— Значит, это правда, — сказал я.
Она посмотрела на меня, слегка улыбаясь, поверх наклоненного края гостевого кубка — и мне показалось, что прикоснуться к ней было бы все равно, что прикоснуться к чему-то, берущему свое тепло и живую доброту прямо из земли, подобно яблоне.
— Ты сомневался?
— Я сомневался все лето. Думаю, я не осмеливался поверить.
— Глупо, — возразила она. — Бланид знает такие вещи.
Позже, когда она лежала в моих объятиях на широкой кровати, предназначенной для гостей, я попытался объяснить ей, что для нее было бы разумнее остаться на эту зиму у очага своего отца. Но она не хотела и слышать об этом; ребенок должен был родиться только через два месяца, и она была вполне в состоянии проделать обратный путь до Тримонтиума — она заявила, что ребенок, когда ему придет время, должен появиться на свет под защитой меча своего отца и что если я оставлю ее здесь, она последует за мной пешком. Она обнимала меня за шею, я чувствовал, как ребенок нетерпеливо шевелится в ее теле, и ее волосы падали мне на лицо в темноте. И в конце концов я уступил.
Да поможет мне Бог, я уступил; и на следующее утро, усадив Гуэнхумару и старую Бланид в легкую, запряженную мулами повозку, мы отправились обратно в Тримонтиум.
Мы ехали медленно и достигли Кастра Кунетиум без каких-либо происшествий. Я вздохнул с облегчением, зная, что больше половины дороги осталось позади и что теперь Гуэнхумара сможет, по меньшей мере, отдохнуть несколько дней. Но в Кастра Кунетиум все пошло наперекосяк, потому что в последний день нашего пребывания там Бланид упала с крыльца амбара и повредила спину. Ничего серьезного вроде бы не было, но, вне всякого сомнения, пока что она не могла ехать дальше.
— Похоже, твое путешествие заканчивается здесь, по крайней мере, на какое-то время, — заметил я.
Но Гуэнхумара снова воспротивилась моей воле.
— А твое?
— Я выезжаю завтра вместе с патрулем. Я достаточно долго был вдали от своего войска.
— Тогда я тоже еду вместе с патрулем.
— Это глупо, — запротестовал я, — и ты знаешь это. Что ты будешь делать без Бланид, если ребенок появится на свет прежде, чем она сможет последовать за тобой?
— В крепости есть и другие женщины, — спокойно ответила она.
— Да, десятка два или больше — веселые потаскушки из обоза.
— И однако Хлоя Огненная Вода, которая считает себя их королевой, умеет принять ребенка.
— Откуда ты можешь это знать? — я был обречен на поражение и знал это, но продолжал сопротивляться. — За все эти годы в Тримонтиуме не родилось ни одного ребенка.
— Глупец! — сказала она с мягкой насмешкой. — Ты думаешь, что если ты не слышал детского крика, значит дети и не рождались? Думаешь, ни одна из этих женщин ни разу не ошиблась при подсчете дней? За те зимы, что я провела в Тримонтиуме, там родилось три ребенка. Их удушили при рождении, как ненужных котят, и выбросили на склон холма на съедение волкам. Но это Хлоя Огненная Вода держала их матерей у себя на коленях, когда им приходило время рожать.
— Гуэнхумара, если ты знала, неужели ты не могла хоть что-нибудь сделать?
— Что? — спросила она. — Что, как ты думаешь, они хотели бы, чтобы я сделала? Прильнувший к груди ребенок — это слишком тяжелый груз, чтобы нести его вслед за войском. И это плохо для их ремесла… Даже мне, жене Медведя, которой не надо думать ни о каком ремесле, будет нелегко нести ребенка вслед за Медведевым войском. При дворе моего отца я жила на женской половине. Но если бы в Тримонтиуме не было других женщин, я была бы не первой из моего рода, кто сам принял свое дитя. Я слишком часто видела, как щенятся отцовы охотничьи суки, чтобы не знать, как принять ребенка и отделить его жизнь от моей.
И снова я уступил. Если бы только я был сильнее тогда и слабее в следующий раз, когда ее воля схлестнулась с моей…
Лето было долгим и сухим, словно в противовес тому, что случилось раньше, и хотя листья на березах уже желтели, дождей почти не было, так что с самого начала пыль, покрывающая высохшие дороги, поднималась темно-серым облаком из-под конских копыт и практически скрывала от взора хвост нашего небольшого отряда; вода в ручьях стояла низко, и мы, где могли, ехали по высокой мягкой болотной траве — рыжевато-коричневой теперь, как собачья шерсть, — пока вереск не заставлял нас вернуться на дорогу. Трава делала путь более легким для Гуэнхумары. На второй день (обычный двухдневный переход пришлось растянуть на три дня из-за медлительности запряженной мулами повозки) слабый ветерок улегся, и земля купалась в теплой золотистой тишине, которая приходит иногда ранней осенью; последние цветы вереска гудели от множества пчел и пахли медом, а небо, потерявшее осеннюю голубизну, приняло цвет свернувшегося молока. Мы сбросили плащи и приторочили их к лукам седел, рядом с уже позвякивавшими там шлемами. Риада, последний в долгой череде моих оруженосцев, который мало того, что был уроженцем этих гор, как и остальные из сотни Фарика, но еще и чувствовал погоду не хуже любого оленя, понюхал воздух и предсказал грозу и больше чем грозу.
