– Теперь надо просто подождать, – сказала Мария.
– Не думаю… не думаю, что смогу, – слабо отозвалась Елена. – Мне нехорошо.
Мария посмотрела на пепельно-серое лицо подруги, у которой нервы были не такие крепкие, как у Марии.
– Иди домой, отдохни, – сказала Мария. – Увидимся вечером.
– Я не хочу оставлять тебя одну…
– Ерунда! Со мной все будет в порядке. Я просто спрячусь и посмотрю, как пройдет вручение, а потом расскажу тебе все до мелочей!
До рассвета Марии нужно было сделать еще одно дело – найти подобающую одежду. То, что ей требовалось, она легко взяла в доме родителей, даже не разбудив их.
Тремя часами позже началась служба. Старый великий магистр, одноглазый испанец де Омедес, умер, и состоялись выборы нового. Им стал француз Клод де ла Сангль, суровый и порядочный человек. Поверх простого черного плаща с капюшоном у него на шее сиял восьмиконечный золотой крест.
Его свита состояла из двадцати рыцарей, среди них бóльшая часть Священного капитула, в который входили главы лангов Оверни, Прованса, Франции, Арагона, Кастилии, Англии, Германии и Италии – восьми национальных групп ордена Святого Иоанна. За ними шествовали несколько рыцарей Большого креста – самые старшие и уважаемые члены ордена. Затем стояли избранные мальтийские аристократы, потом священники и простые братья, которые сидели на почетных местах вдоль нефа. Был там и Маттеус Карнох, с нетерпением ожидавший появления своего творения. Крайне редко на острове в одном месте собиралось столько представителей дворянства и Церкви одновременно.
В самом конце зала оставалось немного места для простолюдинов. Среди них и затерялась Мария Борг. Ее фигуру скрывал черный плащ, а лицо – барнуза. Одеяние было тяжелым, в нем было ужасно жарко и тяжело дышать. Ей приходилось все время поправлять капюшон и вуаль, но зато не было ни единого шанса, что ее кто-нибудь узнает.
Службу вел монастырский капеллан. Монах пропел песнь Симеона Богоприимца, его низкий голос гулко разносился под сводами церкви. Затем последовали молитвы и песнопения. Великий магистр произнес торжественную речь о примирении ордена и духовенства Мальты, объявил о планах постройки новых фортификационных сооружений и привоза больше зерна с Сицилии. Он говорил по-французски, поэтому Мария, а также три четверти присутствовавших дворян, монахов, священников и, конечно же, весь простой народ ни слова не понимали из его речи. Мария попыталась разглядеть Сальваго, но в церкви собралось слишком много людей. С сожалением она отметила отсутствие епископа Кубельеса, который, вообще-то, должен был сидеть на почетном месте рядом с великим магистром, но его заменял архидьякон Мдины, помпезный и недалекий человек.
Великий магистр закончил речь, четверо священников, в том числе архидьякон, встали с мест и двинулись к столу для вручения подарка. Взяв огромный серебряный поднос за четыре угла, они торжественно понесли его, затянув хорал, и поставили перед де ла Санглем.
– Ваше высокопреосвященство, во имя Отца и Сына и Святого Духа примите от нас этот дар – символ победы света над тьмой, – торжественно произнес архидьякон, и великий магистр благосклонно кивнул.
Собравшиеся в церкви подались вперед, чтобы разглядеть шедевр Карноха, произведение искусства, которому суждено навеки украсить алтарь часовни Святой Анны в форте Сант-Анджело. Такие свечи предназначались для услады глаз, их никогда не зажигали. Такие свечи делались на века.
Архидьякон изысканным движением сдернул с дара алое покрывало. Далеко не сразу все осознали, что предстало их взорам, и в церкви воцарилась звенящая тишина. Наконец кто-то ахнул, кто-то забормотал слова молитвы. Маттеус Карнох перекрестился и съежился в своем кресле.
Все собравшиеся лицезрели большой макет церкви Святой Агаты. На звоннице возвышалось серебряное распятие Джулио Сальваго с кроваво-красными рубинами. С распятия стекала настоящая кровь, окрашивая фасад самой церкви. Для тех немногих, кто не узнал распятия, на звоннице красовались инициалы «Д. С.». А под ними маленькими кровавыми буквами на фасаде было четко и красиво написано:
КАПЕЛЛАН ОСРАМИЛ ДОМ ГОСПОДЕНЬ
Великий магистр в гневе воззрился на архидьякона. Священник затрепетал и покраснел так сильно, что стал такого же цвета, как и отрез шелка у него в руках. Наконец, взяв себя в руки, он быстро прикрыл шелком свечу. По церкви прокатилась волна перешептываний и возгласов. Конечно, свечу увидели далеко не все присутствовавшие, однако увидевших было достаточно. Службу быстро свернули, песнопения опустили, проповедь забыли. Благословение длилось вдвое меньше обычного, давал его архидьякон. Он наконец обрел дар речи, но теперь тараторил так, будто у него горел язык.
Дворяне, рыцари и клирики прошествовали к выходу из церкви сквозь толпу расступавшихся перед ними простолюдинов. Спрятавшись среди них, Мария придерживала барнузу так, чтобы оставалась лишь узкая прорезь для глаз. Она разглядывала побелевшие от шока лица достойнейших мужей острова, искаженные яростью лица праведников, безразличные лица, втайне наслаждавшиеся грядущим скандалом, и наконец увидела то лицо, которое искала. Мария даже не знала, что принесло ей больше удовольствия: страдание, гнев или страх, читавшиеся на этом лице. Шел он неуверенно, на лбу блестели капельки пота, взгляд опущен в пол. Он ее не заметил.
