Я все никак не мог в это поверить. Странно, верно? Я и сам удивляюсь.
По прошествии недели, когда мы подъели практически все, что не успело испортиться, у меня были уже четкие соображения, как конкретные, так и перспективные. Я туго перебинтовал предплечье, усадил Риф в кабину и поехал по городу.
И еще: первую неделю-полторы я — не знаю с чем больше, с тревогой, с надеждой, — всматривался в небо, ожидая увидеть самолет или даже целую армаду. Мне почему-то казалось, что если они прибудут, то воздухом — впрочем, это было самое логичное. Спасатели, завоеватели, все равно. Люди. Но дни проходили за днями, ничего подобного не происходило, и эти волнения, большей частью подспудные, улеглись. И вот — город.
Как будто ничего не изменилось в нем. Не было новых пожаров, и дома стояли, будто поджидали знака, по которому вновь задвижется в них жизнь. Я сменил фургон на тяжелый трехосный армейский грузовик с крытым верхом. За ним пришлось ехать довольно далеко, на другой конец города, но больше я не знал наверняка, где добыть нужную машину. И это-то военное автохозяйство припомнил с трудом.
Затем мой путь лежал на всякие продовольственные базы и склады. С магазинами я решил больше не связываться. Одну такую базу я знал неподалеку от воинской части, рядом с вокзалом. Грузовик еще плохо слушался меня, и я снес угол кирпичной кладки, когда загонял его во внутренний дворик перед невзрачным строеньицем серого цвета, стиснутым забором и глухими задними стенами домов. Выключив мотор, я вышел и взобрался на эстакаду, которая приходилась как раз на уровне кузова. Риф я оставил в кабине, пока побаиваясь отпускать ее без присмотра.
Мне предстояло долгое занятие. Теперь как взломщик я был экипирован куда лучше и в два счета своротил оба здоровенных замка на железных раздвижных воротах. В складе было еще прохладнее, чем на улице. Я перетаскивал ящики и коробки. Мясных консервов отнес четырнадцать ящиков -сколько было. Сыры, твердые колбасы, очень хорошие рыбные консервы в масле, деликатесные консервы из мяса дичи, фруктовые соки и пасты, — здесь было такое, что я диву давался, и все вспоминал и вспоминал неказистый фасад этой базы-развалюшки с крепкими, впрочем, дверьми и какой-то (я видел) совершенно фантастической системой сигнализации. В соседнем помещении нашел на редкость отменные копченые окорока и забрал их все.
Я устал. Ныла рука. Последним, хмыкнув, погрузил ящик масла. Не люблю масло, но пусть будет. Часа два — я еще не отвык мерить время часами -понадобилось мне, чтобы заполнить кузов на одну треть. Я был нетороплив, часто присаживался и просто смотрел вокруг. Побегал с Риф по двору. Переносил пяток ящиков — и опять сидел. Тишь в мире была неописуемая.
…выключаете свет и начинаете рассматривать темноту; через некоторое время, когда глаза привыкают, видно, что темнота неоднородна; в ней можно высмотреть отдельные сгущения и разряжения, переходящие друг в друга формы и, что совсем невероятно, крохотные вспышки света, будто порожденные самою тьмой… да нет, просто сетчатка реагирует даже на отдельные кванты…
Иногда я тихонько смеялся, особенно когда представлял себя со стороны. Солнце грело мне кожу, а воздух был холоден, прозрачен и чист, чист.
Закончив с погрузкой, я зашел в контору этой базы. Так, любопытствуя. Посмотрел плакаты по стенам, открыл и закрыл ящики с бумагами. На бланке накладной надпись в рамочке: «За перепростой вагонов ответственность несет виновная сторона». Рассмеялся.
Мы немного покружили по городу, останавливаясь то здесь, то там. Не всегда по делу. Например, я долго-долго стоял у парапета моста над рекой, наблюдая ее замедленное движение от истока к той, другой реке, а той — к другой, а той — к морю, и смотрел на набережную и дома над ней. На лужайках возле Университета Риф с упоением гоняла за воробьями, а я собрал на клумбе букет георгинов, самых поздних, умирающе-ярких. Их я поставил в вазу на столе, когда мы вернулись. Спал без снов и проснулся очень рано. Это было внове — мои ранние пробуждения. Всю жизнь не знал большей неприятности, чем нужда подниматься по утрам.
Потом, будто специально для одного меня — да так, черт возьми, и было! — осень затормозила бег, замерев в золотой вершине своей дуги пред падением в неизбежную игольчатую зиму. Я смотрел в эти прекрасные дни, и чувства мои приходили во все большее равновесие. На улицах и проспектах, никем не убираемые, лежали листья, они почти закрыли весь асфальт. Стояли памятники — как-то особенно сиротливо без людей у подножий, но зато с налетом истинной вечности, — памятники, которым суждено забвение в Лете, а не в последующей суете новых кумиров. Утренние ветерки перегоняли листву с места на место, пошевеливали надорванными афишами и затихали. По ночам светили глаза кошек, звезды и луна, и звезд было огромное количество.
