— Не в каждом лагере, — возразил я, — но, вне всякого сомнения, в некоторых.
Я подтащил себя в большом кресле повыше, откидывая назад темные, теплые волчьи шкуры, — потому что внезапно почувствовал, что задыхаюсь, — и протянул руку к узкому свитку пергамента, лежащему на столе рядом со мной, но не развернул его. Я помнил его содержание наизусть.
— Твои доводы неоспоримы. Посмотрим, удастся ли тебе так же хорошо объяснить обстоятельства последнего столкновения при Кловенской дороге.
Он на мгновение уронил взгляд на письмо, которое я держал в руке, а потом снова вежливо поднял его на мое лицо.
— Кей должен был дать тебе лучший и более полный отчет о нем, чем могу сделать я.
— Что лучший, я не сомневаюсь, но не настолько подробный в некоторых местах. Например, в его отчете наблюдается удивительное отсутствие деталей о замешательстве в рядах левого крыла, лишившем нас полной и окончательной победы.
— Поскольку левое крыло было под моим началом, — проговорил Медрот, снова начиная поигрывать перчатками, — я могу с легкостью восполнить этот пробел. Кей не поддержал меня в самый решающий момент.
— Кей утверждает, что ты не нуждался в поддержке и что его резервы были гораздо больше нужны в другом месте — до тех пор, пока весь центр крыла не развалился без всякого предупреждения.
— Ну, впрочем, Кей всегда меня ненавидел, — сказал он.
— Кей не знает, как надо ненавидеть, — в том смысле, в котором мы понимаем это слово, — возразил я. — Он слишком похож на сакса. Для того, чтобы по-настоящему понимать, что значит ненавидеть, нужна кельтская кровь.
И мы посмотрели друг на друга, глаза в глаза, в кратком и могущественном затишье посреди шторма, который колотил в ставни и с шипением хлестал по крыше проливным дождем. Но от почти незаметного движения опал на плече Медрота загорелся огнем и на какое-то мгновение стал открытым глазом, внутри которого было некое странное и прекрасное преддверие ада.
Потом Медрот немного отступил.
— В бою не всегда легко выбрать — даже понять — где больше всего нужна помощь. Лично я знаю, что мне поддержка была нужна, как воздух, но, по-видимому, Кей так не думал. Пусть мой отец поверит, что я сделал в этом бою все, что мог сделать без нее.
— Кей утверждает здесь, что ты развернул крыло для атаки по слишком крутой дуге, так что его ряды расстроились и смешались, и в результате твой удар потерял всю силу.
— Похоже, в этом отчете было не так уж мало деталей!
— Это все, что там есть, — признал я. — Но, о Бог богов! Это же ошибка зеленого капитана эскадрона на его первых маневрах; а ты один из наиболее способных командиров конницы, Медрот; такая ошибка не для тебя!
Он отвесил мне легкий поклон; с его лица сбежали краски, и из-за чуть выцветших век его глаза казались в свете масляной лампы накрашенными, как у женщины.
— Мой отец слишком щедр на похвалы… Но, конечно же, всегда нужно принимать в расчет рельеф конкретного участка; это лето было сырым, и почва в долине, чуть ниже того места, где проходило сражение, стала слишком мягкой для лошадей. К несчастью, даже самый способный из командиров твоей конницы не может приказать местности дать ему достаточное пространство для маневра.
У меня было такое чувство, словно я пытался удержать в пальцах блуждающий огонек, — чувство, которое всегда появлялось у меня, когда я имел дело с Медротом, — и я знал, что, какой бы цели я ни надеялся достичь этим разговором, я не достиг ее; я не достиг вообще никакой цели.
— Итак, — я положил письмо Кея обратно на стол рядом с собой. — Ты просто замечательно все объяснил.
И мой голос показался мне самому старым и безнадежным.
— Это все, что мой отец хотел мне сказать?
— Да. Нет, еще одно, — я делал усилия, чтобы очистить свой мозг от серого тумана усталости, который все еще накатывался на меня с такой легкостью. — Я упомянул, что ты один из наиболее способных командиров моей конницы, и это чистая правда; к тому же тебе всегда удается привлекать к себе удачу в бою, поэтому у тебя много сторонников среди войска. Но люди следуют за тобой не из любви, так же как и ты ведешь их не из любви. Если ты сделаешь еще несколько подобных ошибок, то начнешь терять не только репутацию способного командира, но и репутацию счастливчика, а если ты потеряешь ее, ты потеряешь и своих приверженцев.
Он улыбнулся улыбкой, которая была тонкой и сладкой, как мед, намазанный на листья алоэ.
— Моему отцу нет нужды предупреждать меня; я знаю, что я могу себе позволить, с точностью до одного ногтя, и я не позволю себе ничего сверх того. Я никогда не играю не по средствам.
— Смотри, не делай этого, — предупредил я. — Только смотри, не делай этого, Медрот.
Улыбка стала еще слаще, но он продолжал играть перчатками — может быть для того, чтобы скрыть, что его руки дрожат.
— Мой отец позволит мне идти? Я очень торопился ответить на его зов и слегка промок.
В дверях, уже положив руку на золотистый офирский ковер, закрывающий плохо подогнанную дверь, он остановился и снова обернулся ко мне.
