с иероглифом «лэй».
– Именное? – высказал предположение Шуньфэн. – Возможно, удастся вернуть останки семье.
– Или же охотник был так самоуверен, что сравнивал себя с раскатом грома, неотвратимо настигающим добычу. – Вэй Юншэн ухмыльнулся. – Понятнее не стало. Одежда почти цела, оружие – тоже, а тело будто несколько месяцев тут пролежало. Энергии возмущены, опять же… – Он еще подумал, потом встал и выпустил золотистый сигнальный огонь. В небе проступил контур журавля, повисел немного и осыпался искрами – условный знак срочного возвращения в лагерь.
– Но мы еще не осмотрели долину… – попытался возразить Шуньфэн.
– Слишком много странностей и нехороших совпадений. – Вэй Юншэн, сунув лук под мышку, деловито собирал стрелы. – Если здесь завелась такая тварь, что обгладывает тело до последней косточки, а тяжелый лук ломает как пушинку, я не хочу рисковать.
Не прошло и кэ, как все заклинатели собрались в лагере под защитой флагов энци. Долго приглядывались и прислушивались, но ничего подозрительного не обнаружили, пусть накрывшая долину тишина и казалась неестественной. Наконец главы отрядов решили обыскать окрестности с утра и отпустили подчиненных отдыхать в легких тканевых шатрах, оставив у одного из костров дозорных. Хань Юнгань, пожелав доброй ночи, ушел к себе, а Вэй Юншэн пригласил Шуньфэна в свою палатку.
– В нашу минувшую встречу я обещал захватить хорошего вина. – Гостеприимно указав на циновку с мягкими подушками, он достал из походного ларца кувшин и две глиняные пиалы. – Садись, Янь-сюн, сейчас я угощу тебя «Глазом дракона»[306]. Его делают у нас в клане из самых крупных и сочных плодов. – В пиалы полилась янтарно-желтая жидкость с золотистыми переливами, таинственно мерцающая в свете ламп. – Мастера виноделия рассказывают, что наше вино такое вкусное потому, что в древности сам Водный Дракон посмотрел благосклонно на наши земли, даровав в достатке и солнца, и дождя. Мы редко торгуем «Глазом дракона», чаще угощаем им на пирах или дарим, но сегодняшняя беседа того стоит.
Бережно взяв пиалу, Шуньфэн пригубил напиток. Пахнуло солнцем и апельсинами, вино мягко обволокло язык, глотком света проникло в желудок и наполнило тело легкостью и свежестью, как ясным утром после целительного сна. Вэй Юншэн тоже отпил из своей пиалы, глаза его смеялись поверх обведенного зеленой краской края:
– Мне всегда казалось, что наши мастера добавляют туда персики или апельсины, однако это обман вкуса: за все эти оттенки стоит благодарить лишь плоды «Глаза дракона». Из него, впрочем, делают не только вино, его можно есть и так. Сам убедишься как-нибудь. А знаешь, что древние мудрецы говорили о вине? Что оно помогает совершенствовать природу человека. Вот мы с тобой сидим тут, отдыхаем за вином и одновременно совершенствуемся. Неплохо, а?
– Боюсь, мои наставники не одобрили бы такие методы, – хмыкнул Шуньфэн, допивая вино из пиалы и с молчаливого позволения главы наливая еще.
– Наши с братом – тоже, – согласился Вэй Юншэн. – В свое время А-Мэй постоянно спорил с ними, доказывал, что от вина нет вреда, сплошная польза, однако наставники считали, что оно умеет только туманить разум. Что ж, может, и так, если пить его неправильно, но, как по мне, если уровень совершенствования позволяет, вино даст не слабость, но силу. Как иное знание, к которому откроется доступ в нужное время. И тогда важно не только услышать, но и усвоить это знание без вреда для ума и сердца…
Понизив голос, он поставил опустевшую пиалу на циновку – явный знак того, что дружеская беседа закончена и наступило время тайного разговора. Шуньфэн молча извлек из складок чаошэна гуань и протянул собеседнику. Тот принял его, необычайно серьезный, почти торжественный, стянул ленту с волос, быстро и ловко забрал непокорную гриву в гуань. В тишине вставленная в пучок шпилька звякнула, как вынимаемый из ножен меч.
