– Нынче ночью ты уже второй, кто обещает снова со мною встретиться, – заметил я.
Стоило мне это сказать, корабль слегка покачнулся, словно лодка, подведенная к пристани умелым кормчим, и остановился. Сойдя вниз по трапу, я шагнул на песок, а мастер Мальрубий с Трискелем последовали за мной.
Я спросил, не останутся ли они на время со мной, не помогут ли хоть несколькими советами.
– Разве что ненадолго. Если у тебя есть еще вопросы, спрашивай поскорее.
Серебристый язык трапа уже мало-помалу втягивался в обшивку. Казалось, не успел он исчезнуть из виду, а корабль уже поднялся и помчался прочь, нырнув в ту самую брешь в ткани мироздания, где скрылся зеленый человек.
– Ты говорил о покое и справедливости, что принесет в наш мир Новое Солнце. Но справедливо ли с его стороны звать меня в такую даль? Что за испытание мне предстоит пройти там?
– Зовет тебя вовсе не Новое Солнце. Зовут тебя те, кто надеется призвать Новое Солнце к себе, – ответил мастер Мальрубий, однако ответа я понять не сумел.
Затем он вкратце пересказал мне тайную историю Времени, величайшую из тайн мироздания, но все это я изложу после, в подобающем месте. Когда он умолк, в голове у меня помутилось, и я не на шутку испугался позабыть его рассказ. Казалось, столь великих знаний недостоин никто из живущих… а еще я наконец осознал, что пресловутые туманы забвения могут заволакивать мою память не хуже чьей-либо еще.
– Не бойся, уж кто-кто, а ты не забудешь! У Водала на пиру ты говорил, что наверняка не запомнишь дурацких паролей, придуманных им в подражание словам власти, однако запомнил все слово в слово. Твоя память сохранит все, и в нужный момент ты вспомнишь все, что потребуется. Возможно, эпическая епитимья, наложенная на род человеческий, подошла к концу. Прежний Автарх сказал тебе сущую правду: человек вновь отправится к звездам, лишь став божеством, но, может быть, до этого уже недалеко. Может статься, в тебе все разнонаправленные стремления нашей расы достигли синтеза.
Трискель, как обычно, ненадолго поднялся на задние лапы, развернулся кругом и галопом помчался вдаль, вдоль кромки поблескивавшей в звездном свете воды. С каждым прыжком от каждой из трех его лап по воде разбегалась кругами легкая рябь. Примерно в сотне маховых шагов от нас он остановился и оглянулся, словно приглашая меня за собой.
Я двинулся за ним следом, но мастер Мальрубий сказал:
– Нет, Севериан, туда, куда он уходит, тебе пути нет. Знаю, ты считаешь нас кем-то из какогенов, и развеивать твои заблуждения мне до сих пор казалось не слишком разумным, но сейчас без этого не обойтись. На самом деле мы – аквасторы, существа, сотворенные и питаемые силой воображения, сосредоточением мысли.
– Да, о подобных вещах я слыхал, – подтвердил я. – Но я же пощупал тебя, и…
– Это ничего не значит. Мы столь же осязаемы, как и большинство вещей, на деле лишь кажущихся, порождений пляски частиц в пространстве. Но ты уже должен понять: настоящим может быть только то, чего не пощупаешь. Некогда ты встретился с женщиной по имени Кириака, рассказавшей тебе предание об огромных мыслящих машинах древних времен. Точно такая же машина имеется на борту корабля, доставившего нас сюда, и ей под силу заглянуть в твой разум.
На сердце вмиг сделалось одиноко, пусто, и в пустоте этой зашевелились смутные страхи.
– Так ты и есть эта машина? – спросил я.
– Я – это мастер Мальрубий, а Трискель – это Трискель. Покопавшись в твоих воспоминаниях, машина отыскала среди них нас. Конечно, наши жизни в твоем сознании не столь полны, как жизнь Теклы или прежнего Автарха, однако мы тоже живем там и будем жить, пока жив ты. Но здесь, в материальном мире, мы существуем только за счет энергий той самой машины, а передается она не далее чем на две-три тысячи лет.
Не успел он закончить, как тело его распалось, рассыпалось в серебристую пыль. Блеснув в холодном сиянии звезд, облачко пыли развеялось без следа, а еще пару вздохов спустя меня оставил и Трискель. В тот миг, как желтая шкура трехногого пса тоже обернулась серебристой пыльцой, тут же подхваченной легким бризом, над берегом в последний раз зазвенел его лай.
Оставшись один у самого края моря, о котором так часто мечтал, я, несмотря на одиночество, почувствовал небывалый душевный подъем и, полной грудью вдохнув неповторимый морской воздух, улыбнулся негромко поющим волнам. К востоку от меня простиралась суша вместе с Нессом, Обителью Абсолюта и всем остальным, к западу – Океан, и я, не желая так скоро с ним расставаться, а еще потому, что в ту сторону убежал Трискель, пошел на север вдоль кромки воды. Может быть, там, в глубине, и плескался со своими девицами исполинский Абайя, однако море было много древнее, мудрее него; некогда море породило на свет и людей, и всю прочую жизнь на земле и, так как мы не сумели его покорить, навеки осталось нашим. Поднявшееся в небо справа, старое алое солнце осияло морские волны своей вянущей красотой, и издали донеслись крики морских птиц, бессчетного множества чаек.
