– Почему ты не дождалась меня в часовне Сент-Эльмо? – с тихой нежностью спросил Томас.
Секунду она пристально смотрела на него, после чего не вполне уверенно ответила:
– У меня было время подумать, и я… Я испугалась.
– Испугалась? Меня?
– Нет, конечно, – покачала она головой.
– Тогда кого? Сэра Оливера?
– И не его. – Она отвела взгляд и поглядела на свои аккуратно сложенные руки. – Я испугалась того, что я могу сделать. Совершу поступок, о котором мне потом придется жалеть.
– Что ты имеешь в виду, Мария?
Она вновь подняла глаза.
– Ты ведь достаточно умный человек, Томас. И прекрасно знаешь, что я имею в виду. А я знаю, что у тебя по-прежнему ко мне чувство, которое было тогда, в те годы. Это было видно по твоим глазам, по выражению лица.
Баррет кивнул.
– А ты? Ты чувствуешь… то же?
– Почему ты так решил? Особенно после того, на что ты меня обрек. – Внезапно голос ее сделался холоден, с острыми призвуками. – До того как мы с тобой встретились, я ждала замужества, и наша семья должна была породниться с одним из знатнейших домов Сардинии. У меня, небогатой дворянки, был бы дворец, титул, свита. Но затем мое сердце похитил ты. Я же была публично ошельмована и отвергнута всей моей родней. Я утратила их, потеряла тебя и нашего ребенка, и остаток дней мне предстояло провести в женском монастыре, а то и кое-где похуже. Если бы на спасение мне не пришел сэр Оливер. Этому человеку я многим, очень многим обязана. Как и ты.
– Интересно, чем?
– Уже тем, что я сейчас сижу здесь перед тобой. И тем, что тебе не приходится тиранить свою совесть больше, чем ты ее уже истерзал.
Слова кололи в самое сердце. Томас опустил взгляд на свои сцепленные у живота ладони. Возникшая тишина тянулась мучительно, а в памяти отчего-то ожила та теплая мальтийская ночь, когда они сидели, приникнув друг к другу.
– Я отдал бы все на свете, – снова заговорил Томас, – лишь бы то время для нас вернулось и я мог исправить то незаслуженное страдание, которому тебя подверг.
– Оставь прошлое в покое. Тому времени уже не бывать. Что было, то прошло.
Он резко поднял голову.
– Тогда что, что мне сделать, чтобы исправить былое? Скажи!
– Исправлять что-либо уже поздно, Томас, – с кроткой печалью произнесла Мария. – Нам остается лишь жить, как жили.
Он судорожно сглотнул.
– Я понимаю. И не смею больше тебе досаждать.
Встать со скамьи ему помешала ее ладонь: небольшая, но неожиданно властная, она удержала его за предплечье.
– Ты так быстро сдаешься? Что случилось с тем бесстрашным рыцарем, которого я когда-то знала?
– Что толку оставаться, – с горькой запальчивостью выдохнул Томас, – когда в твоем сердце нет любви ко мне?
– Так уж и нет? – Подавшись ближе, Мария нежным поцелуем притронулась к его губам, после чего отстранилась с мимолетной улыбкой. – Как ты можешь в этом сомневаться?
В груди теплой волной взбухали радость и облегчение. Губы Томаса расцвели непроизвольной улыбкой, а сам он приподнялся, норовя подсесть ближе.
Глаза Марии обеспокоенно расширились.
– А ну, – она чутко приподняла руку. – Оставайся-ка там.
– Но…
– Оставайся там, говорю. В самом деле, Томас, ради любви, которая у тебя есть ко мне, и любви, которую все еще испытываю к тебе я, держись на расстоянии. Умоляю.
Он неловко сел, смущенный и взволнованный.
– Мария, ты для меня все. Сколько времени прошло с той поры, как я держал тебя в объятиях, – целая жизнь. Ну пожалуйста, прошу тебя.
– Вот именно, – печально улыбнулась она. – Как ты сам сейчас сказал: целая жизнь, с тех самых пор у каждого своя. Ты жил у себя в Англии. Ходил, я слышала, походами по Европе. Несомненно, жизнь, полная разнообразных приключений.
– Без тебя она была пуста.
– Но ведь, так или иначе, жизнь. А я, как могла, обустраивала свою. С той поры, как заставила себя смириться с мыслью, что больше никогда тебя не увижу. – Мария притихла, и улыбка сошла с ее лица. – Два года минуло, прежде чем я вновь пробудилась к жизни. И все это время обо мне заботился Оливер. У него нежная душа, Томас, несмотря на то что он рыцарь. И он добрый человек. Я знала, что он любит меня, и сама относилась к нему с приязнью… более чем. Так что мы с ним поженились – разумеется, тайно. Орден закрывает глаза на многое, но не на все, как в этом убедились мы с тобой. И вот с той поры я его жена. Я даже научилась быть счастливой. – Невесело усмехнувшись, она пронизывающе взглянула на Томаса. – И тут вдруг в мою жизнь возвращаешься ты, врываешься подобно… шторму, урагану в моем сердце. Я не лгу. Первым же моим безотчетным желанием было кинуться к тебе в объятия, расцеловать. Я б так и поступила, дождись я тогда тебя в часовне. Но у меня оказалось время на раздумья. Время все взвесить, поразмыслить. В том числе и о том, какой удар это будет для Оливера. И что такого блаженного счастья, какое мы с тобой когда-то испытывали, у нас уже не будет никогда.
– Почему? – с мучительным напряжением спросил Томас. Каждое произнесенное ею слово было словно жернов на шею.