– Итак, я буду говорить, а ты будешь слушать. – Парой небрежных движений Вэй Юншэн набросил на шатер полог тишины. – Печать не продержится слишком долго, у нас немного времени. Ты первый за все эти годы, Янь-сюн, кто узнает тайну прошлого, что хранят в нашей семье; и надеюсь, ты и твой клан не заставите меня об этом пожалеть. Слово – не дорога, по которой можно вернуться и выбрать другую, оно ошибок не прощает. Итак, в пору той межклановой войны Далян правил мой дед, а мой отец и его сестра были еще молоды. Дед не слишком пекся о будущем, стремясь лишь возвысить свой клан, – словом, ловил рыбу в мутной воде[307], а вот дети его думали наперед, потому и отправили лазутчиков в другие кланы, чтобы быть готовыми к удару со стороны. Так они и узнали о планах Чу Юн призвать своего божественного покровителя, Красную Птицу, и использовать его мощь для победы. Сначала они не поверили – решили, что это просто глупое бахвальство от отчаяния и невозможности победить иным способом. Кто же думал, что эти черепашьи яйца[308] и правда осмелятся на такое! Не знаю как, но им это удалось, и мощь Красной Птицы поначалу принесла Чу Юн значительный перевес в войне. У отца и тетушки были связаны руки; они не могли вмешиваться поперек воли главы клана Вэй Далян, но сумели передать весточку в клан Цинь Сяньян, который с некоторых пор прекратил военные действия и укрылся в горах, надеясь переждать творящееся безумие. Его тогдашний глава Цинь Шаньин, потрясенный непростительным деянием Чу Юн, не смог остаться в стороне и отправил большой отряд вызволять бога. Никто не мог даже предположить, что попытка совершить благое дело обернется отравленным вином, поднесенным страдающему от жажды[309]. Заклинателям из Цинь Сяньян удалось разорвать путы, но обезумевший в плену бог уже не различал правых и виноватых, стремясь отомстить за унижение. Его ярость вызвала обвалы и подземный огонь, реки выходили из берегов, камни сыпались с неба – тут хроники не соврали. Землям Чу Юн был нанесен тяжкий урон, но не меньше пострадали и Цинь Сяньян, грозила новая война – теперь с доведенными до крайности простыми людьми. Избрание народного судьи и заключение мирного договора помогло остановить войну, но не добиться справедливости, ведь судья первым делом обвинил Цинь Сяньян в Сошествии гор, а явных доказательств вины Чу Юн ни у кого не было: молодежь вроде моего отца и тетушки никто не слушал, другие кланы зализывали раны и предпочитали не вмешиваться, и в итоге слово Цинь Сяньян оказалось против слова Чу Юн. Те же думали лишь о спасении собственной шкуры. Дальше ты знаешь.
– Но неужели другие божественные покровители даже не попытались вступиться за невиновных? – Шуньфэн нахмурился.
Красивые губы Вэй Юншэна искривились:
– Скажи, Янь-сюн, оставалось ли у них желание сделать хоть что-то для своих подопечных после того, как те наплевали на все принципы и добродетели, сначала развязав войну, а потом пленив их брата? Любому терпению приходит конец: и человеческому, и божественному. Надеюсь, Красная Птица оправился от своих ран и хоть немного забыл о пережитом унижении. А нам остались лишь одиночество, сожаления и вот это. – Молодой заклинатель закатал рукав на левом запястье, обнажив черную вязь иероглифов, похожую на переплетение шрамов.
Печать подчинения. У матери она была, Шуньфэн видел ее не раз; знал, что и сам в свое время получит такую же, знал и ее назначение: подтверждение мофа шиянь, клятвы, которую давал императору каждый новоизбранный глава клана. Если он сам или кто-то из его подчиненных злоумышлял что-либо против императора, это грозило смертью и главе, и адептам. Печать на запястье – а на деле удавка на шее, поводок, с которого не сорваться.
Грозило смертью… А как же их сегодняшний разговор? Шуньфэн встревоженно вскинулся, сделал непроизвольное движение в сторону Вэй Юншэна, но тот лишь отмахнулся с болезненной улыбкой:
– Не бойся за меня, Янь-сюн, мы ведь ничего не задумали против императора… пока что. Мы просто разговариваем о прошлом, вот и все. Думать о решительных действиях рано.
– Но… а доказательства невиновности Цинь Сяньян? Они сохранились?
– Сохранились. У нас есть и архивные записи, и донесения лазутчиков, и личные дневники отца и тетушки. Если необходимо, мы с братом готовы их предоставить, но только тогда, когда будет кому услышать.
– Предоставить? Зачем? – Шуньфэн начинал ощущать себя несмышленым ребенком, запутавшимся в подслушанных разговорах взрослых.
– А как ты думаешь, Янь-сюн? – Вэй Юншэн налил себе вина и изящно пригубил. – Клан Цинь Сяньян существует до сих пор, и, возможно, скоро у тебя будет возможность убедиться в этом лично. Больше мне пока нечего добавить, но помни одно: берегись старого главы Чу Юн. Это человек – впрочем, не уверен, что его еще можно так назвать, – сердце которого покрыто свиным жиром[310]. Если он почует, что ты стал угрозой его планам или его безопасности, я не дам за твою жизнь и пары цяней[311], несмотря на то состояние, в котором он пребывает сейчас.
– Звучит так, будто ты знаешь об этом из личного опыта. – Шуньфэна невольно передернуло. – И его состояние… Может ли он быть болен тем же, чем и мой дед, попавший под воздействие волны семьдесят лет назад? Я доверяю тебе, и, если ты говоришь, что Чу Мидянь опасен, я буду с ним осторожен. Но его словно гложет какой-то недуг; его личность словно распадается на осколки. Ты ведь тоже заметил?
– Заметил. Склоняюсь к тому, что ты прав. Что же до моего личного опыта… – Вэй Юншэн больше не улыбался. – Наши родители погибли на божественной охоте, когда нам с А-Мэем не было и пяти, и я не уверен, что их смерть была всего лишь несчастным случаем.
Больше он ничего не сказал, медленно попивая вино. Молчал и Шуньфэн, пытаясь разложить по полочкам все услышанное. Эти сведения поменяли весь его привычный мир в мгновение ока, и он пока не осознавал до конца, готов ли к таким резким и безжалостным изменениям. «Матушка точно была бы готова, – мелькнула смущенная мысль, но Шуньфэн тут же одернул себя: – Матушке тоже когда-то было двадцать лет! Никто не рождается сильным, испытать слабость не стыдно».