К тому времени, как тени укоротились, я изрядно устал. Щека и нога ныли не переставая; со вчерашнего полудня я ничего не ел, ночь провел без сна, если не считать недолгого забвения у очага в асцианском шатре, и охотно остановился бы передохнуть, однако солнце палило нещадно, а череда утесов поодаль от берега не отбрасывала ни клочка тени. Наконец, держась следа двухколесной повозки, я набрел на куст диких роз, угнездившийся на склоне дюны. Укрывшись в его тени, я сбросил прохудившиеся сапоги и принялся вытряхивать скопившийся внутри песок.
Невзначай задетый предплечьем, один из шипов, отломившись от ветки, вонзился в руку, и вокруг его острия набухла малиново-алая капелька крови не больше просяного зерна. С досадой выдернул я шип из ранки… и пал на колени.
То был он, Коготь.
Коготь… безукоризненно гладкий, поблескивающий черным глянцем – точно такой же, как тот, спрятанный мною под алтарем Пелерин. Весь куст сверху донизу, все кусты по соседству с ним были усыпаны белоснежными цветами роз и столь же безупречными Когтями. Еще миг, и Коготь в моей ладони замерцал, окруженный великолепным неземным ореолом.
Тот, прежний Коготь я вернул владелицам, но кожаную ладанку, сшитую для него Доркас, сохранил при себе. Теперь она, вынутая из ташки, по-прежнему, как встарь, повисла на шее с Когтем внутри. Пряча в нее Коготь, я вспомнил, что видел точно такой же куст в Ботанических Садах, в самом начале странствий.
Подобных вещей не под силу объяснить никому. Вернувшись в Обитель Абсолюта, я обсуждал это и с гептархом, и со всевозможными ачарьями, но ни один из них не объяснил мне почти ничего – кроме того, что некогда, в прошлом, Предвечному было угодно явить себя людям в виде этих растений.
В то время я, преисполненный удивления, об этом даже не помышлял, но… быть может, в незавершенный Песчаный Сад мы забрели не случайно? Ведь Коготь, пусть даже я об этом не знал, уже был при мне, тайком сунутый Агией под клапан моей ташки. Быть может, в незавершенный сад мы пришли для того, чтобы он, летящий против ветра Времени, смог попрощаться? Идея, конечно, абсурдная… но, впрочем, все идеи на его счет абсурдны не менее.
Что поразило меня там, на морском берегу (действительно поразило, настолько, что я пошатнулся, словно от крепкого удара), так это следующее: если Непреложный Принцип был заключен в тот искривленный шип, который я столько лиг нес на груди, а ныне заключен в новом (а может быть, том же самом) шипе, совсем недавно спрятанном мною в ладанку, то он вполне может заключаться (а возможно, действительно заключается) во всем на свете вообще – в каждой колючке на каждом кусте, в каждой капле воды в море… Что, если шип этот – священный Коготь, оттого что все шипы – священные Когти, а песок, набившийся в сапоги сквозь прорехи в швах, священен, поскольку другого, лишенного святости, не сыщешь на всем берегу? Киновиты, словно сокровища, хранят мощи саньясинов, так как саньясинам посчастливилось приблизиться к Вседержителю, однако все на свете и приближалось, и даже касалось Вседержителя, так как обронено с горних высот его дланью! Выходит, каждая вещь на свете – все равно что мощи саньясина? Выходит, священен весь мир?
Стащив сапоги, я зашвырнул их в волны прибоя, чтоб не ходить обутым по священной земле.
XXXII. «Самру»
Так я и шел вперед, словно могучее войско – ведь со мной шли все те, кто ныне жил во мне. Окруженный множеством стражников, я сам также был стражем, охранявшим особу монарха. Имелись в моих рядах и женщины – одни улыбчивы, другие мрачны, и детишки, со смехом резвившиеся вокруг, на страх Эребу с Абайей швыряя в море осколки раковин.
В какие-то полдня я достиг устья Гьёлля, столь широкого, что противоположный берег терялся где-то вдали. Над водой возвышались треугольники островов, а между ними, словно облака среди горных пиков, лавировали, сновали из стороны в сторону корабли под вздувшимися на ветру парусами. Помахав одному из них, идущему мимо, близ берега, я попросил довезти меня до Несса.
Выглядел я наверняка страшней некуда: щека располосована, плащ изодран в лохмотья, а отощал так, что все ребра можно пересчитать. Невзирая на это, капитан корабля выслал за мною шлюпку, и доброты его я отнюдь не забыл. При виде меня взгляды гребцов исполнились страха пополам с восхищением. Возможно, причиной тому были всего лишь мои еще не зажившие раны, однако ран этим людям на своем веку довелось повидать в избытке, и мне сразу вспомнились чувства, охватившие меня самого, когда я впервые увидел лицо Автарха в стенах Лазурного Дома, хотя человеком он был невысоким и вдобавок ни мужчиной, ни женщиной.
Двадцать дней и ночей «Самру» шел вверх по Гьёллю, при возможности – под парусами, а в остальное время – на веслах, по дюжине с каждого борта. Морякам переход дался нелегко, поскольку течение, пусть медленное, едва ощутимое, не знает отдыха ни днем ни ночью, а рукава дельты настолько длинны и широки, что к вечеру гребец зачастую еще может видеть то самое место, с которого начал дневные труды, когда бой барабана поднял его на вахту.