Слова древнего закона были отшлифованы временем, как прибрежная галька морскими волнами: легко западали в память и легко вспоминались. Харальд знал много законов своей страны, потому что был сыном конунга и ему предстояло вершить суд над людьми. Но законоговорители помнили больше, и ни один вождь не считал зазорным прибегать к их познаниям.
«…то пусть за него будет заплачен выкуп, равный половине обычного выкупа за убийство…»
Это указание совсем не хотелось допускать в мысли. Торгейр Волчий Коготь был сыном ютландского ярла и жил в доме у Хрольва Пять Ножей сперва как заложник, потом как приёмыш. Он был старше Харальда, но ненамного, и тот, сколько помнил себя самого, столько помнил и Торгейра. Хрольв учил их обоих владеть мечом и секирой, и Харальд вечно злился, когда у «паршивого юта» получалось лучше, чем у него…
…Руку Замятни, не иначе, направлял сам злокозненный Локи. Он достал Волчьего Когтя почти сразу – вторым или третьим ударом. Если до сего дня они и видели друг друга с оружием, то лишь коротко и случайно, но Замятня обошёлся без пробных наскоков и прочих уловок, которыми пользуется воин, разведывая силу и слабость соперника. Он сразу рванулся вперёд и сразу пустил в ход всё своё страшное мастерство. Эгиль берсерк, сидевший в седле колено в колено с Харальдом, зарычал сквозь зубы: живот Торгейра опоясала узкая кровавая полоса. Сын конунга не позволил себе восклицания, ибо вождю прилична сдержанность, однако далось это ему нелегко. И он сразу вспомнил предупреждение маленькой ведуньи, о котором рассказал ему Искра. Харальд вырос в доме провидицы Гуннхильд и никогда не пренебрегал мнением женщин. Особенно таких, которые доказали свой ум. Он любил Торгейра и изо всех сил гнал слова Кудельки прочь из своих мыслей, но они возвращались. По телу прокатывался зябкий озноб, и его тут же сменяли волны удушливого жара. Лишь ноги в кожаных сапогах ощущали ровное, уверенное тепло конских боков…
Дома Торгейр Волчий Коготь никому не уступал в умении защищаться и нападать, да ещё и говорить при этом только что сложенные стихи. На сей раз его умение не помогло ему. Он сразу зажал живот левой рукой и чуть не сбросил Замятню в воду с плота, и Харальд поначалу даже решил было, что его рана была всего лишь царапиной… Торгейр стоял к Харальду спиной, но потом течение повернуло качавшийся плот, и сын конунга увидел, что из-под ладони Волчьего Когтя широкой полосой сбегает тёмная кровь. Течёт по ногам и пятнает надёжно связанные брёвна…
Торгейр ещё пытался нападать, ведь бывает же, что и смертельно раненному удаётся умереть победителем… Харальд каждый раз напрягался всем телом, словно это могло помочь, ладонь в рукавице стискивала кожаные поводья… Становилось всё очевиднее, что удачи Торгейру не было. Он тяжело дышал и болезненно вздрагивал при каждом вздохе, его кожа блестела от крови и обильного пота, а движения становились всё медленнее. Харальд ещё на что-то надеялся, когда всё тело Волчьего Когтя потрясла мучительная судорога. Вот он опустил руку с мечом, его колени начали подгибаться…
Замятня уже изготовился для окончательного удара, но Торгейр на него не смотрел. Много прошло по свету людей, и не все они оставили потомкам свои имена. И даже когда говорят о великом воителе или вожде, всех его жизненных поступков не перечислит никто. Но про каждого немалого человека в Северных Странах непременно расскажут, как умер.
Волчий Коготь обернулся к своим, нашёл их глазами, и на берегу услышали его голос.
Скальд уходит в море,
Меч свой не насытив.
Знать, Длиннобородый
Зоркость поутратил!
Буду ждать я вскоре,
Ярл, тебя навстречу.
Спорить будем снова
Там, где…
Договорить Замятня ему не дал. Он знал язык Северных Стран. И то, что умирающему приоткрывается судьба, а пожелания или проклятия, произносимые в последние мгновения жизни, подобны приговору Богини Судьбы. Торгейр не успел сказать, где именно он собирался ждать своего удачливого противника для нового, более справедливого, по его мнению, боя. Меч Замятни с силой ударил его в плечо возле шеи и глубоко разрубил тело. Кровь струями брызнула из вспоротых жил и багровыми кляксами покрыла лицо и грудь победителя. Торгейр свалился на мокрые брёвна, и душа покинула его плоть, сотрясаемую страшными последними судорогами.
Харальду пришлось бороться с конём – тот прижимал уши, храпел и порывался скакать прочь, не разбирая дороги. Может быть, только благодаря непослушному зверю сын конунга сумел совладать и с самим собой. Он ведь не видел мёртвыми ни Гуннхильд, ни своего воспитателя Хрольва, и до этого мгновения что-то в нём упрямо отказывалось верить в их смерть. Люди, которых он любил, словно бы умерли для него вместе с Торгейром, на окровавленных брёвнах плота, медленно увлекаемого к морю чужой гардской рекой.
Всё же он увидел, как Замятня утёр с лица липкую кровь и нагнулся за мечом Торгейра. Это была завидная добыча – Волчий Коготь по праву гордился отличным франкским клинком, взятым в бою. Как раз когда пальцы Замятни коснулись узорчатой серебряной рукояти, рука Торгейра – по сути, рука уже мёртвого тела – дёрнулась ещё раз. Ладонь раскрылась и подтолкнула меч к самому краю плота. Замятня не успел схватить его. Вода негромко плеснула – меч, словно насмехаясь, канул и пропал в глубине.