— В последнее время до моего отца доходили какие-нибудь новости из Арфона?
— А какие оттуда должны быть новости?
— Ну, разумеется, это всего лишь женские сплетни. Говорят, что Мэлгун взял себе вторую жену.
Это меня удивило — не сами новости (потому что первая жена Мэлгуна умерла в прошлом году, а он был не из тех, кто может подолгу спать в одиночку), но то, что Медрот потрудился их сообщить.
— И начал строить еще одну часовню, — добавил он.
— Ну и что? Между этим есть какая-то связь?
— Новобрачная была прежде женой его племянника — конечно, это не сводная сестра, я признаю, но все-таки жена племянника — ее зовут Гуэн Аларх, — он злорадствовал, как старая сплетница, которой на язычок попало имя молодой женщины. — Мальчишка погиб на охоте, и поговаривают, что не случайно, но я сомневаюсь, что это так же мешает Мэлгуну спать, как кое-что другое… Может быть, он еще обзаведется сыном, и я бы не очень рассчитывал на его верность, если это случится.
— Неужели? — отозвался я.
Он покачал головой.
— Нет. В конце концов, саксонский потоп не поднимется высоко в горы; а если у Мэлгуна будет сын, которому он сможет передать власть, ему должно будет показаться более заманчивым обеспечить себе титул лорда Арфона после тебя.
Заметив, что сам он отстраняется от всех притязаний на Арфон, я прекрасно понял, в чем дело, — что он метит гораздо выше. И у меня в голове снова промелькнула мысль, что я хорошо поступил, не позволив открыто назвать Константина своим преемником. Медрот не мог не понимать, на кого должен был пасть выбор, но пока об этом не заговорили бы в открытую, он не стал бы торопиться. В нем было то же страшное, убийственное терпение, какое было в его матери.
Золотистый ковер качнулся обратно на место, и легкие шаги Медрота немедленно утонули в вое ветра и шуме дождя — если только он не продолжал стоять снаружи, улыбаясь этой легкой, быстрой, сладкой улыбкой, от которой кровь сворачивается в жилах.
Гуалькмай умер примерно в это же самое время, так же тихо и внезапно, как усталый человек засыпает у очага после тяжкого трудового дня, — как сказал мне, плача о нем, Кей, когда несколько дней спустя первые из Товарищей вернулись на зимние квартиры.
Ряды редели быстро.
Глава тридцать пятая. Предатель
Следующей весной я был готов к тому, что Морские Волки предпримут очередное наступление, но хотя до нас доходили слухи о новых длинных боевых ладьях, последовавших за прошлогодними, и о других, перевозивших женщин и даже детей, наступление так и не началось; а когда мы, в свою очередь, выступили против них, они просто растворились в лесах и на болотах, словно туман.
И так, по мере того как шли годы, все это превратилось в то вспыхивающую, то затухающую пограничную войну, которая помогала удерживать Морских Волков запертыми в каких-то пределах, но не более того. Если вдуматься, то кажется странным, что мы не смогли отбросить их назад в море. И все же… не знаю… в жилах местного населения течет и пиктская кровь, оставшаяся после великих Пиктских войн времен Максима; а пикты уступают только Маленькому Темному Народцу по умению использовать тайные возможности своего родного края, и им не нравится запах Рима.
И еще за все эти годы мы ни разу не смогли обратить против них боевую мощь всего войска; этому мешали нуждавшиеся в нашей помощи Эбуракум и побережье у Линдума, восстававшие каждое лето скотты с запада и даже разногласия в наших собственных рядах, потому что среди герцогов Кимри, которые всегда грызлись, как псы, стоило Верховному королю посмотреть в другую сторону, постоянно ходили слухи, подобные легкому ветерку, украдкой скользящему в траве, что Артос Медведь — это человек, который забыл свой собственный народ ради того, чтобы нести римский меч. Может быть, эти слухи кто-нибудь распускал; я не знаю. Я знаю только, что три года спустя мне пришлось расправляться с герцогствами Вортипора и Сингласса, как расправляются с враждебной территорией…
Тем летом скотты предприняли внезапное нападение на Мон и все северное побережье Кимри (зерно в прошлом году не уродилось, и минувшая зима была голодной; это всегда пробуждает у молодых людей тягу к странствиям), и я, оставив Венту под командованием Кея, отправился с двумя сотнями Товарищей на помощь Мэлгуну и герцогам с побережья, которые по большей части еще сохраняли мне верность. Скотты — храбрый народ, хотя их пламя горит слишком высокими языками над слишком маленькой алой сердцевинкой; и прежде чем мы справились с последней из шквала мелких, широко разнесенных по месту и времени назойливых атак, уже начиналась жатва.
Наш базовый лагерь, главная цитадель наших сил на все лето, был устроен в старом римском форте Сегонтиум, который лепился к подножию гор, возвышающихся над Монским проливом; но наконец берега опять стали спокойными, и пришло время вновь развернуть лошадей на юг. Это был мягкий вечер, последний, который я провел — последний, который я вообще когда-либо проведу — среди моих родных холмов; заходящее солнце опускалось в дымчатую пелену за низкими пригорками Мона, и каждая волна в западном море, разбивающаяся и пенящаяся под крепостными стенами, была пронизан