— Как это?
— Ну, объясню на примере. — Он сел на крашеное бревно в траве у дорожки, изображавшее скамейку. — Когда ныряешь в море, там ведь нет воздуха. Ты его тащишь на себе, в акваланге. Объем он занимает небольшой, потому что сжатый. А на самом деле его много, надолго хватает. У тебя сколько по ощущениям?
— Полгода, — бухнул я. — Ну, месяца четыре точно.
— Ага, Ничего, привыкнешь. У меня вначале столько же было.
— А сейчас сколько?
— Недель шесть.
— Ты же сказал — «надолго хватает». Почему у тебя меньше, чем у меня?
— Потому что «горячая» война — это не курорт, — отрезал Фашист. — Она тебя изнашивает, как: перчатку. Чем дольше ты в ней находишься, тем больше у тебя шансов застрять тут навсегда. На положении морального инвалида. Уяснил?
— Уяснил, — кивнул я. — А сколько было у Февраля?
— У Февраля? Да он тут проторчал не меньше пятнадцати лет в совокупности. Это плюс к его собственным двадцати двум. Старик просто.
— Видел я вчера этого старика, — хмыкнул я. — На кляче деревенской выписывал кренделя перед Лизкой. Без седла. Потом посадил ее впереди себя и ускакал.
Фашист подумал, почесал нос:
— Ну, я рад за него.
Перед нашим уходом из монастыря мне надо было сделать еще одно дело. На подворье я разыскал Сашку и увел ее для разговора в монастырские сады-огороды. Монахи трапезничали, вокруг не было ни души. Возле старой раскоряченной яблони мы остановились.
— Ну говори же. — Она взялась за ветку яблони и смотрела, как на руку переползает вереница муравьев.
— Понимаешь… ну, в общем… — Я замялся. — Кир был мой друг.
— Это мне известно. — Теперь она с самым серьезным видом пересаживала муравьев обратно на дерево.
— Ну вот… И я решил… я должен… Я случайно знаю, что он дал тебе слово.
— Какое слово? — слегка нахмурясь, посмотрела она на меня.
— Жениться на тебе.
Она закусила губу и отвернулась к своим Муравьям.
— Я выполню это обещание вместо него. Сдержу слово.
— Ты что, псих? — Она отпрянула, глаза сделала вдвое больше нормального.
— Почему это?
— Ну ты и пси-их! — качала она головой и глядела на меня, как на маньяка, отступая назад.
— Да погоди ты, — крикнул я.
Но она повернулась и зашагала вглубь сада. Я постоял немного и пошел за ней, совершенно не соображая, что я такого маньячного сказал.
Сашка остановилась у другой яблони, прислонилась спиной к стволу.
— Тебе сейчас за шиворот муравьи наползут.
— Они не кусаются.
— Зато щекочутся. — Помолчав, я спросил: — Почему я псих?
Она посмотрела на меня долгим-долгим взглядом, утягивающим куда-то туда… куда ускакал на лошади Февраль с сестрой Кира. Мне стало жарко.
— Поцелуй меня, — сказала Сашка.
Я сделал не очень уверенный шаг, вытирая вспотевшие вдруг ладони о штаны.
— Только без рук, — добавила она.
— Ладно, — пробормотал я и засунул руки в карманы.
Сделав глубокий вдох-выдох, я ткнулся ртом в ее губы и сразу отодвинулся. Она пахла талым весенним снегом, а мне будто печку внутрь вставили.
— Тебе противно было? — грустным голосом спросила она.
— Нет.
— Не ври.
— Я не вру. — Непонятно было, чего она хочет от меня услышать.
— Ты что, забыл, откуда вы меня вытащили? — сузив глаза, намеренно грубым тоном сказала она, будто ведро выплеснула резким взмахом.
От этого печка внутри меня мгновенно превратилась в замороженную глыбу. Я по-дурацки хлопал глазами, пока соображал, что ответить.
— Конечно, забыл.
— А я нет! — надрывно бросила она мне в лицо и собралась убежать.
Я схватил ее за плечо, тоже повысил голос:
— Ты на исповеди была?
— Была, — всхлипнула она.
— Причащалась?
Она кивнула.
— И не померла после этого. Не спалил Он тебя. Что же ты, дуреха, думаешь, Он не разберется, где грязно, а где вычищено?
У нее дрожали губы.
— Я… я пойду. — Будто разрешения попросила.
И побрела прочь.
— Я вернусь обязательно, — прокричал я ей вдогонку.
Ведь в Базовой реальности, как ее называл Богослов, на той стороне «портала Януса», этот монастырь и приют — те же самые, и она тоже будет там. Во всяком случае, я на это надеялся. Как и Паша, и Февраль.
Сашка обернулась, окунула меня в серое море своих глаз, плещущее голодной тоской, и проговорила:
— Тебя тоже убьют.
От этих трех слов, произнесенных без всякого выражения, меня передернуло. Будто током ошпарило. И ответная фраза опередила мои мысли, самого страшно изумив:
— Я уйду из отряда.
Но она ничего больше не сказала, ушла, опустив голову. Я сел в траву под яблоней, в ушах эхом отдавалось: «Тебя тоже… тоже… тоже…» Что убьют, меня почти не заботило. Вот только это простенькое «тоже» обжигало как кипятком.
