а прозрачными золотыми искрами. В тот вечер Арфон разрывал мне душу — все его тенистые ущелья, быстрые, белые от пены горные водопады, высокие вершины, которые сейчас, поздним летом, были золотисто-коричневыми, как собачья шкура; и напоенные ароматом мхов леса под Динас Фараоном, где мне не суждено побродить вновь. Я с радостью отложил бы расставание еще на несколько дней, протянул время, нашел какой-нибудь предлог, но я знал, что путь на юг займет много времени, потому что в мои намерения входило сделать большой крюк в сторону от прямой дороги, чтобы посетить как можно больше кимрийских и пограничных герцогств и разделить трапезу с каждым из их правителей. Я думал, что если они увидят Верховного короля у своих собственных очагов, это может принести какую-то пользу. Да поможет мне Бог, я все еще был настолько глуп, что цеплялся за эти старые несбыточные мечты о Британии, которая будет достаточно крепкой и прочной, чтобы по-прежнему стоять с сомкнутыми щитами, когда меня уже не станет.
Глупец! Глупец! Глупец!
Поскольку до ужина еще оставалось немного времени, я поднялся с Мэлгуном на старую сторожевую башню в юго-восточной оконечности форта, чтобы посмотреть на соколов, которых мы там разместили, — Мэлгун был сокольничим до мозга костей, как и Фарик, и куда бы он ни ехал, его соколы отправлялись вместе с ним. Я и сейчас словно вижу небольшую круглую комнату, освещенную частично медным светом заката, просачивающимся в прорезь бойницы, частично пламенем только что зажженного факела, торчащего в скобе у верхней площадки винтовой лестницы. Соколы и ястребы, в колпачках и без, сидели на своих жердочках, и стены у них за спиной были прочерчены резкими черно‑белыми полосами их помета. Я чувствую запах дыма, поднимающегося по лестничному колодцу от костра из плавника и вынесенных морем обломков, который сокольничие разожгли в нижней комнате, слышу резкие крики и хлопанье крыльев, возвещающие время кормежки. Мэлгун натянул старую охотничью перчатку и кормил птиц сам, по очереди протягивая им взятые у сокольничего куски сырого мяса, которые они вырывали из его рук. Последним, и явно его любимцем, был молодой беркут, которого он кормил, посадив себе на руку.
— Вот этого я сам вытащил из гнезда в мае; маленький комочек пуха и перьев, но уже тогда демон — а, мой Люцифер?
Он протянул беркуту окровавленную куропатку, и тот вцепился в нее молниеносным движением когтей и начал расклевывать с присущей его роду деликатностью; а потом, когда с едой было покончено, взъерошил перья и остался сидеть с раздутым зобом на руке своего хозяина, мрачно-задумчивый, как прикованный Цезарь, свирепо взирая на весь мир безумными топазовыми глазами. «Они оба друг другу под стать», — подумал я, глядя на Мэлгуна, который отошел к окну и стоял там с огромной птицей на руке; оба были хищниками, оба не признавали никаких законов, кроме своих собственных, оба были по-своему великолепны; и я снова спросил себя, есть ли правда в этих слухах о том, что смерть его первой жены не была естественной. Вне всякого сомнения, то, что он убил мальчишку из-за красивых волос и маленьких мягких грудей Гуэн Аларх, было правдой. Ну что ж, он будет держать Арфон после меня крепкой рукой; может быть, сам он будет управлять герцогством с помощью волчьего мундштука, но уж точно никто другой не посмеет посягнуть на его границы. Хотелось бы мне быть так же уверенным в силах Константина.
Внезапно глаза Мэлгуна расширились, усиливая его сходство с беркутом, и сфокусировались на чем-то очень далеком, а его палец прекратил легким монотонным движением поглаживать глянцевитые перья на шее птицы.
Он ничего не сказал, но я встал с сундука, на котором сидел, и подошел к окну.
Вдали, на тропе, которая некогда была военной дорогой, идущей от Моридунума и с юга, виднелось небольшое облачко пыли, которое, попав в последние лучи заходящего солнца, превратилось в золотистое размытое пятно с зернышком темноты с самой сердцевине. Оно было лишь чуть побольше пушинки чертополоха, и однако я знал — или, может, мне только потом показалось, что я знал, — что это приближалась судьба, которую я ждал почти сорок лет, что всадник, мчащийся по старой дороге сквозь горы и поднимающий за собой клубы пыли, был Темным Всадником, который был послан за мной.
— Кто-то хочет сообщить нам очень срочную весть, раз он везет ее с такой скоростью, — заметил Мэлгун.
Я кивнул, но, по-моему, ничего не сказал; я наблюдал за тем, как этот крошечный зловещий завиток пыли с головокружительной скоростью приближается к нам, спускаясь из солнечного света, который все еще льнул к подножию холмов, в тень, уже наползающую с побережья. И несколько мгновений спустя услышал поверх тихого голоса моря слабый-слабый, как биение крови в моих собственных ушах, перестук конских копыт. Вскоре я уже мог разглядеть всадника, низко согнувшегося над гривой лошади, и топот копыт стал тяжелым и настойчивым; под стенами крепости уже почти сгустились сумерки, и у ворот собирались люди с факелами. Я оттолкнулся ладонями от высокого холодного подоконника; пора идти вниз…
— Это, должно быть, меня, — я повернулся и, стуча каблуками, сбежал вниз по винтовой лестнице; моя тень темным пятном кружилась впереди меня на освещенной факелом стене. Мэлгун, все еще с беркутом на руке, последовал за мной, а у подножия лестницы к нам присоединился Флавиан, подбежавший от конюшен.
