Меч в терновом венце — страница 5 из 9

Летом 1927 года Иван Савин скончался от заражения крови после неудачной операции аппендицита, когда ему еще не было 28-ми. По свидетельству его жены, перед смертью, после нескольких недель мучений, он записал слабеющей рукой последние строки: «Произведенный смертью в подпоручики // Лейб-гвардии Господнего полка». Похоронен на русском кладбище в Хельсинки.

И. А. Бунин, откликнувшись на смерть Ивана Савина, написал в парижской газете «Возрождение»: «То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе; во-первых, по причине полной своеобразности стихов и их пафоса; во-вторых, по той красоте и силе, которыми звучит их общий тон, некоторые же веши и строфы — особенно».

Такие строфы присутствуют, по сути, в каждом стихотворении Ивана Савина:

Никакие метели не в силах

Опрокинуть трехцветных лампад,

Что зажег я на дальних могилах,

Совершая прощальный обряд.

Не заставят бичи никакие,

Никакая бездонная мгла

Ни сказать, ни шепнуть, что Россия

В пытках вражьих сгорела дотла.

Поэт Милостью Божьей, Иван Савин — наше культурное достояние. Остается верить, что его творчество, являющее пример высокого таланта и верности России, будет наконец востребовано мыслящим русским обществом.

«Что имеем — не храним…», — справедливо сказано о российской всевозможной расточительности. Вот и эта русская поэтесса до недавнего времени была совершенно забыта и незнаема в России. Хотя в 20–30 годы прошлого века она считалась самой любимой поэтессой у эмигрантов Харбина. На ее могиле, находящейся в Чили, — эпитафия из ее же стихов:

Смертны и ты и я.

Сомкнем усталые веки.

Но Россия жива моя —

И теперь, и потом, и навеки.

Ее литературное имя — Марианна Колосова. Вряд ли она сама в конце жизни надеялась вернуться своими стихами на Родину. Однако, как известно, пути Господни неисповедимы. Открытие нами ее замечательного творчества — яркий, свершившийся факт.

Главная черта поэзии Марианны Колосовой удивительное своеобразие, непохожесть на всё то, что было в русском (и прежде всего женском) стихотворчестве до нее. Обладая глубокой природной талантливостью и культурой, она сумела соединить в своих стихах страсть, мужество, проницательный ум и женскую неповторимую нежность. Не случайно эти ее строки стали крылатыми у белогвардейцев Сибири:

Пристальнее в душу посмотрите-ка:

Отдает свою по капле кровь…

Самая мудрейшая политика —

Искренняя к Родине любовь!

Не приняв ложь и безнравственность большевистской власти, пережив в молодости всю жестокость Гражданской войны, Марианна Колосова посвятила свою жизнь борьбе с поработителями России. Вся ее поэзия излучает страстную веру в высшую справедливость и надежду на воссоздание погубленной Родины:

Россия? Ты еще жива?

В цвету черемуховом ты ли?..

Зимой, наверно, на дрова

Мою черемуху срубили…

Неправда! Ты не умерла,

Хоть и подрублена под корень,

С душой Двуглавого Орла,

Который грозам непокорен!

Ты — вся в огне и вся в цвету,

И ты ни в чем не виновата.

Лелеешь новую мечту —

И громового ждешь раската.

Марианна Колосова (Римма Ивановна Виноградова, в замужестве Покровская) родилась 19 (26) мая 1903 года на Алтае. Происходила из древнего и крепкого рода кубанских казаков. Ее отцом был священник, убитый воинствующими безбожниками, а ее жених, белогвардейский офицер, был расстрелян чуть ли не на ее глазах. До Гражданской войны жила в Барнауле.

Весь 1919 год и начало 1920-го Марианна Колосова провела в районе Семиречья — последнем оплоте белых сил на юго-восточном направлении. Эту территорию удерживали остатки 2-го Степного сибирского корпуса под командованием генерал-майора Анненкова. После разгрома белых она навсегда покинула Россию, перебравшись вместе с анненковцами в Китай, сначала в Джунгарию, а затем в Харбин.

Там, в китайском Харбине, ее стихи стали публиковаться в русском журнале «Рубеж», а в 1929 году вышел первый ее сборник «Армия песен». В дальнейшем в Харбине увидели свет ее книги стихов «Господи, спаси Россию!», «Не покорюсь!», «На звон мечей». Творчество Марианны Колосовой высоко ценили русские поэты Харбина — А. Несмелов, А. Ачаир, В. Перелешин и многие другие. Современники называли ее «бардом Белой армии» и харбинской Мариной Цветаевой.

