Но! Дисциплина есть дисциплина, и воли адепту никто не давал, что я не без удовольствия отметил. Так что пришлось ему смирить свои кровожадные порывы, завязать мне глаза куском мешковины и, поминутно икая и недовольно бормоча, куда-то повести. Будь на то моя воля, я завязал бы себе нос, ибо смердел ревнитель веры нестерпимо.
На самом деле все не так уж плохо, думал я, шлепая босиком по холодному скользкому полу и ощущая на плече полновесность адептовой длани. Если меня собираются сжечь, то зачем повязка? И потом я всегда смогу дематериализоваться. Заряда моего браслета как раз хватит на то, чтобы разложить на атомы или меня, или половину моего стража. Наполовину дематериализованный адепт — веселое, должно быть, зрелище.
2
Каменные плиты под ногами сырые, но вода уже не хлюпает. Поворот налево, ступенька, я чертыхаюсь: мог бы и предупредить. Еще ступенька, еще и еще. Сорок одна ступенька. Адепт хрипит и фыркает, как больная лошадь.
Поворот направо, еще поворот. Сухой пол, если верить моим подошвам -дощатый, плохо выструганный. Еще поворот, прямо, поворот, когда же это кончится? Кажется, пришли.
Адепт сорвал с меня повязку и втолкнул в полутемную комнату. Около высокого узкого окна, похожего на бойницу в крепостной стене, в сизом облаке благовоний сидела томная девица и лениво щипала струны чего-то, отдаленно напоминающего гитару. После каждого щипка инструмент пронзительно дребезжал, и девица капризно морщилась. На коленях у нее лежала огромная книга. Золотое тиснение по красному кожаному переплету. В памяти у меня всплыло красивое слово "инкунабула"". Я огляделся: свечи, множество оплывших свечей в тронутых зеленью подсвечниках. Горят лишь некоторые. Драпированные побитым молью бархатом стены. Девица. Лицо девицы мне знакомо, не просто знакомо, а мучительно, до зуда в мозгах знакомо. Если умыть ее с мылом, немного подвести глаза, постричь черные космы и сделать их светло-каштановыми... На кого же она похожа?
Я готов был выругаться от бессилия вспомнить.
— Здравствуй, отступник, — сказала девица неожиданно низким голосом.
— Желать здоровья человеку, которого вот-вот сожгут, как сосновое полено? Нечего с ними церемонии разводить, пусть знают, с кем имеют дело. Я расправил плечи так, что затрещала рубаха, и выпятил грудь.
— Ну-у-у, — не замечая моей воинственной позы, девица сладко потянулась и зевнула, — сожгут тебя или не сожгут, еще неизвестно.
— Верховный Хранитель подписал приговор. Девица хмыкнула.
— Однако ты струсил, — сказала она, с любопытством глядя на меня. -Да будет тебе известно, что Верховный Хранитель Цитадели сейчас болен. А говорил ты с генералом Бандини, главой святого ордена дандаистов. Он временно взял на себя тяжкое бремя охраны чистоты дандаистской веры.
Эта новость почему-то здорово меня ободрила.
— Ах, вот оно что, — сказал я. — То-то мне сразу показалось, что он не верховный... А что с самым главным? Бремени не вынес? У меня со временем туговато, и вообще...
— Не смей так говорить о наместнике святого Данда! — взвилась девица. — Не то в Священной Канцелярии тебя быстро научат почтительности.
Вот так всегда. Мой язык меня погубит, как говорила моя бабушка, а уж она зря ничего не обещала. Но на кого же похожа эта святоша?
— Что-то на площади перед Цитаделью давненько не пахло жареным, -веско вставил за моей спиной адепт. — Дозволь, высокородная, я его ударю.
Девица отмахнулась.
— Пока не надо. А ты, отступник, если дорожишь языком, говори только тогда, когда тебя спрашивают, понял?
Я кивнул.
— И еще, — девица многозначительно покачала у себя перед носом пухлым пальчиком. — Все зависит от тебя. Мой отец никогда не делает опрометчивых поступков. Понял?
Я не понял, но опять кивнул.
— Так ты... вы дочь генерала ордена?
— Нет, это он мой отец. Духовный отец.
И опять я ничего не понял, но па всякий случай обнажил зубы в подобии улыбки и поклонился. Почему-то хотелось подхалимски шаркнуть ножкой, Сдержался.
— Я его воспитанница, — хвастливо пояснила девица. Адепт громогласно хмыкнул.
— Да, именно воспитанница! — повторила девица. — Пшел вон, образина!
Последние слова относились к адепту, но я вздрогнул, еще раз поклонился и все-таки шаркнул ножкой.
Недовольно ворча, адепт вышел. Девица несколько секунд прислушивалась к удаляющимся шагам, а потом сказала:
— От меня тоже кое-что зависит, понимаешь? Генерал немного рассказал мне о тебе, но хотелось бы услышать все из первых уст. Надеюсь, это меня развлечет, ну а если нет...
Тысяча чертей! И почему я в свое время не ходил на факультатив по истории мракобесия?! Знал бы хоть, как с ними говорить надо. Кажется, побольше лести и самоуничижения... Люди-то, конечно, остаются людьми в любой альтернативной действительности, разница только в том, как они себя называют: гетерами, наложницами, воспитанницами, экономками или друзьями по работе. Суть одна, а попробуй ошибись в названии — мигом изжарят.