– Мы живем под тенью турецкого ятагана, любовь моя. И та жизнь, что мне осталась, уж Бог весть сколько… Словом, я не хочу, чтобы она оказалась запятнана горем и страданием. Я этого не вынесу. Как, наверное, и ты, Томас, если ты честен хотя бы с самим собой. – Она умоляюще на него посмотрела. – Ты ведь знаешь, что я права.
Он яростно мотнул головой.
– Так не должно быть.
Постылая ложь, опаляющая сердце уже в тот момент, как он ее произнес. Этой ночью с отрядом обреченных он уходит в Сент-Эльмо и обратно уже не вернется. Остались считаные часы, за которые дай Бог хотя бы примириться с Марией. Так зачем же распалять им обоим чувства ложными посулами будущего, которому не бывать? Она выжидательно, во все глаза на него смотрела. И он кивнул, медленно-премедленно.
– Спасибо тебе, Томас. – Глаза ее были влажны от слез. Женщина чуть придвинулась и, протянув руку, взяла его ладонь. От прикосновения ее кожи по телу прошел жаркий трепет. – А теперь давай поговорим. Без злобы, без горечи. Есть то, о чем ты должен знать.
– А я знаю. Об участи нашего ребенка мне стало известно от Оливера.
– Участи? – В глазах Марии мелькнуло удивление.
– Что он умер в младенчестве.
Мария нахмурилась, глаза ее рассерженно заблестели.
– Он так сказал?
– Да.
– Сказал, что наш сын умер?
– Именно.
– Но он жив! – воскликнула она растерянно. – Жив и здоров, успокойся. Растить его я не могла: не разрешалось. Первые годы жизни мы растили его втайне, а Ордену Оливер сказал, что ребенок умер вскоре после рождения. Мы выдавали его за сынишку одной из наших служанок. Но потом нас предали, обман раскрылся. И его должны были от меня забрать.
– Забрать? Кто?
– Рыцари. Орден собирался услать нашего мальчика куда-то туда, где от него не будет вестей. Чтобы он, видите ли, не пятнал орденскую честь. И я бросилась упрашивать Оливера. На коленях молила, и он обещал что-нибудь предпринять.
– Что именно?
– Малыша отправили в Англию, на воспитание к одному из кузенов Оливера. С той поры я моего мальчика не видела. Но время от времени о нем приходили весточки. Что он вырос прекрасным юношей. Ну-ка, подожди…
Мария проворно поднялась и заспешила к дому. Вскоре, румяная от волнения, она возвратилась, села и вытянула руку. На раскрытой ладони лежал миниатюрный медальон с изящной серебряной цепочкой. Она раскрыла его и с теплой улыбкой стала глядеть на портретик внутри. Затем протянула медальон Томасу.
– Это мне прислали, когда ему исполнилось уже шестнадцать, – с горделиво блестящими глазами поведала она. – Вот он, наш с тобой сын. Наш Рикардо.
С сумрачным предчувствием Томас принял медальон и впился взглядом в портрет. Знакомые черты. Здесь он был, безусловно, моложе, с мягкими волнистыми локонами, определенно от матери. Теперь волосы, понятно, подстрижены и приглажены, но эти темно-карие глаза, смугловатая кожа, легкая скуластость, тонкость черт… Так вот каким он был. И каким стал.
Глава 33
– Боже, Боже мой, – вырвалось у Баррета сквозь стиснутые зубы. Ум заметался в западне, в тесном лабиринте обмана и предательства, в котором, получается, протекала вся жизнь, на протяжении которой его властно использовали. Томас поглядел на Марию, любящая и чуть уязвленная улыбка которой сменилась на тревожное волнение.
– В чем дело? Томас, скажи мне. Скажи немедленно.
– Ты это еще кому-нибудь показывала? Скажем, Оливеру?
– А что? – растерянно переспросила Мария.
– Мне надо знать. Он когда-нибудь видел этот медальон?
– Н-нет.
– А прознать о нем он как-нибудь мог?
Она покачала головой:
– Не думаю. Я держу его в секрете. Оливер – душевный человек, всегда был ко мне добр. Зачем ранить его напоминаниями о прошлом, о моей к тебе привязанности?
Когда Томас, закрыв, возвращал медальон, сердце ему сводил страх.
– Держи это в надежном месте и никому не показывай. Мне пора. Ухожу прямо сейчас. Постараюсь, если получится, заглянуть сегодня еще раз. Клянусь тебе.
Марию обуревало смятение.
– Но в чем дело? Что стряслось? Ты можешь мне толком объяснить? Томас, скажи сейчас же!
– Не могу, пока. Поверь мне. А главное, доверься.
Он встал, собираясь уходить, и, легонько стиснув ладонь Марии, поднес ее к губам, с прикрытыми глазами вдохнув аромат ее кожи так глубоко, словно выдыхать уже и не собирался. А затем выпустил руку и стремительно пошагал к воротам. Распахнул дверь, шагнул на улицу, но уже на выходе, закрывая, мельком обернулся. Мария стояла, непроизвольно скрестив на груди ладони; на лице ее была мука.
Томас быстрым шагом продвигался по улице. На повороте он свернул в проулок, что вел в обитель. Ум горел от мыслей о только что узнанном, и Томас шел, не замечая толком ничего вокруг. А потому и не заметил фигуры в конце улицы. Полускрытая тенью, она стояла в дверях хлебной лавки, якобы в очереди за лепешкой или милой иному европейцу ржаной краюхой. Какое-то время фигура пристально смотрела Томасу вслед, после чего направилась к воротам дома.