После оккупации Харбина японцами она в 1934 г. вместе с мужем, бывшим офицером Белой армии А. Н. Покровским перебралась в Шанхай, где ее стихи стали публиковаться в журнале «Парус» и где вышли две ее последние книги: «На боевом посту» и «Медный гул». В 1949 году Китай стал коммунистическим, и семья Покровских уехала сначала на Филиппины, затем в Бразилию. В конце 50-х они окончательно осели в Чили. Скончалась Марианна Колосова 6 октября 1964 года. Похоронена в Пуэнте-Альто, пригороде Сантьяго. На табличке, прикрепленной к могильному кресту, имеется надпись: «Русская национальная поэтесса».

Время все расставляет по своим местам. Шелуха отпадает и превращается в прах. Но живое слово, за которым стоят честь и достоинство, как зеленая ветвь, пробивается сквозь любые нагромождения лжи и клеветы. Поэты Белой гвардии возвращаются на Родину своим блистательным творчеством. Они возвращаются к нам на века и уже никогда не уйдут из наших сердец.

Валерий ХАТЮШИН

Николай ТУРОВЕРОВ

ПЕРЕКОП

1

Сильней в стремёнах стыли ноги,

И мерзла с поводом рука.

Всю ночь шли рысью без дороги

С душой травимого волка.

Искрился лед отсветом блеска

Коротких вспышек батарей,

И от Днепра до Геническа

Стояло зарево огней.

Кто завтра жребий смертный вынет,

Чей будет труп в снегу лежать?

Молись, молись о дальнем сыне

Перед святой иконой, мать!

2

Нас было мало, слишком мало.

От вражьих толп темнела даль;

Но твердым блеском засверкала

Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов

Была исполнена душа,

В железном грохоте разрывов

Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,

И подан был знакомый знак…

Полк шел в последнюю атаку,

Венчая путь своих атак.

3

Забыть ли, как на снеге сбитом

В последний раз рубил казак,

Как под размашистым копытом

Звенел промерзлый солончак,

И как минутная победа

Швырнула нас через окоп,

И храп коней, и крик соседа,

И кровью залитый сугроб?

Но нас ли помнила Европа,

И кто в нас верил, кто нас знал,

Когда над валом Перекопа

Орды вставал девятый вал?

4

О милом крае, о родимом

Звенела песня казака,

И гнал, и рвал над белым Крымом

Морозный ветер облака.

Спеши, мой конь, долиной Качи,

Свершай последний переход.

Нет, не один из нас заплачет,

Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем

Освободим ремни подпруг,

И, злым предчувствием волнуем,

Заржет печально верный друг.

«В эту ночь мы ушли от погони…»

В эту ночь мы ушли от погони,

Расседлали своих лошадей;

Я лежал на шершавой попоне

Среди спящих усталых людей.

И запомнил, и помню доныне

Наш последний российский ночлег,

Эти звезды приморской пустыни,

Этот синий мерцающий снег.

Стерегло нас последнее горе

После снежных татарских полей —

Ледяное Понтийское море,

Ледяная душа кораблей.

Все иссякнет — и нежность, и злоба,

Все забудем, что помнить должны,

И останется с нами до гроба

Только имя забытой страны.

«Не выдаст моя кобылица…»

Не выдаст моя кобылица,

Не лопнет подпруга седла.

Дымится в Задонье, курится

Седая февральская мгла.

Встает за могилой могила,

Темнеет калмыцкая твердь,

И где-то правее — Корнилов,

В метелях идущий на смерть.

Запомним, запомним до гроба

Жестокую юность свою,

Дымящийся гребень сугроба,

Победу и гибель в бою,

Тоску безысходного гона,

Тревоги в морозных ночах,

Да блеск тускловатый погона

На хрупких, на детских плечах.

Мы отдали всё, что имели,

Тебе, восемнадцатый год,

Твоей азиатской метели,

Степной — за Россию — поход.

КРЫМ

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Все не веря, все не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь все плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо,

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

ПОХОД

Как в страшное время Батыя,

Опять породнимся с огнем,

Но, войско, тебе не впервые

Прощаться с родным куренем!

Не дрогнув, станицы разрушить,

Разрушить станицы и сжечь.

Нам надо лишь вольные души,

Лишь сердце казачье сберечь!

Еще уцелевшие силы —

Живых казаков сохранять,

Не дрогнув, родные могилы

С родною землею сровнять.

