– Но ведь они не захватили Автарха.
Вообще-то лжец из меня неважный, однако я, очевидно, был так изможден, что фальши Водал не заметил. Едва услышав мои слова, он подался вперед, и глаза его замерцали в глубинах глазниц, будто пара свечей.
– Чудесно. Значит, он был там. И ты его видел. И даже летел с ним, в его личном флайере.
Я молча кивнул.
– Видишь ли, я, как сие ни абсурдно, всерьез опасался, что он – это ты. Тут ведь ничего не известно наверняка. Один Автарх умирает, на смену ему приходит другой, и поди разбери, сколько он просидел на троне – полвека или пару недель. Значит, вас там было трое? Не больше?
– Нет.
– Как Автарх выглядел? Рассказывай во всех подробностях.
Я так и сделал, подробно описав доктора Талоса в данной роли.
– Значит, он ускользнул и от тварей тавматурга, и от асциан? Или все-таки угодил к асцианам? Или, может, эта бабенка с любовником решили оставить его себе?
– Я же сказал, что асцианами он не захвачен.
Водал вновь улыбнулся, однако эта улыбка чуть ниже мерцающих глаз казалась скорее гримасой боли.
– Видишь ли, – повторил он, – одно время я думал, думал, что им можешь оказаться ты. Слуга мой здесь, но у него серьезно повреждена голова, и в сознание он приходит разве что ненадолго. Боюсь, в скором времени он умрет. Однако он ни разу мне не солгал, а по словам Агии, во флайере, кроме вас двоих, не было ни души.
– Ты думаешь, Автарх – это я? Нет, вовсе нет.
– Однако со времени наших прошлых встреч ты весьма изменился.
– Ты же сам дал мне альзабо, а с ним и жизнь шатлены Теклы. А я любил ее. Неужели ты полагаешь, будто поглощение ее сущности могло пройти для меня бесследно? Теперь она всегда со мной, так что в этом единственном теле нас двое, однако я не Автарх, чье тело вмещает целую тысячу душ.
Водал надолго умолк и наполовину прикрыл глаза, словно опасаясь, как бы я не заметил мерцающий в них огонь. Теперь тишину нарушал только негромкий плеск речных волн да приглушенные голоса кучки воинов, вооруженных мужчин и женщин, беседовавших меж собой этак в сотне шагов от нас и время от времени поглядывавших в нашу сторону. Невдалеке, издав пронзительный крик, перепорхнул с дерева на дерево красный ара.
– Если позволишь, я готов по-прежнему служить тебе, – сказал я Водалу.
Ложь это или правда, я не мог понять до тех самых пор, пока слова не сорвались с языка, а после не на шутку удивился, не в силах постичь, каким образом они, некогда совершенно правдивые и для Теклы, и для Севериана, в моих устах оказались ложью.
– «Автарх, чье тело вмещает целую тысячу душ», – повторил за мной Водал. – Да, так и есть, но сколь же мало нас, знающих это…
XXVIII. На марше
Сегодня, накануне отбытия из Обители Абсолюта, мне довелось участвовать в торжественной религиозной церемонии. Подобные ритуалы, в соответствии со степенью важности (или, как говорят гептархи, «трансцендентности») оных, делятся на семь чинов – о чем я во время, описанное чуть выше, по невежеству даже не подозревал. К низшему чину, чину Аспирации, относится все, что касается личного благочестия, включая моления наедине с самим собой, возложение камней на вершину кайрна и так далее. Разнообразные собрания и публичные моления (в мальчишестве я полагал, будто ими и ограничена вся культовая деятельность религиозных общин) принадлежат ко второму, именуемому чином Интеграции. То же, в чем мы участвовали сегодня, относится к седьмому, наивысшему – к чину Ассимиляции.
Согласно принципу цикличности, большей части наносного, внешнего – всего, чем обрастают религиозные службы по пути наверх, от первого чина к шестому, – в подобных церемониях не место. Не слышалось в базилике ни музыки, ни песнопений; роскошные облачения, свойственные чину Твердости в Вере, сменились крахмальными одеждами, скульптурные складки коих придавали нашим фигурам иконописную монументальность. Да, ныне мы лишены возможности провести сию церемонию, как некогда, в прошлом, опоясанные сверкающей спиралью галактики, но, дабы добиться эффекта как можно более схожего, из стен базилики изгнали силы притяжения Урд. Ощущение это я испытал впервые, и хоть и не испугался, живо вспомнил ту ночь в горах, когда почувствовал, будто вот-вот упаду с тверди нашего мира (что, впрочем, во вполне буквальном смысле этих слов, ожидало меня назавтра). Порой потолок казался мне полом, а порой (что меня лично волновало гораздо сильнее) потолком становилась стена, так что, подняв взгляд вверх, к одному из открытых окон, любой из нас видел за ним травянистый луг, горным склоном без конца и без края тянувшийся вверх, в небеса. Поражавшее до глубины души, это зрелище было столь же настоящим, как все, что окружает нас каждый день.
