— Ки-ир! — завопил я и побежал к нему.
Он тоже увидел меня и, улыбаясь, махал мне стволом автомата.
— Ты вернулся! — крикнул я, и мы с разбегу обнялись.
— Русские на войне своих не бросают! — смеялся он. — Что это за балахон ты нацепил на себя, воин?
— Это Пашина броня, — радостно объяснил я, хлопая его по спине. — Где ты пропадал, оруженосец?..
— Да там… — сказал Кир, и вдруг я почувствовал, что он обмяк у меня на руках.
— Кир!
У него запрокинулась голова, и я увидел его неподвижный взгляд.
— Кир!! Ты что?! Мы же победили! Кир!! — беспомощно выкрикивал я. В глазах у меня было горячо. Он оседал на землю, и я вместе с ним. Моя ладонь, которой я хлопал его по спине, была в теплой крови.
Бой продолжался. Но я уже не слышал его.
Когда голова Кира коснулась травы, он через силу улыбнулся.
— Видишь, я привел еще волков, — тяжело дыша, сказал он» — Настоящие бандиты. Только с тараканами в башке… Я с ними раньше в погромах…
— Кир, не умирай, пожалуйста! — отчаянно просил я.
— … Просто им нужно шурупы подвернуть… Я же тоже был… засранцем… — задыхался он. В уголке губ выступила кровь и струйкой потекла вниз.
— Ты не… Ты герой, Кир!
— Нет… просто я ухожу… Просто я тебя опередил… — Он поднял руку и нашарил у меня на шее цепочку. — Отдай мне его, — попросил. — Я крещеный… мамка говорила.
Дрожащими руками я снял с себя крест и надел на него.
— Дай руку, — выдохнул он. Струйка крови стала толще, запузырилась. — Мы их уделаем… лебенсраумов… все равно… мы же контра…
Кто-то подошел и молча сел рядом на корточки. Выстрелы вокруг удалялись и затихали.
— А, Леха. — Кир снова попытался улыбнуться. — Я найду ее… там. Скажу… Нет, не буду. Она все знает… Ты только не забывай ее. Не бросай ее… Ладно?..
— Обещаю, — сказал Леха.
— Костя… позови Па…
.. Леха положил руку мне на плечо. Я увидел перед глазами бьющуюся в слезах Сашку.
— Леш, — позвал я, задрав голову к небу. — Что?
— Я домой хочу.
Что-то во мне надломилось» какая-то маленькая деталька.
Он молчал. Потом произнес:
— Только где он, наш дом?
— Я знаю где. А ты?
— Догадываюсь.
Я посмотрел на него. Он был не здесь — где-то далеко.
— Как думаешь, возьмут меня в монахи? — спросил он.
— Возьмут, — сказал я. — Только это трудно, монахом быть.
— Ничего, справлюсь. На войне как на войне. Я закрыл глаза Киру.
«Они же мирные!» — зазвучал у меня в голове его голос и затем мой смех: «Монахи мирные? В жизни не слышал такой глупости!»
— А помнишь, ты думал, что все это игра?
— Да, — сказал Леха. — Но взрослеют не только дети.
Солнце за лесом погасло.
Парни в черных повязках ушли сразу после боя. Командир успел только сказать их главному спасибо. Может быть, они не хотели, чтобы им подворачивали шурупы. У них была своя война, другая.
Паша, увидев мертвого Кира, сел на землю и просидел на месте все время, пока отряд оставался на разгромленной базе. Говорил: отнялись ноги и лучше нам его пристрелить, чтоб не было обузы. Горец на всякий случай вколол ему чего-то, из остатков. На троих наших раненых он извел весь свой аптечный запас. Легче всех отделался Фашист — его контузило и пулей вырвало мякоть из руки. У младшего Двоеслава в ноге засел осколок гранаты. Йовану, тоже осколком, разворотило щеку.
Отряд наполовину превратился в инвалидную команду, но все-таки мы уходили с базы непобежденными. На стене кают-компании, где была батальная роспись, после взрыва уцелела физиономия Монаха и его рука с мечом наголо.
Кира нес на руках Паша. Ярослава положили на самодельные носилки. В нем сидело не меньше трех десятков пуль.
В следующий раз отряду понадобится новая база. Если будет этот другой раз.
К утру мы добрались на попутном порожнем большегрузе до монастыря. За несколько километров был слышен праздничный колокольный перезвон.
— Сегодня же Духов день, — вспомнил командир.
— Вчера была Троица, — сказал Богослов.
В небе кружила ровным клином стая голубей, отливая чистым серебром, как эскадрилья маленьких истребителей. Во мне снова поднялось это странно-тревожное ощущение: тени уйдут туда, откуда пришли, и вспыхнет новая заря. Господь вселяется в сердца людей и жжет их огнем любви. Не выстоит перевернутый сатанинский крест, упадет и втопчется в землю. Потом когда-нибудь его поднимут снова. Но это потом… А сейчас — отчего меня мучает эта рождающаяся заря? Точно я сам должен свернуть в рулон покров темной, безвидной ночи… Но я же не умею тучи разводить руками…
В монастырском храме было светло и зелено, как в лесу, от срезанных молодых берез, цветов, травы на полу. Стены, будто раздвинувшись, свободно вмещали огромную толпу монахов, послушников, работников с подворья, всю приютскую мелкоту, окрестных жителей и наш поредевший отряд в придачу. Рядом со мной две бабульки в белых платках шептались, что в этот день сходит на землю огонь Небесный и палит всю нечисть, какая ему попадется.