Невероятная вещь — я слышал журавлей над городом. Это было очень ранним утром, я только вышел, от земли поднималась мгла, и в этот момент небо заскрипело-заскрежетало над моей головой, Я ничего не понял, но крик повторился, и теперь я различил в нем тоску. Или прощание. Или обещание вернуться. Задрал голову — и на мгновение разорвало пелену, — и увидел их. Страшно высоко, на пределе зрения, плыла ровная галочка, и этот крик в третий раз донесся до меня, прежде чем пелена сомкнулась. Может быть, мне почудилось, не знаю. Но я видел это, и видел, что у них там уже было солнце.
Повторюсь, говоря, что болезнь меня многому научила. Возможно, просто напугала, это, в сущности, почти одно и то же. Во всяком случае, вторым по значимости в своем мысленном реестре я указал медикаменты и запасся ими как мог. В основном это были средства первой помощи и скудный ассортимент известных мне антибиотиков. Третьими шли книги. Не романы — что мне теперь романы! — но для начала нужна была хотя бы небольшая техническая библиотечка. Это пока все хорошо, а случись что серьезное с тою же машиной? Или со мною самим, или с Риф? Значит, еще справочники медицинские и ветеринарные.
Кстати, с Риф мы, кажется, ужились неплохо. Она слушалась меня, а я старался не докучать ей. Когда впервые на улице нам встретилась ватага разношерстных псов с рыжим большущим вожаком, у меня упало сердце, и я поспешно расстегнул хомутик на кобуре (к тому времени я вновь раздобыл патронов). Риф была без поводка, я отпустил ее на широких бульварах какого-то нового микрорайона. Но стычки не произошло. Собаки повели себя как и подобает стае: основная масса остановилась, а двое начали заходить сбоку. Я уж собрался пальнуть разок-другой в воздух, а не поможет, то и в землю перед мордами, но Риф оказалась на высоте. Она замерла, шерсть на хребте поднялась, хвост утолстился и вытянулся. Головой к вожаку, она покосилась на обходящих ее псов и зарычала, тихо, но с такой непередаваемой угрозой, что меня самого передернуло, а совершавшие маневр собаки смешались и не знали, что им делать. С полминуты все это представляло собой немую сцену, затем вожак коротко гавкнул, и стая, развернувшись, потрусила прочь. Они оставили Риф. Она была с человеком, и они не затеяли драку и не позвали ее с собой. Я отпустил шершавую рукоятку и вытер холодный лоб.
А Риф чувствовала себя как ни в чем не бывало. Даже слишком как ни в чем не бывало. Мигом улеглась ее вздыбленная шерсть, Риф вернулась ко мне и обежала вокруг. А когда она, глянув на меня, дернула бровями и вывалила огромный, как тряпка, язык, я уже не сомневался, что все ее угрожающие позы — сплошной обман. Она вообще была довольно добродушным существом. До определенного предела, разумеется, — я невольно погладил бинт на тогда еще не снятых швах.
И было одно, в чем мы оба проявили совершенное единодушие: мы не углубляли свои походы сверх необходимого минимума. На Риф, мне кажется, сильнейшее впечатление произвел случай, когда, вздумав было переселиться в центр, я вскрыл квартиру в большом красивом доме на одном из тех проспектов, что, становясь магистралями, связывают города. Риф сунулась первой и тотчас вылетела, спрятав хвост под брюхом: на пороге, уткнувшись в щель под дверью, лежала мертвая собака. Мне тоже стало не по себе. Кто знает… Но все сложилось как сложилось, и сожаления об утраченных возможностях — вряд ли лучшее, что я могу придумать для себя теперь.
В город из своего района я выбирался кружным путем, чтобы не приближаться к мясокомбинату, да и выбирался-то редко. Не заезжал и в район зоопарка. Все необходимое — за малым исключением — я мог находить, не отдаляясь от дома, и я не отдалялся. Мне хотелось как можно скорее покончить с городом, я чувствовал себя последней оставшейся в живых клеткой трупа, по необходимости все еще связанной с ним, и не скажу, чтобы это мне нравилось.
А зима подгоняла меня. Редкое утро обходилось без молочной пленки льда на подсыхающих от мороза лужицах, чувствовалось, что со дня на день следует ожидать перемены погоды, дождей, которые закончатся снегом. Я торопился. Оставаться в городе на зиму никак невозможно, рассудил себе я.
Энергия и тепло. Дать их мне мог отныне только живой огонь (если не считать бензиновых генераторов, в которых я ничего не понимал да и в глаза ни разу ни видел). Мне нужен был дом. В буквальном смысле. Избушка, зимняя дача, коттедж с автономной обогревательной системой или что-нибудь в этом роде. Я остановился на зимней даче. Просто потому, что знал одну такую. Конечно, можно было бы уехать за летом к югу, но мне не хотелось делать это так сразу и второпях. Что ни говори, а зима понадобится мне хотя бы для того, чтобы собраться с мыслями. И я готовился зимовать.
5
…кирпич, крутясь, соприкасается с девственностью витрины, поток стекла похож на обрушивающийся в океан ледник; шубы из норки, шубы из ламы, ;шубы из волка, шубы, шубы, манто, муфты, накидки, шапки — рыжие, черные, серые, желтые; да, конечно, переоценка ценностей, у вещей остался один смысл, изначальный — целесообразность, как просто, не правда ли, Риф; тебе захватить что-нибудь? — как же силен должен быть запах живого, если она рычит на волчий мех, прошедший все круги скорняжного ада… или вот это -батарейки, которые я таскаю пачками из следующего магазина, ско