Верные воины из малой дружины Замятни приветствовали своего боярина криками, но большинство людей на берегу – и датчане, и ближники князя Вадима – хранили молчание. Божий Суд совершился, но что-то было не так. Никто не пытался оспаривать справедливость Богов, но многим казалось – она была странным образом не полна.
Победитель спустился в воду и поплыл к берегу, оставив мёртвое тело в одиночестве на плоту. Харальд толкнул усмирённого коня пятками, подъехал к Вадиму и сказал ему:
– Конунг, твой человек победил и тем снял с себя обвинение в убийстве моего воспитателя, Хрольва ярла по прозвищу Пять Ножей. У меня нет причины держать зло на твоего вельможу, а на тебя – и тем более. Однако погибший был мне другом и почти братом, конунг. В моём роду никогда не брали виры за родственников и побратимов, и я не стану требовать с твоего ярла половинной виры за убийство, как положено по закону. Я должен был бы отомстить за Торгейра Волчьего Когтя, но его погубило ложное обвинение, которое он взялся отстаивать. Бывает и так, что достойный человек отстаивает скверное дело. К тому же это не он произнёс непроизносимые речи, и все видели, что перед лицом смерти его мужество было так же велико, как и мужество твоего человека. Я не вижу причин называть его нидингом, конунг, и намерен забрать его тело, чтобы дать Торгейру Волчьему Когтю достойное погребение. И тебя не назовут несправедливым, если ты со мной согласишься.
Харальд говорил по-словенски: воистину, стоило усердно учить непростой гардский язык, чтобы добиться последней чести для друга!.. Вадим Военежич внимательно выслушал молодого датчанина и согласно наклонил голову в круглой, опушённой собольим мехом княжеской шапке.
– Твой великий отец ласково принял моих послов, – сказал он Харальду. – И тебя, младшего любимого сына, послал ко мне жить. Если бы он разделял подозрения твоего побратима, он бы, мне думается, на ста кораблях сюда припожаловал. Мне тоже показалось, что молодой боярин был благороден и смел. Наверное, его огорчила смерть вашего общего воспитателя, и он произнёс слишком поспешный обет, из-за которого и погиб. Твоя правда – незачем поступать с ним как с человеком бесчестным.
Харальд поклонился в ответ:
– Благодарю тебя, конунг. Люди скажут: вот предводитель, способный решать большие дела!..
Несколько селундских воинов без промедления скинули одежды и прыгнули в холодную воду. Поймали медленно уплывавший плот, подогнали его к берегу… Перенесли на сушу изувеченное тело Торгейра, возложили на тёплый дорогой плащ, разложенный на заиндевелой траве… «Холодно, точно на дне Изначальной Бездны Гинунгагап! – смеялся он перед боем, когда снимал этот плащ. – Подержи-ка его за пазухой, Эгиль: приятно будет накинуть тёплый, когда всё завершится!..»
Вот, стало быть, и завершилось…
– Я слышал от наших, кто давно здесь живёт: весна нынче странная… – сказал Эгиль Харальду по дороге. – Воды и так много, а все приметы за то, что будет ещё больше. Воинам конунга не нравится, как медленно течёт в этом году река. Они боятся, вдруг совсем вспять повернёт…
– Река? Вспять?.. – удивился Харальд.
– Такое и раньше бывало, – кивнул старый берсерк. – И всякий раз не к добру!..
Двумя седмицами позже ласковое весеннее тепло казалось ещё более далёким и недостижимым, чем прежде. Словене отметили свой великий праздник Рождения Мира, означавший победу весны над зимой, и сожгли чучело злой Богини Мораны: согласно их вере, людская неправда каждую осень давала ей временную власть. Праздник праздником, но, по мнению Харальда, якобы побеждённая зима только делалась злей.
– Я слышу, как плещет крыльями великанский орёл, сидящий возле края Вселенной!.. – ворчал Эгиль Медвежья Лапа. – Правы те, кто помещает границу внешнего мира где-то в здешних местах!.. Или действительно наступают последние времена и недолго осталось до Зимы Фимбульветр?..
Могилу Торгейра покрыло белое одеяло. Возле Хольмгарда уже были могилы выходцев из Северных Стран, но никого из них ещё с такой честью не хоронили. Друзья подарили Торгейру длинный корабль, выложенный по земле большими камнями и обращённый носом в сторону далёкого моря. Несколько дней перекопанная земля и остатки кострища выделялись в белом поле, словно чёрный рубец. Потом выпал снег, и стало казаться, будто могила-корабль была здесь всегда. Я скверный вождь, думалось Харальду. Из меня никогда не получится доброго конунга. Я неудачлив и всякому, кто за мной следует, приношу только несчастье…
В самом деле, сколько беды уже приключилось с тех пор, как Рагнар Кожаные Штаны надумал отправить его сюда, в Гардарики? От рук убийцы, подосланного неведомо кем, погиб Хрольв, и вместе с Хрольвом ушли Гуннхильд и славная Друмба. Харальд до сих пор никак не мог окончательно поверить в их смерть. В самом деле, не появись с известием Торгейр, он продолжал бы мечтать, как однажды вернётся домой и Гуннхильд проведёт зрячими пальцами по его щекам, желая удостовериться, насколько он возмужал и похорошел…