Ночью, после того как мы встали лагерем рядом со вздувшимися водами Твида, лошади вели себя неспокойно, и я помню, что когда Гуэнхумара распустила возле потухающего костра волосы и начала их расчесывать, из них полетели искры, как это бывает с кошачьим мехом, когда собирается гроза. Один раз, в самый глухой час ночи, из глубины Сит Койт Каледона на нас налетел легкий, холодный, стонущий ветерок; потом он утих снова, оставив мир неподвижным и отяжелевшим, как и прежде.
Когда мы на следующее утро впрягли мулов в повозку и поседлали лошадей, мне показалось, что Гуэнхумара выглядит более молчаливой, чем обычно, или, скорее, что ее привычная молчаливость сгустилась, превратившись в тишину, и что эта тишина была такой же, как тишина окружающего нас мира; нечто вроде глубокого долгого вдоха перед надвигающейся бурей. И когда я помогал ей сесть в повозку, она двигалась с необычной тяжеловесностью. Я спросил ее, все ли у нее в порядке, и она ответила, что да, все прекрасно. Но я был до глубины души благодарен судьбе за то, что это наш последний день в пути.
Было, должно быть, где-то около полудня, когда на юге, среди холмов, послышались первые раскаты грома; сначала не более чем дрожь воздуха, которую чувствуешь скорее затылком, нежели ушами; потом все приближающееся низкое, почти непрерывное бормотание, которое снова затихало до этого глубокого отдаленного трепета. Гроза кружила над холмами, но в течение долгого времени не подходила к нам близко; а небо даже очистилось вплоть до южного края долины Твида. И далеко впереди Эйлдон, который, когда мы снимались с лагеря, был не более чем тенью на окутанном дымкой небе, медленно вставал над горизонтом, набирая объем и плоть, так что я уже мог различить три пика, вырастающие один за другим, и увидеть, как заросли орешника, покрывающие нижние склоны, сменяются ближе к вершине голыми травяными лугами и каменистыми осыпями.
А потом гром заговорил снова, глухо и угрожающе, — рык на этот раз — и ближе, гораздо ближе, чем раньше; и из-за холмов к югу от Эйлдона, поднимаясь у нас на глазах все выше и выше, поползла грозовая туча: сине-черная масса, разорванная сверху ветром на ползущие вперед лохмотья и ленты, — ветром, который еще не чувствовался в долине Твида. На фоне этого мрака плыли бледные клочья тумана, а сердце массивной тучи пенилось и бурлило, словно кто-то, что-то, помешивал его над огнем; из кипящего сердца бури вылетали вспышки голубого света, и вдоль гряды холмов к нам приближались гулкие раскаты грома.
Я ехал рядом с повозкой и с беспокойством поглядывал на Гуэнхумару, съежившуюся рядом с возницей у края навеса. Она сидела, странно напрягшись, словно пыталась противостоять каждому толчку колес под собой вместо того, чтобы нормальным образом отдаться движению; и ее лицо было очень белым, но, возможно, так просто казалось из-за странного, угрожающего света.
— Тебе лучше спрятаться обратно под навес, — посоветовал я.
Она покачала головой.
— Меня мутит, если я не вижу, куда еду. Смотри, я натяну капюшон поглубже на голову.
И мое беспокойство резко усилилось, но я ничего не мог сделать, кроме как двигаться вперед, пока это еще было нам по силам.
Мы направлялись прямо навстречу буре, но мне казалось, что кошмарный вихрь, крутящийся в ее центре, смещается вправо от нас, и я начал надеяться, что самая страшная гроза пройдет над холмами к югу от Твида. Лохматые края черной тучи были уже над нами, они постепенно заглатывали небо, и мы ехали в неестественных бурых сумерках, а к югу от нас гроза прокладывала себе путь через холмы, волоча за собой свисающую из чрева туч черную размытую завесу дождя, скрывающую за собой все, мимо чего она проходила.
— Христос! Сегодня среди холмов будут смытые дома, утонувший скот и рыдающие женщины, — предсказал кто-то.
Вскоре гроза обогнула нас и осталась за нашей спиной — но мы не видели впереди возвращающегося света; и внезапно она резко повернула обратно, как бывает с подобными грозами среди холмов, и начала нагонять нас с тыла — приближаясь со скоростью атакующей конницы! Мы уже чувствовали, как в этой жаре ее влажное дыхание шевелит волосы у нас на затылке, и высокая трава, дрожа, склонялась перед налетающим ветром, словно охваченная страхом…
— Вверх, вон в то боковое ущелье, — крикнул я через плечо. — Там, среди зарослей, мы найдем лучшее укрытие.
Укрытие было достаточно скромным — полуоблетевшие березы и рябины — но все же лучше, чем ничего, и мы достигли его, спешившись и подталкивая повозку на последнем участке пути, как раз в тот момент, когда из-за стены ущелья вырвался второй, более мощный порыв ветра; и несколько сердцебиений спустя гроза была над нами. Короткие зубчатые уколы голубовато-белого света один за другим рассекали тьму, и гром грохотал, гудел и пульсировал над нашими головами, как огромный молот. Мы распрягли мулов, чтобы они не понесли повозку, а потом занялись лошадьми. Они, бедн