Не здесь — на станичном погосте,

Под мирною сенью крестов

Лежат драгоценные кости

Погибших в боях казаков;

Не здесь сохранялись святыни,

Святыни хранились вдали:

Пучок ковыля да полыни,

Щепотка казачьей земли.

Все бросить, лишь взять молодаек.

Идем в азиатский пустырь —

За Волгу, за Волгу — на Яик,

И дальше, потом — на Сибирь.

Нет седел, садитесь охлюпкой —

Дорогою седла найдем.

Тебе ли, родная голубка,

Впервые справляться с конем?

Тебе ли, казачка, тебе ли

Душою смущаться в огне?

Качала дитя в колыбели,

Теперь покачай на коне!

За Волгу, за Волгу — к просторам

Почти не открытых земель.

Горами, пустынями, бором,

Сквозь бури, и зной, и метель

Дойдем, не считая потери,

На третий ли, пятый ли год,

Не будем мы временем мерить

Последний казачий исход.

Дойдем! Семиречье, Трехречье —

Истоки неведомых рек…

Расправя широкие плечи,

Берись за топор, дровосек;

За плуг и за косы беритесь —

Кохайте и ширьте поля;

С молитвой трудитесь, крепитесь,

Не даром дается земля —

Высокая милость Господня,

Казачий престол Покрова;

Заступник Никола-Угодник

Услышит казачьи слова.

Не даром то время настанет,

Когда, соберясь у реки,

На новом станичном майдане

Опять зашумят казаки.

И мельницы встанут над яром,

И лодки в реке заснуют…

Не даром дается, не даром,

Привычный станичный уют.

Растите, мужайте, станицы,

Старинною песней звеня;

Веди казаку, молодица,

Для новых походов коня,

Для новых набегов в пустыне,

В глухой азиатской дали…

О горечь задонской полыни,

Щепотка казачьей земли!

Иль сердце мое раскололось?

Нет — сердце стучит и стучит.

Отчизна, не твой ли я голос

Услышал в парижской ночи?

АЗОВ

Эту землю снова и снова

Поливала горячая кровь.

Ты стояла на башне Азова

Меж встречающих смерть казаков.

И на ранней заре, средь тумана,

Как молитва звучали слова:

За Христа, за святого Ивана,

За казачий престол Покрова,

За свободу родную, как ветер,

За простую степную любовь,

И за всех православных на свете,

И за свой прародительский кров.

Не смолкало церковное пенье;

Бушевал за спиною пожар;

Со стены ты кидала каменья

В недалеких уже янычар

И хлестала кипящей смолою,

Обжигаясь сама и крича…

Дикий ветер гулял над тобою

И по-братски касался плеча:

За святого Ивана, за волю,

За казачью любовь навсегда!..

Отступала, бежала по полю

И тонула на взморье орда.

Точно пьяная, ты оглянулась —

Твой сосед был уродлив и груб;

Но ты смело губами коснулась

Его черных, запекшихся губ.

НОВОЧЕРКАССК

(Поэма)

Меня с тобой связали узы

Моих прадедов и дедов.

Не мне ль теперь просить у музы

И нужных рифм, и нужных слов?

Воспоминаний кубок пенный

Среди скитаний и невзгод

Не мне ль душою неизменной

Испить указан был черед?

Но мыслить не могу иначе:

Ты город прошлых тихих дней,

И новый вихрь судьбы казачьей

Тебе был смерти холодней.

1

Жизнь шла размеренно, не скоро,

Не трудно, но и не легко,

И купол золотой собора

Кругом был виден далеко.

Зимой снега, разлив весною,

А летом ветер, зной и пыль,

Но не мечтал никто иною

Сменить сегодняшнюю быль.

Служилый город и чиновный

Один порядок жизни знал,

И даже мостовой неровной

Вид никого не оскорблял.

По воскресеньям привозили

К базару уголь и каймак,

И на восток глядел средь пыли

В кольчуге бронзовый Ермак.

2

Зимою молодежь гранила

Московской улицы панель,

А летом в сад гулять ходила,

Где старой башни цитадель,

И где в киоске продавщица,

Блестя огнем задорных глаз,

Глядела, как меняет лица,

Стреляя в нос, холодный квас.

И отставные офицеры

В воспоминаньях прошлых дней

Венчали путь своей карьеры

Прогулкой чинной вдоль аллей.

3

Балы не редкостью бывали,

На них полковник и кадет,

Не уставая, танцевали,

Топча безжалостно паркет,

И иногда мелькал средь танца

Мечтою институтских лет

Лейб-казака иль атаманца

Мундир, пленяющий лорнет.