— Бесы от огня побегут, под землю попрячутся, а он и там их найдет и попалит, — говорила одна, крестясь.
— На прошлый Духов день, в том году, слышала я, как по лесу шла, вопль бесовский, — кивала другая. — Из-под земли точно, вой поганый, не то визг, будто свинячий. Я поначалу шарахнулась, больно страшно выло там. Потом уж перекрестила то место, оно и стихло все.
— Бабушка, — не выдержал я, — это у вас в животе бурчало. А бесов вы можете услышать только на том свете.
— Типун тебе на язык, — сердито обернулись они ко мне, — молоко не обсохло, уж бесами грозится. И нечего тут насмешничать, молись лучше, хулиган.
После службы я увидел Сашку. Она выходила из церкви вместе с другими приютскими. Я подошел к ней.
— Привет.
— Привет. — Она остановилась, распахнула шире глаза. Толпа обтекала нас с двух сторон.
Здесь ее немножко откормили, она стала плавная, костлявых углов в ней теперь было меньше. Светлые волосы под косынкой пушились.
— Здорово выглядишь, — пробормотал я, не зная, с чего начинать.
— Спасибо. Ты с отрядом? Я кивнул.
— А где Кирилл? — заволновалась она, стала оглядываться.
Я опустил голову. И услышал ее пугливый вскрик.
— Он… там. — Я показал на часовню.
Она медленно пошла туда, стягивая платок с головы.
На следующий день при отпевании она стояла заплаканная, со свечкой, и сама была как тонкая свечка, только пламя внутри. И еще одна, совсем незнакомая, ненамного старше меня, тихо лила слезы.
— Кто это? — наклонился ко мне Февраль.
— Никогда не видел, — ответил я.
Когда отпевание закончилось, она приблизилась к Киру и почти упала на гроб.
— Кира, — звала она. — Кирюша.
— Это его сестра! — осенило меня.
— Сестра! — воскликнул Февраль, страшно удивленный. С ним в последние два дня происходило странное. Словно он заново родился или очнулся от столетнего сна и все узнавал впервые. Всему поражался и от всего приходил в волнение. А про Кира сказал: «Это я умер. Тот, который сидел во мне». Я спросил командира, что это значит, и получил в ответ: «Наверное, он больше не будет считать войну королевой бала». — «Почему?» — потребовал я. «Бог переплетает судьбы, завязывает в узелок, — задумавшись, сказал командир. — И этих двоих как-то сплел, чтобы один вытащил из ямы другого».
Я понял, что в Феврале тоже надломилась какая-то деталька. Нет, наоборот. Она была сломана, а теперь восстановилась, срослась. Ленька вышел победителем из своей долгой игры со смертью.
Он вел сестру Кира до кладбища, поддерживал под руку и что-то говорил. Я подобрался к Сашке, расспросил ее. Выяснил, что та появилась на подворье недавно, зовут Лизой.
— Кир говорил, они с сестрой давно потерялись.
— Может, она его искала?
— Может. Теперь нашла. А Ленька в нее влюбится.
— С чего ты взял?
— Бог переплетает судьбы, — авторитетно заявил я.
После похорон я отдал Паше кассету с исповедью Кира на соловьином концерте. Только акулий зуб на шнурке оставил себе, напоминание о моем оруженосце.
Глава 4. Живые
Ночью я видел сон. Вислозадая тварь огромными лягушачьими скачками убегала от меня к горизонту. Я должен был попасть из бластера ей в глаз или в нос. Внезапно впереди возникли монастырские стены. С холма мне были видны фигурки людей за стеной. Тварь допрыгала до ворот монастыря, вломилась в них и поскакала к большому храму с пятью куполами. Стрелять в ее слоновий броненосный зад было бессмысленно. Я мчался за пакостью следом, отчаянно пытаясь догнать ее и остановить. Но я не успел. Тварь протиснулась через портал храма и исчезла внутри. Я в бессилии и отчаянии упал на землю. Что-то во мне оборвалось, тренькнуло будто лопнувшая струна, я закричал. И тут увидел Кира, выходящего из храма Он был спокоен и протягивал мне меч рукоятью вперед. Когда я попытался взять его, меч стал укорачиваться и уменьшаться, пока не сделался совсем крошечным. На ладонь мне лег нательный крест, мой. Я хотел надеть его, но цепочка оказалась короткой, а потом превратилась у меня на голове в тонкий обруч, будто корону. После этого я проснулся. В душе саднила какая-то невысказанная мысль…
Мы оставались в монастыре несколько дней, пока наши раненые залатывали свои боевые дырки. Фашист на время отдал мне свою саблю и сам с палкой в левой руке учил меня фехтовальным приемам. После контузии он почему-то стал левшой. Я завидовал ему — очень хотелось иметь хоть один боевой шрам, но как назло за весь месяц меня даже не поцарапало. Даже контузии другим доставались… Месяц, мы уходили сюда, на эту сторону войны, всего на месяц… Меня как обухом шарахнуло.
— Какое сегодня число? — спросил я Матвея. Конец его палки ткнулся мне в шею.
— Семнадцатое. Ты должен был отбить мой удар винтом снизу…
— Погоди. Этого не может быть. Это все не могло вместиться в месяц!
— А, вот чем тебя закоротило. Нет, все правильно. Эта сторона — всего лишь специфическое отражение той, настоящей. Тут нет истинного времени. Мы его приносим с собой.