстительной мималлоны, вооруженной отравленными клинками; Агию верхом на тонконогом гнедом скакуне, в выкованной по фигуре кирасе, с вплетенной в бешено вьющиеся по ветру волосы тетивой; Иоленту, королеву в цветочном убранстве, в латах, усеянных шипами, словно терновник, столь пышногрудую, пышнобедрую, что любой аллюр, кроме неспешного шага, покажется просто нелепым, сонно улыбающуюся во время каждой остановки, то и дело пытающуюся развалиться в седле полулежа; Доркас на спине поднявшейся дыбом наяды, сверкающей, будто струи фонтана в лучах восходящего солнца… ну а Валерия, всего вероятнее, сделалась бы той же Дарией, внезапно обернувшейся девицей из древнего рода.
Видя смятение в наших рядах, я полагал, что вновь собрать колонну воедино – задача из разряда невыполнимых, однако вскоре после того, как кружащий в вышине пентадактиль скрылся из виду, бакела сомкнула строй. Галопом промчались мы около лиги, а то и более (вероятно, затем, чтоб дестрие несколько успокоились, выпустив пар и позабыв об испуге), после чего остановились у небольшого ручья, где позволили скакунам утолить жажду – ровно настолько, чтоб смочить глотки, не утратив резвости. Оттащив пегого от воды, я выехал на прогалинку и поднял взгляд к небу. Вскоре ко мне рысцой подъехал Гуасахт.
– Еще одну высматриваешь? – с легкой насмешкой спросил он.
Я кивнул и признался, что подобных летательных аппаратов ни разу прежде не видел.
– И не увидел бы, если б не оказался у самого фронта. Дальше к югу они не суются: там им верная гибель.
– Но ведь солдатам вроде нас их не остановить.
Вмиг посерьезневший, Гуасахт сощурился так, что его крохотные глазки превратились в узкие щели на смуглом от солнца лице.
– Это точно. Зато хваткие ребята вроде нас не дают асцианам устраивать рейды по нашим тылам. Ни артиллерии, ни воздушным галерам такое не под силу.
Пегий встрепенулся, в нетерпении топнул оземь копытом.
– Я родом из той части столицы, о которой ты, вероятно, даже не слышал, – из Цитадели, – сказал я. – Там есть пушки, прикрывающие весь квартал целиком, но на моей памяти из них стреляли разве что символически.
Не сводя взгляда с неба, я представил себе рой пентадактилей, кружащихся над Нессом, и тысячи выстрелов, гремящих не только с барбакана и Башни Величия, но со всех башен разом, и помимо собственной воли задался вопросом: из каких же орудий пентадактили ответят на их огонь?
– Едем, – велел Гуасахт. – Знаю, небеса караулить – дело заманчивое, однако толку от этого никакого.
Устремившись за ним, я вернулся к ручью, где Эрблон строил бакелу в колонну.
– Они даже не стреляли по нам. Неужели в этих чудных флайерах пушек нет?
– Мы для них – рыбешка слишком уж мелкая, – пояснил Гуасахт, явно желавший, чтоб я вернулся в строй, но с прямым приказанием отчего-то не торопившийся.
Что до меня, мной овладел страх, точно призрак, вцепившийся в ноги, запустивший холодные щупальца в низ живота, коснувшийся самого сердца. Мне и хотелось бы замолчать, но слова рвались с языка неудержимо:
– Когда мы выйдем на поле боя…
(Кажется, «поле боя» я представлял себе чем-то вроде стриженого газона Кровавого Поля, где дрался с Агилом.)
Гуасахт расхохотался:
– Когда мы вступим в бой, наши пушкари будут рады взглянуть, как они за нами погонятся.
Не успел я сообразить, что он намерен делать, Гуасахт плашмя подхлестнул пегого клинком, и тот сорвался с места в легкий галоп.
Страх очень похож на одну из хворей, уродующих лицо гнойными язвами. Боясь показаться кому-либо на глаза куда сильней порождающей их заразы, занедуживший вскоре начинает чувствовать себя не просто опозоренным – оскверненным. Стоило пегому замедлить бег, я пришпорил его каблуками и присоединился к общему строю в самом хвосте колонны.
