Он не может предать Создателя.
Никакой больше Марии Борг, никогда. Ему придется отказаться от нее.
Нет!
И в ту же секунду он снова начинал молиться за нее, за ее жизнь. Я не оставлю ее! Ни за что! Забери ее у меня, если так надо. Забери меня или забери меня вместо нее, пожалуйста! Я больше не буду давать обещаний, которые не могу выполнить.
На третий день он уже держал бумажку наготове. Кристиан заранее отвернул уголок, чтобы сразу увидеть весь текст в драгоценной вспышке света. Он ждал, пялясь в темноту, представляя себе, что там может быть написано.
И вот наконец стук, шарканье шагов, кряхтенье, звук открывающегося люка. Как он и опасался, свет принес с собой тьму:
«…доставлена капитаном делла верга в епископский дворец. Я сделаю все возможное, чтобы помочь ей. Бертран».
Крышка люка захлопнулась. Сжав в руке записку, Кристиан прошептал: «О Боже!» – и опустился на пол, прижав колени к груди.
Глава 34
А в это время в другой подземной темнице, в противоположном, дальнем от моря конце Биргу, под епископским дворцом, сидела в своей камере Мария. Теперь у нее не было ни койки, ни стула. Комната была абсолютно пустая, если не считать пучка соломы, ночной вазы и ниши в стене, куда был помещен известняковый крест. Тяжелая деревянная дверь, обшитая железом, имела небольшое отверстие. Мария привстала на цыпочки, чтобы выглянуть наружу, и увидела двери, тоже с отверстиями. Мария была одна в камере, но не в темнице. Она слышала других пленников, некоторые сидели по два-три человека в камере, слышала ругань, мольбы, стоны и плач. Однажды она услышала смех, веселый, непосредственный, словно солнечным лучом прорезавший мрачную атмосферу подземелья.
Еды давали больше, чем она ожидала: постный суп, черствый хлеб и кувшин солоноватой воды, который пополняли каждое утро. Дома я ела меньше, думала Мария. Видимо, откармливает меня на убой.
Ее беспокоило только одно: работавшие в подземелье мрачные мужчины время от времени использовали методы, характерные для средневековой инквизиции. Появлялись они не часто, но когда появлялись, от них было никуда не деться. Целые дни проходили в тишине, а потом вдруг она подпрыгивала от неожиданного стона или крика. Некоторые звуки казались приглушенными и доносились из камеры внизу, под ней. Она почти физически ощущала их через камень – скрип веревок по дереву, приглушенные крики, под которые эффективные машины священной канцелярии инквизиции делали свое темное дело. Женские всхлипывания, детский плач, скорее не от боли, а от утраты. Мария подумала о Моисее. Потом раздалось пение, колокольный звон и беспомощное бормотание молитв.
Кто-то подошел к ее двери. Мария услышала мягкое шарканье сандалий по каменному полу и шуршание одежд. А потом – тишина. Сердце Марии забилось от тревоги. Она глядела в отверстие, пытаясь унять дрожь в руках. Кто бы это ни был, но к ней в камеру он не заглянул. Мария встала на цыпочки возле двери и, затаив дыхание, приложила ухо к стене. Она знала, что он все еще там, прислушивается к ней. В ушах у Марии бешено отдавались удары ее собственного сердца. Не в силах больше задерживать дыхание, она плавно выдохнула. Так она прождала десять минут, двадцать, тридцать… Наконец человек по другую сторону двери тихо, как мышка, удалился.
Мария ждала. Дни шли один за другим. Она молилась, спала и думала о Кристиане. Каллус не сказал ей напрямую, но она знала, что его арест связан с ней. Она бы с радостью отдала свою жизнь за его освобождение. Мария вспомнила, как в детстве стояла на склоне у замка, наблюдая, как одного рыцаря вешают за нарушение правил ордена. В то время она была согласна со стоящим рядом пожилым мальтийцем, который сказал: «Ну вот, Мальта вздохнула с облегчением. На одного рыцаря стало меньше, да и нам развлечение». Скоро на Мальте станет еще одним рыцарем меньше. И все из-за нее.
Она пыталась не думать о Сальваго, о том, что он может сделать.
Интересно, какие звуки издаст она, когда это произойдет?
Когда он наконец вызвал ее к себе, Марию отвели в комнату этажом ниже, ту самую, из которой доносились самые страшные звуки. Ее провожали двое фамильяров. Пока они шли по коридору к лестнице, из-за какой-то двери раздался безликий голос: «Храни тебя Господь!» Мария пыталась определить, откуда доносится голос, но не увидела никого за решетками.
Когда она спускалась по холодным каменным ступеням, на секунду в голове промелькнула мысль о побеге. Руки у нее не были связаны, а стражники наверняка не ожидали ничего такого от женщины. Но случая не представилось. Один из них шел прямо перед ней, второй – строго позади.
Ее губы шевелились в тихой молитве. Только бы все быстро закончилось, Господи!
