трусости, если я не ошибаюсь!
– Я сожалею, что не сдержалась, великий магистр. Но Нико был совсем ребенком. Ему даже десяти не исполнилось. Ему ничего не оставалось, как принять новую веру. Разве мог ребенок воспротивиться этому? Если бы вы – и орден в вашем лице – исполнили свой долг в тот день, мой брат стоял бы сегодня в рядах ваших офицеров. И командовал бы одной из ваших галер.
Нико не сдержался:
– Я мальтиец. Орден не принимает в свои почетные ряды даже знатных мальтийцев. Возможно, меня взяли бы чистить сточные канавы.
Ла Валетт кивнул охраннику-греку, который с размаху ударил Нико по лицу. Нико пошатнулся, но устоял. Слизнув с губы кровь, он поднял непокорный взгляд.
– Я не могу засчитать ваш аргумент, – сказал ла Валетт. – В тот день его похитил не орден, и не орден предложил ему сменить религию.
– Орден обещал королю Карлу защищать эти острова, но не защитил. Господин великий магистр, я прошу вас, не наказывайте этого человека за детскую слабость. В тот день вы сказали мне, что Нико будет хранить Господь, а теперь вы самолично отправляете его на казнь? – Она сделала глубокий вдох, прекрасно осознавая, насколько опасно то, что она собирается предложить. – Орден не должен вершить суд над человеком, которого сам же орден толкнул на отступничество. Пусть его судит Церковь!
Кристиан взглянул на Марию с изумлением. Мало кто из мужчин осмеливался обращаться к великому магистру в такой дерзкой манере. И в то же время именно бесстрашие Марии дало ему первый лучик надежды на то, что ее брат останется жить. Ла Валетт был честным человеком, принимающим доводы разума, человеком, способным изменить свое мнение, если на то имелись основания. Сейчас он мерил шагами комнату, обдумывая слова Марии.
– Вы игнорируете один немаловажный факт, – ответил ла Валетт. – Каковы бы ни были обстоятельства в юности, сейчас он стоит перед нами не только как нераскаявшийся мусульманин, но и как вражеский шпион. Только за одно это он заслуживает смерти.
– Великий магистр, простите мне мою дерзость, – встрял Ромегас, которого происходящее явно забавляло. – Возможно, я знаю, как разрешить ситуацию.
Он отвел ла Валетта в сторону и что-то ему прошептал. Ла Валетт кивнул.
– Шевалье напомнил мне о том, что мне, к сожалению, известно, – сказал он Нико. – Мне не хватает людей, и любые руки не будут лишними. Сейчас перед нами стоит человек, не являющийся ни турком, ни мальтийцем в полной мере. Поскольку сердце его бьется и за тех, и за других, он мог бы извлечь пользу из благосклонности сразу с обеих сторон. Итак, присоединяйся к рабам на стенах. Если выживешь, я предоставлю инквизиции решать твою судьбу.
Нико не знал, что означает быть рабом на стенах, но Мария знала, как никто другой. Нико ни за что не дожить до суда Кубельеса или Сальваго, и ла Валетту это прекрасно известно.
– Но, великий магистр, – возразила она, – стены – это же смертный приговор! Единственная разница между таким рабством и повешением – это то, когда состоится казнь.
– Если Богу будет угодно, он доживет до костра инквизиции. Такая возможность – большее, что можно требовать, даже вам, синьорина Борг. А теперь помолчите. Не испытывайте мое терпение.
Бертран застонал от стыда и ужаса. Он обнаружил, что сходил под себя и долгое время даже не замечал этого. Он потянулся за фляжкой и сделал благословенный глоток. Этот подарок он получил несколько дней назад. Его доставил последний человек на последней лодке, прибывшей из форта Сант-Анджело. Мальтийский солдат полз по камням, чтобы вручить его Бертрану лично в руки, словно это был Священный Грааль. Подарок представлял собой коробку из-под пороха, перевязанную кожаными ремнями, с печатью великого магистра и надписью «Шевалье Кювье». Заинтригованный Бертран развязал ремни и открыл коробку. Внутри оказалась фляжка и записка.
«Прости, целая бочка не поместилась, – писал Кристиан. – Наслаждайся тем, что есть. С тебя твоя лучшая пара сапог». Бертран громко рассмеялся и подивился, откуда Кристиан раздобыл печать. А потом сделал большой глоток чудесного напитка, решив приберечь остальное на потом.
Форт Сант-Эльмо был полностью окружен. Ценой огромного количества жизней туркам удалось возвести мост через овраг. Теперь их силы были расставлены таким образом, что защитники уже не могли ликвидировать этот мост. Турки скрывались везде. Они прятались от огня, ведущегося из форта Сант-Анджело, за защитными ширмами. Один мальтиец, добравшись вплавь, доставил великому магистру записку от Миранды, который писал, что практически каждый защитник ранен. Форт мог пасть с часу на час.
В ту ночь защитники форта Сант-Эльмо наблюдали, как еще один небольшой отряд добровольцев во главе с самим Ромегасом пытается пересечь Великую гавань, чтобы прийти им на подмогу. Турецкий огонь постоянно сбивал их с пути. Они вынуждены были вернуться.
С этой минуты форт Сант-Эльмо остался один, в полной блокаде.
Сражение продолжалось весь следующий день. В основном бились врукопашную. Воины с обеих сторон проявляли невиданное мужество и неистовство. И несли небывалые потери: более двух тысяч с турецкой стороны и свыше двухсот со стороны защитников форта.
Каким-то загадочным образом форт Сант-Эльмо держался.