Когда мы достигли открытого пространства перед воротами, они были распахнуты настежь, и какой-то человек соскакивал со взмыленной лошади в центре небольшой встревоженной толпы. Бедное животное было черным от пота, его бока, покрытые коркой летней пыли, мучительно вздымались, а пена, капающая с опущенной морды, была густой и розовой от крови; всадник, едва держащийся на ногах, был вряд ли в лучшем состоянии; с ног до головы его покрывала белая пыль, очертившая его слезящиеся глаза воспаленными красными кругами; эта белизна нарушалась только там, где струйки пота проделали в ней бороздки, спускающиеся по обтянутому лбу и запавшим щекам. Поэтому неудивительно, что в первое мгновение, когда мы его увидели, ни Флавиан, ни я не узнали его сына.
Потом у Флавиана вырвалось изумленное восклицание, и у меня словно пелена упала с глаз.
— Малек! Какую весть ты мне привез?
При звуках моего голоса он поднял глаза, а потом подошел и неуклюже упал на колени у моих ног, свесив голову и опустив плечи.
— Злую весть, — пыль была и у него в горле, так что его голос был просто хрипом. — Злую весть, милорд Артос. Не заставляй меня сообщать ее; все написано здесь, в письме…
Я взял свиток, который он вытащил из-за пазухи туники и подал мне, и, взломав знакомую печать Кея и разорвав пунцовую нить, развернул его. Кто-то держал рядом факел, чтобы посветить мне, и пламя, раздуваемое легким морским ветерком, начавшим подниматься на закате, трепетало на корявых буквах. И однако мне не было, как обычно, трудно разбирать то, что было написано рукой Кея; письмо словно читалось само, и каждое слово наносило мне с плохо выделанного пергамента отдельный маленький холодный удар. Я продолжал читать, ни быстро, ни медленно, и когда дошел до последнего слова, поднял глаза; моя голова казалась холодной, ясной и странно отделенной от тела. Я увидел лица своих Товарищей и людей из отряда Мэлгуна, обращенные ко мне в свете факелов, застывшие в ожидании с безмолвным вопросом.
— Это от Кея, — сказал я. — Он сообщает мне, что силы Сердика из Уэстсэкса выросли за счет большого военного флота из эстуария Лигиса — как вы помните, в прошлом году у нас было неурожайное лето и суровая зима — и что мой сын Медрот поднял знамя восстания против меня. Он оставил войско, забрав с собой порядочное количество своих приверженцев из числа молодых воинов, и присоединился к Сердику у Виндокладии. Они объявили Крэн Тара, призывая к себе скоттов и Раскрашенный Народ из Галлии.
Над моими словами сомкнулась тишина; она все продолжалась и продолжалась, и в ней глухим эхом отдавались шум моря и крики чаек, похожие на крики потерянных душ.
Все молчали; они ждали, чтобы я заговорил снова; и только кто-то хрипло сглотнул, и я увидел, что кулак Флавиана сжался на поясе с мечом так, что костяшки пальцев засветились восковой белизной, точно баранья кость. В конце концов не я, а огромный беркут Мэлгуна нарушил тишину, когда она уже начала казаться ненарушимой, словно должна была длиться вечно. Встревоженный тем, что он чувствовал вокруг себя, и быстро, как и все его сородичи, уловивший настроение людей, он начал неудержимо рваться с руки хозяина, дергая свои путы, и его резкие крики разорвали тишину вдоль и поперек, а гигантские хлопающие крылья словно закрыли собой все небо. Мэлгун, негромко ругаясь, попытался успокоить и усмирить птицу, бьющую у него над головой могучими крыльями, и теперь, когда тишина была нарушена, вокруг забушевали людские голоса и недоверчивая и бессильная ярость.
После того как Мэлгун наконец справился с огромным беркутом и люди, повинуясь моему выброшенному вверх кулаку, замолчали снова, я услышал поверх шума прибоя свой собственный голос:
— Примерно через три часа взойдет луна. Через три часа, братья мои, мы выступаем на юг.
И эти слова казались эхом чего-то, что было сказано раньше.
«Приезжай ради Бога! — написал Кей. — По пути собери всех, кого сможешь. Нам нужен каждый человек, но, самое главное, ради Бога как можно быстрее приезжай сам, потому что если когда-либо мы нуждались в том, чтобы ты нас вел, так это именно сейчас!».
Не прошло и получаса, как Товарищи и местное войско уже наспех перекусывали в полуразрушенном обеденном зале. Я устроился у верхнего очага, немного в стороне от остальных, собрав туда Мэлгуна, пару князей, которые не успели разъехаться по своим владениям после летней кампании, Овэйна, Флавиана и все еще покрытого пылью Малька, и мы провели за едой торопливый военный совет. Со двора до нас доносились звуки пробудившегося лагеря: людские голоса, топот и ржание приводимых лошадей и лязг оружия, которое приносили из арсенала и складывали на земле в кучи.