Несмотря на внешнее спокойствие, сердце Марии гулко вторило шагам. Она оказалась в крошечном коридоре, из которого вели четыре двери. Марию подвели к последней. Дверь на тяжелых железных петлях со скрипом открылась. Внутри никого не оказалось. В воздухе пахло копотью от двух масляных фонарей, тускло освещающих помещение. Посреди комнаты стояла длинная скамья, у стены – стол и стул для секретаря, который ведет записи во время признательных исповедей, у стены – большой ящик с кожаными и железными орудиями, рядом болтались железные кольца, потемневшие от времени. С потолка свисали веревки, подвешенные к массивным балкам. В жаровне тлели угли. Когда дверь открылась, от легкого ветерка пепел вспыхнул красным и белым.
Дверь за Марией захлопнулась. В комнате пахло потом, мочой, страхом, кровью и паленой плотью.
– Расстегивай джеркин! – велел стражник.
– Нет.
Он вынул из-за пазухи нож. В слабом свете блеснул изгиб лезвия.
– Расстегивай! – повторил он. – Иначе я сделаю это за тебя.
Дрожащими пальцами Мария расстегнула пуговицы. Джеркин распахнулся, обнажив полоску кожи. Под ним на Марии ничего не было. Ее лицо пылало. Она смотрела прямо перед собой, полная решимости не плакать и не кричать.
– Ложись на спину! – велел один из стражников, указывая на длинную скамью.
Помотав головой, она отпрянула от скамьи, но ее грубо схватили за руки и уложили насильно. Она сопротивлялась как могла, царапалась и молотила кулаками. Ее прижали к скамье. Один из стражников удерживал ее, пока второй привязывал ее запястья к деревянным стержням у самого пола. Действовал он уверенно, привычными движениями, словно готовил скот к убою. Потом он точно так же привязал ее за лодыжки. Теперь Мария лежала, распластанная, и смотрела в низкий потолок. Она тихо всхлипывала, дыхание было прерывистым от нарастающего страха. Когда они закончили, пола ее джеркина распахнулась, обнажив грудь. Мария тщетно пыталась изогнуться так, чтобы тело было не слишком видно.
Фамильяры стояли у скамьи. Марии показалось, что прошла целая вечность. Она ощущала их взгляды на себе. В конце концов она закрыла глаза, чтобы отключить все вокруг, но темнота оказалась еще хуже. Снова открыв глаза, она уставилась на крюк, вбитый в мощную потолочную балку. В комнате было удушающе жарко. На висках у Марии выступили капельки пота. Ее накрыло волной ужаса. Она прилагала все усилия, чтобы остаться сильной. Отче наш, иже еси на небеси…
Мария слышала, как открылась дверь, и повернула голову, но из-за стражников ничего не увидела. Ладно, видеть и не обязательно. Она и так знала, кто там. Он долго стоял молча. Ее дыхание было цикличным: сначала ровным, потом учащенным, затем прерывистым, всхлипывающим, потом снова ровным. Она знала, что это единственные звуки в помещении, и не могла остановиться.
– Оставьте нас.
– Ваше преосвященство? – спросил фамильяр озадаченным тоном.
– Если мне понадобится секретарь, я позову его. Оставьте нас.
Бросив последний, оценивающий и разочарованный взгляд на женщину на скамье, фамильяры поспешили покинуть комнату.
Дверь закрылась, скрипя заржавелыми тяжелыми петлями. Сальваго долго стоял молча, не двигаясь. Теперь и она слышала его дыхание, ощущала его присутствие, как ощущала тогда, когда он стоял за дверью ее камеры.
– Отпустите меня, – прошептала она. – Ради всего святого, дон Сальваго, не делайте этого.
Он подошел к ней ближе. Она заметила в его руках березовую розгу, конец которой был изорван и испачкан. Сальваго долго разглядывал ее, медленно скользя взглядом по телу от головы до пят, останавливаясь на каждом изгибе, на каждой выпуклости. Она закусила губу до крови.
Кончиком розги он неторопливо провел линию по ее коже от горла к пупку. Она дернулась так, что веревки натянулись, и издала приглушенный стон.
Он обошел ее вокруг, остановился у изголовья. Наклонился над ней, заглянул ей в глаза. Она ответила ему взглядом, полным неприкрытого страха и отвращения. Чем больше она уговаривала себя успокоиться, тем выше вздымалась ее грудь. Она ощущала себя голой и беззащитной, чувствовала его глаза на себе, как будто он трогал ее руками.
– У тебя на удивление твердый взгляд, – сказал он. – По крайней мере, для человека в твоем положении. Но не такой бесстрашный, как тебе хотелось бы.
Он принялся рассматривать ее грудь. Нарочито медленно потянулся к ее джеркину.
– Пожалуйста, – прошептала она.
Его рука остановилась ровно над соском.
– Я не просил их это делать, Мария. Поверь мне.
Деликатным движением он приподнял полу ее одежды и прикрыл наготу. Положил розгу на скамью рядом с ней. Подчеркнуто медленно принялся застегивать на ней джеркин. Его длинные пальцы действовали осторожно, продвигаясь снизу вверх. Дважды она чувствовала прикосновение его рук к голой коже.
Она снова приглушенно застонала.
Сальваго справился с последней пуговицей и оказался лицом к лицу с Марией.
– Когда мы беседовали в последний раз, ты высмеяла мой страх, Мария. Возможно, теперь ты лучше понимаешь это чувство. – Голос его звучал мягко, умиротворяюще. – Уверяю тебя, страх – ничто в сравнении с той действительностью, которая может ждать тебя здесь, в этой комнате.