Он выставил из-под толстых складок одежды босую левую ногу, и я, глянув вниз при этом внезапном движении, увидел, что она вывернута внутрь, высохшая и скрюченная, как сведенная судорогой птичья лапа; и мне стало понятно происхождение его легкой хромоты.
— Я младший сын. У меня нет ничего своего, кроме некоторого навыка в обращении с мазями для ран и слабительными средствами; меня, как и всех мальчиков, учили обращаться с оружием, но, как мой отец не пожалел трудов объяснить мне, я вряд ли найду господина, который жаждал бы взять к своему двору такого неповоротливого воина, как я.
— Не знаю, прав ли он.
— Милорд Артос добр. Я сам спрашивал себя о том же — время от времени. Но, наверно, все-таки прав.
— Во всяком случае, я готов поверить, что из тебя выйдет лучший лекарь, чем солдат, — заметил я. — Почему ты защищаешься, словно я обвинил тебя в чем-то?
Его глаза в свете фонаря были блестящими и несчастными, и он безотрадно рассмеялся.
— Не знаю… Наверно потому, что сейчас такое время, когда люди должны взять в руки меч, и я не хотел бы, чтобы ты подумал…, — он спохватился на этих словах, как будто готов был взять их обратно. — Нет, это самонадеянно; это звучит так, словно я настолько глуп, чтобы подумать, что ты… что ты…
— Могу тратить свое время на то, чтобы вообще думать о тебе, — продолжил я за него, когда он запнулся. — Мое дело — меч, а твое — молитва, и оба этих пути хороши. Для тебя не должно быть важно, что я думаю о тебе.
— Для людей всегда будет важно, что ты думаешь о них, — возразил он, а потом продолжил более легким тоном, — тем не менее, заниматься ремеслом целителя тоже неплохо.
— Это ремесло может пригодиться, когда люди берутся за мечи, брат… Каким именем тебя называют?
— Гуалькмай.
Гуалькмай, майский сокол; это было трогательно неподходящее имя, потому что сложен он был не как сокол, а, скорее, как куропатка.
Он поднял с земли фонарь и начал его раскачивать.
— На самом деле это смешно, правда? Милорд Артос, для тебя приготовили комнату в странноприимном доме — но тебе об этом, наверно, уже сказали.
— Сказали. Однако я предпочитаю спать со своими людьми в саду. Да пребудет с тобой ночью Господь, брат Гуалькмай.
И мы отправились каждый своей дорогой; я пошел лично посмотреть, как обстоят дела у Голта и остальных троих, а он, помахивая перед собой фонарем в ореоле размытого света, заковылял через двор к келье, где спали послушники.
Потом я вернулся к Товарищам и как следует выспался под яблонями, завернувшись в плащ и положив голову на бок Кабаля. Во всем мире нет лучшей подушки, чем собачий бок.
На следующее утро, как говорится, «розы начали терять свою свежесть», и не кто иной, как брат Луциан, инфирмарий, в своей душевной простоте первым показал мне это. Я ходил на нижние пастбища посмотреть на монастырских лошадей — в особенности на тех, что были уже частично объезжены для продажи на осенних ярмарках. Четыре или пять из них были достаточно крупными, чтобы им можно было найти применение взамен тех, что мы потеряли; и я обдумывал, какую цену за них предложить. Деньги можно было попробовать вытрясти из Гидария — в конце концов, мы влезли в эту драку ради него — а если нет, то в войсковой казне тоже кое-что было, потому что у некоторых из нас имелись собственные земли; и потом, мы продавали выбракованных однолеток из племенных табунов, а за саксонское оружие и украшения, которые мы захватывали время от времени, нам давали хорошую цену. В основном вся выручка шла на лошадей, но не тогда, когда я мог получить их каким-то другим способом, потому что мне необходимо было постоянно держать что-то про запас на тот случай, если золото окажется единственным средством.
Мои мысли были настолько заполнены лошадьми, что я чуть было не сбил с ног старого Луциана, который при виде меня очень предупредительно свернул с дороги, чтобы сказать, что мне не нужно беспокоиться за раненых, потому что о них будут хорошо заботиться после того, как мы уедем.
Я уставился на него, пока еще не совсем понимая, что он имеет в виду.
— Я полностью в этом уверен; но, брат Луциан, мы еще не седлаем лошадей.
— Нет, нет, — согласился он улыбаясь. — День еще только что начался.
— День, когда мы уедем отсюда, еще не настал, брат Луциан, — жестко сказал я и увидел в его мутных старческих глазах тревогу.
— Но несомненно… несомненно, милорд Артос, теперь, когда ваши мечи сделали свое дело в этой части Топей, ты захочешь снова вернуться в Линдум?
Они отнюдь не пытались выгнать нас, я понимал это; просто этим глупцам, замкнувшимся в своем отгороженном мирке, и в голову не приходило, что люди и лошади, много дней подряд испытывавшие тяжкие лишения, должны отдыхать, когда для этого представляется возможность.
— Моим людям нужно полных три дня отдыха — и лошадям тоже. Завтра, послезавтра и еще следующий день мы проведем в ваших стенах; а на следующий после этого день уедем в Линдум.
— Но… но…, — он начал блеять, как старая коза.
— Что "но", брат Луциан?