Мария улыбнулась под покровом барнузы, но в ее улыбке не было радости. Она знала, что заставила его страдать. Нанесла удар, от которого он не скоро оправится. Но месть оказалась скорее горькой, чем сладкой на вкус. Этого было мало. Всего лишь раз в жизни она чувствовала настоящую ненависть – к тем, кто забрал Нико. Ненависть оказалась безграничной, и Мария знала, что и здесь будет то же самое. Ей искренне захотелось оставить всю эту историю в прошлом, последовать совету Елены и забыть о случившемся. Однако она сомневалась, что сможет так поступить, пока Сальваго ходит по земле. И все же эта маленькая победа принесла ей некоторое удовлетворение.
Мария не спеша прошлась вдоль южного берега в сторону утесов Дингли. На небе сияло солнце, согревая ее и напоминая ей о том, что жизнь продолжается. В первый раз за многие недели она услышала крики чаек и долго смотрела, как они кружатся в потоках воздуха. В первый раз за долгое время у нее в животе заурчало от голода.
Возможно, та свеча все же светила куда ярче, чем ей казалось.
День уже подходил к концу, Мария все еще была довольно далеко от пещеры, и тут она увидела дым, клубящийся у входа в тоннели рядом с рожковым деревом. Дым был черный, не похожий на дым очага. Мария бросилась туда, крича на бегу:
– Где вы? Елена? Фенсу? Вы в порядке?
Землю под деревом заливала кровь, повсюду валялись клоки шерсти.
Козы.
Мария ринулась в пещеру, но ей пришлось остановиться. Валил такой густой дым, что дышать было невозможно.
– Есть кто живой?
Тишина. Обернувшись, у воды Мария увидела Элли с четырьмя детьми и бросилась к ним, поскальзываясь и оступаясь, разбивая локти и коленки и даже не замечая этого. Элли стояла на мелководье и пыталась выловить из воды хоть какие-то вещи, пока их не унесло волнами. У нее был совершенно потерянный вид.
– Элли? Элли? Ты в порядке? Что случилось?
– Когда мы пришли домой, они уже уходили. Меня не забрали, потому что я с детьми. Но они увели Фенсу, и Елену, и Якобуса, и…
– Кто, Элли? Кто – они? Куда их забрали?
– Не знаю, – растерянно прошептала Элли. – Мой мизрах. Посмотри, что они сделали…
Она держала обрывок картины. Размокший в морской воде, он разваливался прямо у нее в руках. Элли попыталась выйти на берег, но споткнулась и разбила колено об острые камни. Кровь смешалась с морской пеной, и вокруг ее ног расплылось алое пятно. Мизрах или, точнее, то, что от него оставалось, упал на камни. Элли зарыдала и попыталась поднять его, но плотная бумага уже почти растворилась, цвета расплылись, фигуры на картине стали неузнаваемы.
Мария помогла ей встать. На берегу лежала кучка вещей, которые Элли удалось вытащить из воды. Любимую «Мегиллу» Фенсу, пергамент со словами на иврите, порвали и бросили в воду. Обломки железного горшка и осколки шофара, в который трубят на Рош ха-Шану. К хлопковому покрывалу для Шаббата пристал кусочек рога, ткань трепетала и билась на ветру.
– Кто это сделал, Элли? Сальваго? Он был здесь? – Мария схватила Элли за плечи, пытаясь вывести ее из шока. – Это был священник, Элли?
– Нет, – покачала головой Элли, прижимая к щеке обрывок мизраха. – Жандармы из Мдины. И еще кто-то. Кто-то из судей, по-моему. Сказал, что Фенсу украл подсвечник. Откуда он узнал, не понимаю. Подсвечник нашли, Фенсу так его и не переплавил. Я говорила, что надо переплавить, но он ему уж очень нравился… Сказали, что мы охотимся без разрешения. Это правда. А чье разрешение, кроме Господа, мы должны получить, чтобы добывать себе пропитание? Забрали шкуры в качестве улик. И этрог тоже забрали. – Медленно подняв глаза на Марию, Элли пришла в себя. – Они знают, что мы евреи! – вдруг ахнула Элли, зажимая рот рукой.
Мария с трудом удержалась на ногах, голова закружилась, земля закачалась у нее под ногами.
– Они знают, – повторила Элли. – Но почему они ничего не сказали? Жандармы только сказали, что Елена – блудница. – Элли снова впала в транс. – Только представь себе! Елена бы никогда… Якобус ударил его за такие слова, и его тоже забрали. Но он же еще ребенок, он не понимал, что делает… Мария, прошу тебя, помоги мне найти остатки мизраха! Фенсу так его любил, у него сердце разобьется, – забормотала Элли, шаря в камнях. – Они сожгли все, что не смогли сломать: солому, матрасы! И нас сожгут! Мне нужно где-то спрятать детей! Они сказали, что Фенсу отправят на галеры на три года за охоту без разрешения, если вообще выпустят из тюрьмы за кражу! Нет, тут что-то не так! Нельзя посадить человека в тюрьму, если ты его сжег! – бессвязно бормотала себе под нос Элли; ее тихий голос был почти неразличим в шуме прибоя. – Зарезали нескольких коз, сказали, что зажарят на Сретение сегодня вечером, а остальных забрали. Мария, они все забрали, все! И нас они тоже зарежут, зарежут, как коз!