— Я рассказывал его превосходительству э... господину генералу историю злоключений, кои имели место быть с вашим покорным э... слугой...
Я говорил долго, пока не споткнулся, пытаясь закруглить какой-то неудобоваримый комплимент, и со вздохом закончил:
— ...и я с великим усердием, насколько позволят мои ничтожные силы, изложу тебе все, что ты пожелаешь, о несравненная дева, светоч добродетели и красоты, продлив свою жалкую жизнь хотя бы на время моего грустного повествования.
Вздох у меня получился почти талантливо. Да что там скромничать, гениальный был вздох, полный самого безысходного отчаяния и смирения, но тут, как назло, в памяти всплыла обнаруженная мною в одной из действительности история "Тысячи и одной ночи", и я закусил губу, убивая идиотскую ухмылку.
— Но почему же ты собираешься рассказывать грустное? — капризно сказала девица. — Я не хочу грустное. Понял? Ну что же ты молчишь? Говори!
Говори! А что говорить? Рассказать ей об Институте, где я работаю? Нет, взгрустнет несравненная — и никто не даст за мою жизнь сгоревшего предохранителя. От скучающей женщины можно ждать чего угодно.
Я усиленно ворочал мозгами, пытаясь вытряхнуть из извилин хоть что-нибудь смешное. Выдать ей обойму институтских анекдотов? Так разве поймет, куда ей, темной...
— Что читаешь? — спросил я, указывая на книгу.
— Иегуда Абарбанель, "Диалоги о любви".
— Нравится?
— Ну-у, как тебе сказать... — протяжно и почему-то в нос ответила девица.
И тут меня осенило. "Ну-у, как тебе сказать..." Конечно же, Эллочка из отдела костюмов и обрядов! Разница только в цвете и длине волос, как я раньше не сообразил?! А раз так...
В следующий миг моя непринужденная улыбка осветила затканные вековой паутиной углы, я пристроился на полу рядом с девицей и попросил для вдохновения коснуться ее руки. И все. Дальше я уже все знал. Она могла бы молчать, последующий диалог был под силу мне одному.
— Могу ли я знать твое имя? , — Мария Изабелла дель...
Там еще три раза повторялось "дель", четыре раза "де" и один раз "ибн". Повторить ее имя я не смог бы даже под страхом смерти.
— Достаточно, — прервал я ее. — Твоих имен хватит на полностью укомплектованный женский монастырь. Я буду звать тебя Эллочкой. А меня зови просто Эрик.
Через полчаса, совершив краткий ознакомительный экскурс в проблемы пространственно-временного континуума, мы перешли непосредственно к волнующей даму теме.
О, Мода! По убойной силе с твоими чарами могут сравниться разве что стрелы Амура! Ты всецело завладеваешь трепещущими женскими сердцами и заставляешь неандерталку сокрушать череп несъедобному пещерному леопарду, чтобы завладеть его шкурой, а женщину более цивилизованных времен — в сладком оцепенении замирать у прилавков и витрин, Как я благодарил твое извечное непостоянство и как признателен был Эллочке из отдела костюмов и обрядов за казавшееся раньше ненужным посвящение в твои тайны.
Я вскользь коснулся древнегреческих туник, хитонов, хламид и экзомид, рысцой пробежался по незнакомой мне одежде начала эпохи глобальных религий и медленно, смакуя каждое слово, поплелся по благодатной ниве мод просвещенных веков.
Платья вечерние и пеньюары утренние, плиссе и гофре, юбки мини-миди-макси, брюки и блейзеры, свитера и блузки, кокетки, планки, вытачки и полочки, клапаны врезные и накладные, подплечники, застежки потайные, смещенные и "молнии", рукава втачные, рубашечные и "кимоно", воротники отложные и стойкой...
Бедная Эллочка краснела и бледнела, хваталась за голову, в ужасе отшатывалась, восклицая: "Святой Данда! Спаси от искушения — открытые колени!". Но очень скоро вошла во вкус, отбросила предрассудки и начала задавать вполне осмысленные вопросы типа "что такое карман листочкой?" или "а здесь врезной или реглан?". Когда зазвонил за окном полуденный, а может, полуночный колокол, она уже почти на равных могла бы общаться с прекрасной половиной моих современников. Во всяком случае, с Эллочкой из отдела костюмов и обрядов они нашли бы общий язык.
Мы исчеркали весь пол свечным нагаром, я возгордился и уже хотел перейти от изобилия форм верхней одежды к необозримым безднам нижней, как дверь без стука отворилась, и вошли двое в белых рясах и черных плащах.
Покрой цельный, силуэт — трапеция без вытачек, автоматически отметил я.
— Вы его уводите? — встрепенулась Эллочка.
— Завтра его желает видеть... — один из вошедших закатил глаза и указал на потолок, в то время как другой изучал наши чертежи на полу.
— Эрик, - спросила Эллочка на прощание, — а если рукав реглан и воротник...
Я не успел дослушать и от удара костлявого кулака вылетел за дверь.
И опять мне завязали глаза и повели по затхлым коридорам, где из-под ног с писком выскакивали мышиные семейства, и опять я очутился на гнилой соломе, с той лишь разницей, что теперь передо мной лежала черствая лепешка и стояла целая миска костей, судя по гигантским размерам, принадлежавших мамонту.