Каждый из нас стал солнцем в окружении хоровода планет – резных черепов из слоновой кости. Выше я говорил, что церемония не сопровождалась ни музыкой, ни песнопениями, но это не совсем так: воздух в глазницах и меж зубов вращавшихся вокруг нас черепов негромко гудел, посвистывал, и те из них, что неслись по орбитам, близким к циркулярным, издавали звук ровный, варьировавшийся лишь самую малость, по мере вращения черепа вокруг собственной оси, а пение находившихся на эллиптических орбитах набирало силу, когда череп приближался ко мне, и превращалось в негромкий стон, когда он от меня удалялся.
Сколь же глупы мы, видящие в глубинах их темных глазниц под беломраморными калоттами одну лишь смерть! Сколь много среди них друзей! Книгу в коричневом переплете, хранимую мной до сих пор, все, что осталось от скудных пожитков, с которыми я покидал Башню Матачинов, сшили, отпечатали и сочинили люди, чьи лица теперь в точности таковы же, и под их песнь мы – от имени тех, кто ныне стал прошлым, – приносили в жертву слепящему свету Нового Солнца самих себя, настоящее.
И все-таки даже в этот момент, в окружении самых глубоких, самых великолепных символов из существующих, я невольно думал о том, насколько иной была окружающая меня действительность, когда мы (то есть я под охраной шестерки стражниц, время от времени вынужденных нести меня на руках) на следующий же день после аудиенции с Водалом покинули зиккурат, а затем неделю, и даже более, шли маршем сквозь смертоносные джунгли. От кого нам пришлось бежать – от армии ли Содружества или от союзников Водала, асциан, – я в то время не знал и до сих пор не имею никакого понятия. Возможно, мы просто шли на соединение с главными силами бунтовщиков. Стражницы мои то и дело сетовали – на влагу, сочившуюся с деревьев, разъедавшую их оружие и доспехи, будто кислота, на удушливую жару, – а я не чувствовал ни того, ни другого. Помню, как раз, взглянув на собственное бедро, с удивлением обнаружил, что с него начисто, обнажив упругие плети мускулов, слезла кожа, и в прорехе виден даже коленный сустав – во всех подробностях, движущийся, словно шестерни да шатуны мельницы.
Старый лекарь, отправившийся с нами тоже, теперь навещал меня по два-три раза на дню. Поначалу он изо всех сил старался держать бинты на моей щеке в сухости, но со временем, убедившись, что старания его тщетны, снял бинты вовсе и попросту заменил их толстым слоем все той же бурой вонючей мази. После этого некоторые из стражниц наотрез отказались смотреть на меня, а если им требовалось поговорить со мной, разговор вели, глядя под ноги. Другие, напротив, кичились способностью без содрогания смотреть мне прямо в истерзанное лицо, пошире расставив ноги (очевидно, сия поза считалась у них воинственной), а левую руку с заученной небрежностью опустив на эфес оружия.
Я разговаривал с ними при всяком удобном случае. Нет, не потому, что желал их – сопутствовавший ранам недуг напрочь лишил меня подобных желаний, – но оттого, что в разрозненном, как попало бредущем вперед строю чувствовал себя куда более одиноким, чем оставшись один посреди разоренных войной земель севера и даже сидя взаперти в заплесневелой комнатке древнего зиккурата, и вдобавок в глубине души не оставлял отчаянных, абсурдных надежд на побег. Расспрашивая стражниц решительно обо всем, о чем они в принципе могли знать, я не уставал удивляться, сколь мало меж нами общего: наши мнения совпадали разве что изредка. К примеру, в рядах Водала все они оказались вовсе не оттого, что предпочли застою Содружества проповедуемый вождем мятежников возврат к прогрессу. Три из шести просто последовали за кем-либо из его соратников-мужчин, еще две явились к нему в надежде поквитаться за какие-то личные обиды, а последняя – сбежав от ненавистного отчима (теперь о принятом решении не жалела только она одна). Где мы находились, куда направляемся, никто из них себе даже не представлял.
Проводниками нашей колонне служили трое дикарей – пара юношей (возможно, родные братья, а то и близнецы) и еще один, куда старше годами и, на мой взгляд, изуродованный отнюдь не только старостью, день и ночь не снимавший зловещего вида маски. Хотя двое из них были юнцами, а третий – преклонных лет, вся троица в равной мере напоминала того самого обнаженного человека, которого я некогда видел в Саду Джунглей. Все они тоже ходили нагими, и волосы их отличались той же прямизной, а темная кожа точно так же отливала металлом. Юноши носили при себе серботаны длиннее раскинутых в стороны рук и мешочки для дротиков, вручную связанные из дикого хлопчатника, выкрашенного, надо думать, соком некоего растения в цвет жженой умбры. Старик был вооружен кривым, как его собственная спина, посохом, увенчанным высушенной головой небольшой обезьянки.
Автарха несли в крытом паланкине, занимавшем в наших рядах место куда почетнее моего. Старик-лекарь дал мне понять, что он еще жив, и как-то ночью, когда мои стражницы о чем-то болтали меж собой, а я просто сидел, склонившись над крохотным костерком, старший из дикарей (спутать его еще с кем-либо, благодаря согбенной спине и маске, издали очень похожей на несоразмерно огромную голову, было бы невозможно), украдкой приблизившись к паланкину, скользнул под него и далеко не сразу улизнул прочь. Поговаривали, будто этот старый дикарь – «утурунку», шаман, умеющий принимать облик тигра.