Сердце подпрыгнуло и застучало громко, дробно. В тот же миг мне стало ясно, что я нашел свою собственную Жар-птицу. Мою «сожженную землю», мою родину. Только представлялась она мне не сожженной, а истомившейся от голодной тоски, грубо истоптанной, но так и не научившейся злу и ненависти, готовой доверчиво цвести при первых лучах солнца… На этой земле я должен был строить свой дом…
Из сада я направился в гостиницу, забрать рюкзак. Возле общежития меня остановил белоголовый старый монах-священник в выцветшей серой рясе. Он поклонился мне в пояс, отчего я сразу одеревенел, сунул в руки маленькую иконку Богородицы на толстой доске. Затем испытующе посмотрел мне в глаза и молча удалился.
В совершенном недоумении и потрясении я рассказал об этом командиру. Взглянув на икону, он переспросил:
— Ничего не сказал, говоришь? — А затем показал пальцем: корону на голове Царицы, скипетр и державу в руках. — Царские регалии. По-моему, он хотел сказать, что ты можешь быть законным претендентом. Я задохнулся от изумления. — Государь должен вернуться, рано или поздно, — проговорил командир, с жадным вниманием глядя мне в глаза.
— Думаешь, великий князь простил свою дочь? — испуганно спросил я после паузы, в течение которой туго ворочал извилинами.
— Думаю, да.
Я подхватил рюкзак и поплелся к двери, но остановился.
— Я так и не совершил свой ратный подвиг…
— Ну и слава Богу, — не дослушав, сказал командир.
— Нет, ты не понял. Я больше не пойду на эту сторону. Ухожу из отряда.
Он помедлил, потом подошел ко мне, положил руку на плечо.
— Я ждал этого. Хочется верить, тебе другие подвиги написаны. Не беспокойся, без них не проживешь.
— Я не струсил, — нетерпеливо объяснил я. — Просто… оружием всего не решить. Дать себя убить легче всего… я бы и не задумался отдать жизнь… только не по-глупому. Здесь мы просто подставляемся. Зачем нам вообще переходить на эту сторону? Чтобы бегать с автоматами? Это не Леха романтик, это мы все тут романтики, которых только в курьеры… — Я торопился выговориться и умоляюще смотрел на командира, чтобы он понял меня, не отмахнулся. — Даже Ярослав… Зачем он погиб? Что изменится? Матвей говорил: мы не должны позволять уничтожать себя. Нам нужно плодиться и размножаться, чтобы перевесить чашу на весах. Это в первые века христиане умножались казнями и муками. А нас здесь как волков отстреливают. Как бандитов. Здесь Бог не с нами… и остальное не приложится…
— Ты повзрослел, — произнес командир и повторил: — Я ждал этого. Этого разговора. Никто не говорит о трусости. Сядь. Я кое-что расскажу тебе. Ты поймешь, почему я не хотел, чтобы ты был в отряде.
Я сел на кровать, обняв свой рюкзак и уперев в него подбородок.
— Знаешь, почему тот поход был первым и единственным для твоего отца?
— Потому что он погиб.
— Но почему первым? Я поднял голову.
— Почему?
— Мы много говорили с ним на эту тему. Ольгерд знал об отряде с самого начала, но отказывался уходить с нами сюда. Он говорил, что каждый должен воевать на своем месте и тем оружием, которое дал ему Бог. И что худой мир лучше хорошей войны.
— Он был боевой офицер, — выпалил я.
— Вот именно. И поэтому имел полное право так говорить. Как-то раз он сказал мне, что, уходя сюда, мы как бы перестаем существовать для нашей родной стороны. Реальной там остается только наша смерть, когда мы погибаем здесь. И рано или поздно гибель ждет всех нас.
— Почему же он согласился пойти? — оцепенело спросил я.
Командир отвернулся к окну.
— Я рассказал ему, что в последнем рейде мы потеряли четверых. В отряде не было ни одного профессионального военного, в армии и то не все служили. Мы учились на ошибках. Через неделю он позвонил мне и сказал, что в следующий раз идет с нами. Он шел не воевать, а оберегать нас, учить выживать на этой войне. И исполнил свою роль до конца.
— Выходит, он знал, что погибнет? — выдавил я.
— Выходит, так.
Я вспомнил Матвея в колодце: «Идущие на смерть приветствуют тебя». И Ярославово «Это русские идут на войне умирать».
— Кто же будет спасать Россию, если мы все умрем? — усмехнулся я. — Воевать можно не только мечом.
Я решительно закинул рюкзак за спину и выбежал из гостиницы к воротам монастыря.
Вот и сбылся мой сон, и саднящая мысль высказалась.
Для начала — убить Лору Крафт в себе.
А все-таки хорошо, что не прямо сейчас потребуют разгонять тучи руками и строить свой дом размером с одну шестую часть суши…
Возле ворот вовсю шло прощание. Паша уговаривал свое будущее семейство не реветь. Февраль, клоня голову вбок после ранения, держал за руку Лизу и вспоминал, наверное, ту романтическую лошадь. Леха в сторонке толковал с двумя монахами, видно, намерения у него были серьезные. Папаша, как обычно, искал красоту в ракурсах и дощелкивал пленку.
Сашки не было, но я затылком чувствовал: она где-то неподалеку, следит за мной украдкой. Наконец появился командир с настоятелем. Святополк протянул мне дары молчаливого старца Отец Михаил сказал наставительное прощальное слово: о том, что русская победа — испокон победа духовная, и настоящая, главная война — с самим собой, с врагом, который внутри, одолеть его — значит победить свой страх, побороть грех, закалить дух. После этого нас отпустили с миром.