— Припасы… зерно… весной у нас всегда нехватка. В последние несколько дней нам приходилось кормить наших собственных бедняков…
— Уже нет, — уточнил я, потому что теперь, когда опасность миновала, большинство крестьян вместе со своими собаками, коровами, утками и свиньями разбрелись по домам, к своей обычной жизни.
— Они ели, пока были здесь, — нашелся он, а потом довольно разумно (я прямо-таки видел, как его мысли вертятся вокруг голодных ртов и корзин с зерном) заметил: — Вас почти четыре сотни с конюхами и погонщиками; даже если бы вы ели так же умеренно, как мы сами, — чего, прости меня, милорд Артос, нельзя ожидать от военных людей, — даже если бы вы ели так же умеренно, как мы, вы все равно поглотили бы более чем месячный запас, а ваши лошади оголили бы пастбища, предназначенные для наших лошадей и молочных коров.
Я перебил его:
— Брат Луциан, я прошу тебя пойти сейчас к аббату и попросить его принять меня.
— Святой отец занят молитвами.
— Я могу подождать, пока он закончит молиться, но не дольше. Иди же и скажи ему, что граф Британский хочет говорить с ним.
Аббат принял меня меньше чем через час; он восседал в кресле на скрещенных ножках в трапезной, где прошлой ночью нам перевязывали раны, а рядом с ним выстроились старейшие из братьев. Его голова могла бы быть головой какого-нибудь короля на золотой монете. Он достаточно учтиво поднялся мне навстречу, а потом уселся снова, опустив руки с синими венами на резные подлокотники огромного кресла.
— Брат Луциан сообщил мне, что ты желаешь поговорить со мной.
— Да, — ответил я. — Похоже, между нами нет ясности в вопросе о том, когда я и мои Товарищи покинем это место.
Он склонил голову.
— Так мне и сказал брат Луциан.
— Вот для того-то, чтобы уладить это дело и не беспокоить впоследствии ни тебя, ни нас неопределенностью, я и пришел просить вашего гостеприимства на сегодня, завтра и послезавтра. На третье утро считая с сегодняшнего, когда мои люди и лошади отдохнут, мы отправимся в Линдум.
— Брат Луциан сказал мне и это; и что он разъяснил тебе наше положение и недостаток припасов после зимы. Мы не привыкли кормить четыре сотни людей и столько же лошадей, отказывая при этом нашим собственным беднякам, заботиться о которых — наш долг.
— Здесь, на окраине Топей, хорошие пастбища. Мои лошади не опустошат их за три дня. Большая часть моих людей — охотники, и мы можем сами снабжать себя мясом. А что касается зерна и припасов…, — я склонился над ним; я еще не начал сердиться, потому что верил, что он не осознает истинного положения вещей; и я пытался заставить его понять. — Тебе не кажется, святой отец, что люди, которые сохранили крыши на ваших амбарах, заслужили право на некоторую часть хранящегося там зерна? Многие из нас ранены; все мы вымотаны до предела. Мы должны отдохнуть в течение трех дней.
— Но если зерна там нет? — отозвался он, все еще доброжелательно. — Его там действительно нет, сын мой. Если мы будем кормить вас в течение трех дней, как ты требуешь, то нам не хватит его до нового урожая, даже если мы будем жить постоянно впроголодь.
— На ярмарке в Линдуме еще можно купить зерно.
— А на что мы его купим? Мы сами выращиваем себе пищу; наша община небогата.
К этому времени я был уже зол. Я возразил:
— Но не такая уж и бедная, чтобы вам нечего было продать. Нога святого Альбана лежит в красивой шкатулке, да и за сами кости можно выручить неплохую цену.
Он подскочил и выпрямился, словно его кольнули кинжалом, и кожа под его глазами побагровела; а наблюдающие за нами монахи судорожно втянули в себя воздух, перекрестились и закричали: "Святотатство!", раскачиваясь, как ячменные колосья под порывом ветра.
— Воистину святотатство! — скрежещущим голосом произнес аббат. — Святотатство, достойное саксонского короля, милорд Артос, граф Британский!
— Может быть. Но для меня мои люди гораздо важнее, чем несколько серых костей в золотой шкатулке!
Он ничего не ответил — думаю, в тот момент он был и не в состоянии что-либо ответить, — и я неумолимо продолжил. Я собирался предложить ему за лошадей честную цену, хотя мы с трудом могли себе это позволить. Но теперь я передумал.
— Святой отец, ты помнишь некие слова Христа — что каждый работник заслуживает своей платы? Два дня назад мы, я и мои Товарищи, спасли это место от огня и от саксонских мечей, и платой за это будет содержание в течение трех полных дней и четыре лучшие лошади с ваших пастбищ.
Тут к нему вернулся дар речи, и он закричал, что я граблю церковь и что мне следовало бы оставить подобные манеры Морским Волкам.
— Послушай, отец, — перебил я. — Мне было бы гораздо выгоднее подождать, пока Морские Волки опустошат ваш монастырь, а потом напасть на них в Топях, к западу отсюда, подальше от их ладей. Я потерял бы меньше людей и меньше лошадей, если бы поступил так. Почему же, сделав то, что я сделал, я должен теперь уезжать прочь, не прося ничего взамен?