Меч и ятаган — страница 74 из 87

– Как я и обещал: трапеза. Вы можете сесть сами или вам помочь?

– Сам справлюсь. – Томас, щерясь от усилия, завозился на кровати, пока наконец не привалился спиной к стене. Поднос монах уместил рядом на табурете; аромат похлебки, надо сказать, возбуждал живейший аппетит. Пока Томас приноравливался к ложке, монах поглядывал в окно.

– А на севере, глядите-ка, тучи. К дождю, должно быть. А то и к грозе со штормом. Как-никак, конец сезона не за горами. Дай-то Бог продержаться до наступления осени.

Глава 41

Следующие два дня Мария приходила каждое утро, а на третий день Томас почувствовал себя окрепшим настолько, что решился выбраться на стены Сент-Анджело. Воздух был тих, а потому флаги и штандарты обеих сторон как будто поникли. Над островом недвижно висели сизые тучи – знак резкой перемены в погоде, знаменующий конец лета. Вражеская артиллерия лупила в основном по остаткам городских укреплений, так что по стенам форта можно было прогуливаться в безопасности – во всяком случае, пока. Разговора, что произошел у них в тот первый день после прихода Томаса в себя, Мария не упоминала, что и к лучшему: оба могли теперь не спеша, словно бы заново, вновь сблизиться друг с другом. Заминки возникали лишь тогда, когда кто-нибудь из них, Мария или Томас, невзначай заговаривал о будущем.

Прошлый раз, когда он со стен форта озирал панораму бухты и ее окрестности, оба полуострова, Сенглеа и Биргу, осадой были в основном не тронуты. Теперь же взгляду представала апокалиптическая картина смерти и разрушения. Внешние укрепления Сент-Мишеля и Биргу были буквально разутюжены, а стены представляли собой не более чем завалы мусора между издолбленными бастионами. В самом Биргу не было практически ни одного здания, которое не порушили бы ядра, полностью или частично. Мачты и снасти торчали из моря там, где ла Валетт, препятствуя высадке турок на Сенглеа, приказал затопить корабли. И хотя со времени неудачного османского штурма минул месяц, канал между двумя островами, которые удерживали защитники, был по-прежнему захламлен остатками разбитых галер, а улицы Биргу с дуновением жаркого морского бриза вмиг заполнялись несносной трупной вонью от сотен разбухших обесцвеченных трупов.

Турецкие батареи стояли на всех высотах и продолжали неуклонный обстрел защитников, утюжа все, что оставалось от внешних укреплений, а временами постреливая и по городу: дескать, вот вам, городские крысы, сидите, бойтесь – скоро и до вас очередь дойдет. Разумеется, это сказывалось на моральном состоянии.

Пейзаж между стенами и турецкими траншеями был изрешечен ядрами и обуглен зажигательными смесями, которые запускались с обеих сторон. Присущий войнам своеобразный этикет, и тот был позабыт: стоило какой-либо из сторон обнаружить похоронные отряды неприятеля, занятые уборкой трупов, как по ним тотчас открывался огонь. В результате у стен Биргу скопились тысячи неубранных тел и разрозненных останков – обильная кормежка для чаек и падальщиков.

На все это Томас взирал в потрясенном молчании. Даже отчаянная борьба за Сент-Эльмо казалась в сравнении с этим чем-то мелким и незначительным. Трудно было представить, что мешает врагу без всяких усилий взобраться на эти горы мусора, назвать которые укреплениями даже язык не поворачивается. А ведь это некогда были неприступные куртины Биргу. Теперь от городских улиц врага отделяли лишь наспех возведенные (спасибо прозорливости Великого магистра) внутренние стены.

Мария наблюдала за его реакцией на увиденное.

– Теперь сложно даже представить, как выглядел этот остров до прихода турок. Кажется, все это было так давно… Мне порой сложно даже вспомнить, какой она здесь была, прежняя жизнь. И была ли вообще. А еще что когда-нибудь впоследствии здесь будет какая-то иная жизнь, не отягощенная траурной тенью этой. Причем на все времена.

– Все это схлынет, уйдет из памяти, – ответил Томас. – Какая-нибудь сотня лет, и все забудется; останется лишь скупое упоминание в исторических хрониках. Память у нас на такие вещи коротка, иначе войнам был бы положен конец.

– Но есть такое, что не забывается, – тихо заметила Мария. – Просто не может быть забыто, как бы ни силился разум.

Томас помолчал, а затем кивнул:

– Да, это так.

– Тогда зачем отрицать этот довод? – печально произнесла она. – Если ты находишь в жизни что-то подлинное, до святости чистое, и сознаешь в глубине души, что это именно так, то почему в это не уверовать? И принять всей душой, безоговорочно, как принимают веру в Бога?

Томас отвел взгляд от хаоса под стенами Сент-Анджело и навел свой здоровый зрячий глаз на Марию.

– Ты так же свято уверена в нашей привязанности друг к другу, как в своей вере?

– Безусловно.

– Тогда скажи, на чем она, эта твоя вера, основана? Какое у тебя есть доказательство, что Бог действительно существует? Он что, когда-нибудь тебе являлся? Скажи как на духу.

– Нет, не являлся.

– Вот и мне тоже, – вздохнул Томас. – И никому другому. Тем не менее нам вменяется в него верить – слепо, под страхом сожжения за ересь.