В ту ночь Бертран отправился в часовню. Ему пришлось ползти, чтобы не попасть под огонь турок. Он исповедался и принял Святое причастие, после чего вместе с другими рыцарями помог капелланам выкопать часть пола. Они спрятали распятие и реликвии под каменными плитами. Все, что можно сжечь, – шпалеры, ризы, мебель и даже Библии – вытащили на улицу и бросили в костер. Решено было не оставлять ничего, что можно было бы осквернить. После этого рыцари позвонили в колокол и подняли громкий крик, дабы показать своим друзьям из форта Сант-Анджело, что они все еще здесь, все еще сражаются.
Бертран пополз обратно на свой пост, останавливаясь всякий раз, как над головой вспыхивало пламя. Ночью турки старались подсветить цели своим снайперам, которые теперь обстреливали форт практически со всех сторон. То ли Бертран не успел вовремя замереть, то ли его доспехи предательски ярко блеснули во время вспышки, а может быть, кому-то просто повезло сделать удачный выстрел. Пуля от аркебузы попала Бертрану в бедро. Будучи совсем один, он громко закричал от боли.
Пару минут он просто лежал, чувствуя, что на лбу выступает испарина. Ползти обратно за помощью не имело смысла. Некому было помогать. Он подождал, пока не погаснет очередная вспышка, и в темноте дополз до поста, оставив за собой кровавую дорожку. Бертран расположился за грудой камней. Тяжело дыша, он снял нагрудник, оторвал лоскут от рубашки и, корчась от боли, обмотал им бедро, чтобы остановить вытекающую из раны кровь. Он понимал, что ему повезло – пуля не задела артерию. С узлом пришлось повозиться, так как руки не слушались. Они словно жили собственной жизнью. Наконец ему удалось сделать перевязку. С огромным усилием он снова закрепил на себе доспехи. Каждое движение давалось с трудом. Помимо свежей раны, на его теле было еще не менее пяти, затянувшихся коркой. Места ожогов почернели, руки стали твердыми и шершавыми, как бревно. Три зуба сломались, когда ядром ему в лицо отбросило деревяшку. У Бертрана начался жар. Сколько бы он ни пил, он постоянно испытывал жажду. А вот есть уже не хотелось. Перед самым рассветом солдат принес ему кусок хлеба, смоченного вином, но Бертран не смог его проглотить, да и аппетита совсем не было. Он выплюнул хлеб и махнул солдату, чтобы тот уходил.
На рассвете Бертран допил бренди из фляжки, подняв молчаливый тост за Кристиана в Биргу. Как всегда, он всматривался в горизонт в надежде увидеть королевские корабли, спешащие на помощь. Боже, неужели на этот раз свершилось! У мыса Шиберраса он увидел корабли. Много кораблей. Он протер глаза и потряс головой.
Merde! Не тот флот.
Корабли Пияле теснились вдоль берега, изрыгая воинов и ведя огонь из пушек. Слышались отдаленные звуки музыки, горны и барабаны, из горла бесчисленных тысяч людей вырывался воинственный клич.
К атаке присоединилась вся турецкая армия. Бертран видел, как турки заполняют собой холм Шиберрас, перебираются через овраги, видел их зеленые щиты и золотистые головные уборы, видел, как они устремляются вверх по лестницам, бросаясь на жалкие поредевшие ряды защитников, не обладающих ни живой силой, ни оружием, чтобы оттеснить врага назад. Как и остальные, Бертран нашел в себе последние силы, чтобы еще раз поднять оружие. Каким-то образом за последующий час защитникам удалось отбросить противника назад, потом еще и еще раз. Бертран отчаянно бился, с каждой минутой укрепляясь духом и с удивлением осознавая, что, скорее всего, доживет до еще одного рассвета. Вице-король Сицилии обещал помощь к двадцатому июня, но только в том случае, если форт Сант-Эльмо будет держаться. Было уже двадцать третье, Бертран точно знал, а форт милостью Божьей продолжал держаться.
Однако турецкое командование не сомневалось, что победа уже у них в руках. Перегруппировавшись, их отряды снова ринулись в бой.
На этот раз их некому было остановить.
Командиры Дегерас и Миранда были настолько тяжело ранены, что не могли стоять на ногах. Они приказали принести стулья и сидели, с мечами наготове, защищая пробоину с внутренней стороны стены. Круг защитников сужался, их со всех сторон оттесняли к часовне. Бертран заставил себя подняться – сначала постоял на коленях, потом встал на ноги – и осмотрел боеприпасы. У него осталось всего шесть зажигательных снарядов. Он поджег фитили и запустил их один за другим. Ему не пришлось ни целиться, ни стараться, чтобы закинуть их подальше, – теперь враги, больше не сдерживаемые стеной, были всего в двадцати футах от него. Люди сгорали заживо, прямо по ним бежали следующие, их ятаганы блестели, как огонь. Были среди них и сипахи, и айялары, и янычары, и дервиши. Все они набегали плотными рядами, ломая, круша, крича. Бертрана ранило в плечо. Пуля вошла в броню, чуть не сбив его с ног. Он попытался поднять меч, но рука его не слушалась, и меч упал. Держа в другой руке боевой топор, Бертран ринулся в толпу турок. Он дрался, не чувствуя ни боли, ни страха, как будто все происходило в замедленной действительности, без звука, с легкой пеленой на глазах. Что-то ударило его в ногу, колено подкосилось, и Бертран опустился под тяжестью доспехов, продолжая при этом размахивать топором, кроша и рубя, пока лезвие не завязло в месиве из шелка, железа, плоти и костей. Выпустив из рук топор, Бертран нащупал нож и принялся резать и кромсать. Еще один удар и еще. Вокруг него все закрутилось: янычары, пыль, дым. Бертран Кювье упал, больше уже ничего не чувствуя.