В театре с лихостью играли

В антрактах долгих трубачи,

И у подъезда ожидали

Извозчики и лихачи.

4

Был атаман главою края,

Слугой России и Царей,

И, облачением сияя,

Служил в соборе архиерей.

О Думе спорили дворяне

И об охоте невзначай,

Купцы — о дегте и тарани,

В прохладных лавках сев за чай.

Блюли закон, моляся Богу,

Хулили злобу, блуд и месть.

Все казаки ходили в ногу

И отдавали лихо честь.

5

Учили те, кто побогаче,

Своих детей, поря за лень,

И реалист носил казачий

Лампас и с кантами чекмень.

Дул ветер зимний или жаркий —

Спал город мирно до зари.

Сквозил пролет к вокзалу арки,

Где проезжали все Цари.

Черед часов был тих и плавен,

Крепка была родная лепь.

Давно забыли, что Булавин

Дымил пожаром эту степь.

6

Степная быль дышала сонно,

Был тверд загар казачьих лиц,

Как воды медленного Дона,

Текла простая жизнь станиц.

Весну встречали в поле, сея,

Скотину выгнав из базов.

Под Пасху ждали иерея

К лампадам темных образов.

Косили в зной, возили кони

Снопы на шумное гумно,

Желтей червонца на попоне

Лежало новое зерно.

Зимой же спали. Песни пели.

Деды, хваля минувший век,

Хлебали взвар и с хлебом ели

Арбузный мед, густой нардек.

7

Не к жизни бранной и беспечной

Взывал, спокойствием маня,

Средь вишняка дымок кизечный

Над мирным кровом куреня.

Страны померкнул образ древний.

Средь электрических зарниц

Никто не отличал деревни

От вольных некогда станиц.

Покоем грезили левады,

И стал казак с былым не схож,

Неся на чубе лоск помады,

Под скрип резиновых калош.

8

Февраль принес с собой начало.

Ты знал и ждал теперь конца.

Хмельная Русь себя венчала

Без Мономахова венца.

Тебе ль стоять на Диком поле,

Когда средь вздыбленных огней

Воскресший Разин вновь на воле

Сзовет испытанных друзей?

Ты знал — с тобой одним расплата

За тишь романовского дня.

Теперь не вскочит пылкий Платов,

Тебя спасая, на коня.

9

Давно оплеванным призывом

Серели мокрые листки,

С тоской кричали и надрывом

Внизу вокзальные свистки.

В тумане сумрачно темнели

Бульваров мокрых тополя,

А партизаны шли и пели:

«Увидим стены мы Кремля».

Гудели пушки недалёко,

И за грехи своих отцов

Шли дети к смерти одиноко,

И впереди них — Чернецов.

10

Кружились вихри снеговые

Над свежей глиною могил.

Знал Каледин, кого впервые

Он на кладбище проводил.

Мела метель. Покорно ждали

Неотвратимого конца,

Но эти дни зачаровали

Снегами юные сердца.

И стало тесно и немило

В глухих родительских домах.

Когда свой знак нашил Корнилов

На партизанских рукавах.

11

Зарю казачьего рассвета

Вещал речами мудро Круг,

Цвело надеждой это лето,

И тополей кружился пух.

Несли к собору из музея

Знамена, стяги, бунчуки,

И, дикой местью пламенея,

Восстав, дралися казаки.

А там, где раньше были дачи,

Полков младых ковалась крепь.

Блестел собор с горы иначе —

Иной теперь вставала степь.

12

И над дворцом зареял гордо,

Плеща по ветру, новый флаг.

Звучало радостно и твердо

И «danke schön», и «guten Tag».

Открылись снова магазины,

Забыв недавнее давно,

В подвалах налили грузины

Гостям кавказское вино.

И всё собою увенчала

Герба трехвековая сень,

Где был казак нагой сначала,

Потом — с стрелой в боку олень.

13

О, эти дни кровавых оргий! —

Ты для себя сам стал чужим.

Побед минутные восторги

Летели прочь, как легкий дым.

И был уверен ты заранее —

Не властны в эти дни вожди,

И пламя буйное восстаний

Зальют осенние дожди.

14

Но вновь за мертвенной зимою,

В последний раз хмельна, красна,

Играла полою водою

Твоя последняя весна.

Молниеносные победы

Благословлял весенний дух,

И расцветали вновь обеды,

Молебны и речистый Круг.

15

Британцы, танки и французы…

Как дань восторгов и похвал

Надели английские блузы

И гимназист, и генерал.