Мария с лицом, исполненным тревоги и боли, взяла его за руку:

– Зачем ты так говоришь, Томас? Почему желаешь, чтобы я усомнилась в своей вере? Скажи мне.

– Мария, если ты веришь, что этот мир существует по прихоти Бога, которого ты никогда не видела; что есть некий божественный промысел во всем этом умерщвлении хороших людей и невинных агнцев – без всякого, заметь, на то основания, – то как я могу поверить, что твоя любовь ко мне хотя бы чуть правдивее твоей веры?

– Потому что я ее знаю, я чувствую ее здесь, в этом месте! – Она прижала ладонь к груди. – И для меня она достоверна так же, как моя плоть и кровь, что во мне течет.

Ее глаза блестели убежденностью. Израненный пейзаж вокруг Сент-Анджело ужался вдруг до размеров пятачка, где находились лишь они вдвоем.

– Чего еще ты от меня хочешь? – бросила ему Мария. – Что еще я могу сказать? Ты, наверное, сомневаешься в своих чувствах ко мне?

– Ничуть и никогда, – без колебания ответил Томас. – Просто я изменился. Я загубленный человек и не хочу, не могу допустить, чтобы в своей привязанности ко мне ты держала хотя бы крупицу жалости. Или чтобы ты приняла меня сейчас, а затем всю жизнь – уж сколько нам ее осталось – казнилась сожалением об этом.

Взгляд Марии сделался холоден.

– Ты считаешь меня непостоянной, Томас. Жестокий упрек тому, кто столько лет думал о тебе с любовью.

– Не настолько, чтобы по доброй воле стать женой другого.

Прозвучало жестко и насмешливо, о чем Томас тотчас пожалел.

– А что мне, по-твоему, оставалось делать? Умереть от голода в канаве? Запереться на всю оставшуюся жизнь в монастыре? У меня не было оснований полагать, что ты когда-нибудь ко мне возвратишься. Да ты и не собирался этого делать. Сюда ты явился лишь по свистку своего хозяина, никак не раньше.

Насчет собачьей преданности ла Валетту сказано было сильно, но метко. Томас нахмурился и вместе с тем ощутил весомость вины, вызванной этим упреком. Порыв ветра бросил на лицо Марии прядку волос, которую она сердитым движением отвела. Застучали первые капли дождя. Томас взял Марию за руку и повел в укрытие караульного помещения – точнее, сводчатой ниши с прорезью выходящей на бухту бойницы. Дождь начал набирать силу. Места в караульной было всего ничего, а сиденьем там служил каменный карнизик, заменяющий скамейку. Приходилось стоять бок о бок, слегка соприкасаясь руками. Ощутив, что Мария как-то странно подрагивает, Томас обернулся и увидел, что она плачет. Грудь пронзило чувство вины, и он протянул руку в попытке бережно утереть Марии со щеки слезу.

– Прошу тебя, не плачь.

Женщина сердито сверкнула глазами, губы ее тряслись.

– А что? – с вызовом, сквозь слезы выдавила она. – Разбил мне сердце, и еще говорит, чтобы я об этом не горевала?

– Я не… – Томас покачал головой. – Я имел в виду…

Он подался вперед и поцеловал ее – неуклюже, к тому же Мария инстинктивно отпрянула. Но быстро опомнилась: нежно обвила его за плечи, приникла и поцеловала. Секунду глаза у нее были открыты, но, припав к нему, она их прикрыла, и губы их слились в упоительном поцелуе, отчего по телу у Томаса волной разлилось блаженство. Стены караульной трепетно осветила молния, а буквально следом сквозь завесу туч ударил гром, да так, что оба вздрогнули и, чуть отстранившись, ошарашенно переглянулись. Томас вдруг нервно рассмеялся.

– Что такое? – насторожилась Мария. – Что тебя так веселит?

– Да так, ничего… Какой же я все-таки глупец. Дуралей старый. – Подавшись вперед, он снова ее поцеловал. – Еще неизвестно, сколько времени нам отпущено, а я и его теряю понапрасну, как какой-нибудь неоперившийся юнец.

* * *

Дождь лил не переставая больше часа, звонко стуча по плитняку. Иногда его шум прерывали сполохи молний и громовые раскаты, которые заглушали пальбу турецких пушек. Впервые за несколько месяцев воздух сделался ощутимо прохладным – настолько, что при объятиях Томас с Марией чуть подрагивали. Вдвоем они уместились на каменном сиденье караулки и негромко разговаривали – о годах, прошедших после расставания, и о том, что было прежде, когда они еще были вместе. Спустя какое-то время отчуждение между ними развеялось, и Томас уютно умостил здоровую щеку у Марии на голове, вдыхая аромат ее волос. Наконец ветер постепенно пошел на убыль, ливень прекратился, и в прогалины меж туч на крыши уцелевших домов и полуразрушенные городские стены брызнуло оранжевое солнце. Мария подняла голову и тихонько втянула ноздрями воздух.

– В чем дело? – полюбопытствовал Томас.

– Дух войны как будто растворился. На время.

Баррет улыбнулся. Мария была права: вездесущий запах гари и жженого пороха, смрад разлагающихся тел – все это куда-то ушло. Он всей грудью вдохнул не отравленный прогорклостью воздух, и словно лучик надежды блеснул сквозь безоглядную унылость пейзажа.