Совсем недавно едва не заменивший Эрблона, я был разжалован – не Гуасахтом, самим собой – и занял самую низкую должность. Однако когда я помог навести порядок в рассеянном пентадактилями строю, то, чего я опасался, уже миновало, так что вся драма моего возвышения разыгралась уже после ее унизительного финала. Представьте себе, что юношу, праздно гуляющего в городском саду, на глазах зрителя режут, а после зрители видят, как он, ни о чем не подозревая, сводит знакомство со сластолюбивой супругой убийцы и, наконец, утвердившись в мысли, будто ее муж отлучился куда-то в другую часть города, сжимает ее в объятиях, но она вскрикивает от боли, причиненной рукоятью кинжала, торчащего из его груди!
Когда колонна вновь снялась с места, Дария покинула строй, дождалась меня и поехала рядом.
– Боишься, – сказала она.
То был не вопрос – утверждение, не укоризна, но нечто сродни паролю наподобие нелепых фраз, коим я был научен у Водала на пиру.
– Да. А ты собираешься напомнить о моей похвальбе там, в лесу. Могу сказать лишь одно: в тот момент я не знал и не думал, что она окажется похвальбой. Некогда один весьма мудрый человек, мой наставник, пытался втолковать мне, что клиент, свыкшийся с пыткой, выучившийся не думать о ней, пусть даже вопя и корчась от боли, подвергнутый другой, новой пытке, вполне может сломаться легко, точно малый ребенок. Я научился объяснять все это, будучи спрошен им, однако не применял этих знаний к собственной жизни вплоть до сего дня, а напрасно. Но если я здесь клиент, кто же тогда палач?
– Все мы сейчас боимся – кто сильней, кто не слишком, – отвечала Дария. – Потому-то – да, я заметила – Гуасахт и отослал тебя прочь. Чтоб, на тебя глядя, самому хуже прежнего не испугаться: поддавшись страху, он не сможет вести нас в бой. Когда придет время, ты сделаешь все, что нужно, а больше ни от кого и не требуется.
– Не поспешить ли нам? – спохватился я, заметив, что мы отстаем, а хвост колонны, колеблющийся из стороны в сторону подобно концу любой вереницы людей, вот-вот скроется в зарослях.
– Если догнать остальных сейчас, куча народу догадается, что поотстали мы от испуга. А если еще чуть-чуть подождать, многие из тех, кто видел, как ты говорил с Гуасахтом, подумают, что он отправил тебя поторопить отстающих, а я решила помочь.
– Хорошо, – согласился я.
Влажная от пота, тонкая, словно ладошка Доркас, рука Дарии скользнула в мою ладонь.
До сих пор я не сомневался, что в боях ей бывать уже доводилось, но тут спросил:
– Для тебя этот бой тоже первый?
– Я могу драться куда лучше многих из них, – объявила она, – и не желаю больше слышать, как меня зовут шлюхой.
Так, рука об руку, мы рысцой двинулись вслед за колонной.
XXII. Сражение
Поначалу вольтижеры, мельтешившие на дальнем склоне широкой долины, точно пузырьки, пляшущие на поверхности в кружке с сидром, показались мне всего-навсего россыпью разноцветных пятнышек. Мы ехали рысью сквозь рощу, среди разнесенных огнем неприятеля в щепки деревьев, белизной обнажившейся древесины напоминавших осколки кости, торчащие из раны после сложного открытого перелома. Наша колонна сделалась намного больше, чем прежде – возможно, в пути к нам присоединились все иррегулярные контарии. Кроме этого, нас угораздило угодить под довольно вялый артиллерийский обстрел, продолжавшийся около половины стражи. Некоторых ранило (одного, моего соседа, весьма серьезно), около полудюжины человек погибло. Раненые, в меру сил помогая друг другу, заботились о себе сами: если при нас и имелись какие-либо санитарные подразделения, отстали они настолько, что я их присутствия не заметил.