Кто не был бодр, кто не был весел,

Когда на карте за стеклом

Осваг победный шнур повесил

Между Одессой и Орлом?

И все надежды были правы —

На север мчались поезда.

Была тускла средь белой славы

Пятиконечная звезда.

16

Как был прекрасен и возвышен

Высокий строй газетных слов!

Казалось всем, что был уж слышен

Кремлевский звон колоколов.

Блестели радостные взоры;

Под громы дальних канонад,

Как порох, вспыхивали споры —

Кому в Москве принять парад,

Кто устранит теперь препоны,

Когда еще повсюду мгла, —

Орел двуглавый без короны

Или корона без орла?

17

Дымилась Русь, горели сёла,

Пылали скирды и стога,

И я в те дни с тоской веселой

Топтал бегущего врага,

Скача в рядах казачьей славы,

Дыша простором диких лет.

Нас озарял забытой славы,

Казачьей славы пьяный свет.

И сердце всё запоминало,

Легко рубил казал с плеча,

И кровь на шашке засыхала

Зловещим светом сургуча.

18

Тамбов. Орел. Познал обмана

Ты весь чарующий расцвет,

Когда смерч древнего бурана

Сметал следы имперских лет.

И над могилою столетий

Сплелися дикою гульбой

Измена, подвиги и плети,

И честь, и слезы, и разбой.

19

Колокола могильно пели.

В домах прощались. Во дворе

Венок плели, кружась, метели

Тебе, мой город, на горе.

Теперь один снесешь ты муки

Под сень соборного креста.

Я помню, помню день разлуки

В канун Рождения Христа.

И не забуду звон унылый

Среди снегов декабрьских вьюг

И бешеный галоп кобылы,

Меня бросающей на юг.

«На солнце, в мартовских садах…»

На солнце, в мартовских садах,

Еще сырых и обнаженных,

Сидят на постланных коврах

Принарядившиеся жены.

Последний лед в реке идет,

И солнце греет плечи жарко;

Старшинским женам мед несет

Ясырка — пленная татарка.

Весь город ждет и жены ждут,

Когда с раската грянет пушка,

Но в ожиданье там и тут

Гуляет пенистая кружка.

А старики всё у реки

Глядят толпой на половодье —

Из-под Азова казаки

С добычей приплывут сегодня.

Моя река, мой край родной,

Моих прабабок эта сказка,

И этот ветер голубой

Средневекового Черкасска.

«Эти дни не могут повторяться…»

Эти дни не могут повторяться,

Юность не вернется никогда.

И туманнее и реже снятся

Нам чудесные, жестокие года.

С каждым годом меньше очевидцев

Этих страшных, легендарных дней.

Наше сердце приучилось биться

И спокойнее, и глуше, и ровней.

Что теперь мы можем и что смеем?

Полюбив спокойную страну,

Незаметно медленно стареем

В европейском ласковом плену.

И растет и ждет ли наша смена,

Чтобы вновь в февральскую пургу

Дети шли в сугробах по колена

Умирать на розовом снегу?

И над одинокими на свете,

С песнями идущими на смерть,

Веял тот же сумасшедший ветер

И темнела сумрачная твердь.

«Жизнь не проста и не легка…»

Жизнь не проста и не легка.

За спицею мелькает спица.

Уйти б на юг, и в казака

По-настоящему влюбиться.

Довольно ждать, довольно лгать,

Играть самой с собою в прятки.

Нет, не уйти, а убежать

Без сожалений и оглядки

Туда, где весело живут,

Туда, где вольные станицы,

И где не вяжут и не ткут

Своих нарядов молодицы;

Где все умеют пить и петь,

Где муж с женой пируют вместе,

Но туго скрученная плеть

Висит на самом видном месте.

Ах, Дон, Кубань, Тмутаракань!

А я в снегах здесь погибаю.

Вот Лермонтов воспел Тамань.

А я читаю и мечтаю.

И никуда не убегу…

Твердя стихи о Диком поле.

Что знаю я и что могу,

Живя с рождения в неволе?

И мой недолгий век пройдет

В напрасном ожиданье чуда,

Московский снег, московский лед

Меня не выпустят отсюда.

1914 ГОД

Казаков казачки проводили,

Казаки простились с Тихим Доном.

Разве мы, их дети, позабыли,

Как гудел набат тревожным звоном?

Казаки скакали, тесно стремя

Прижимая к стремени соседа.

Разве не казалась в это время

Неизбежной близкая победа?

О, незабываемое лето!

Разве не тюрьмой была станица

Для меня и бедных малолеток,

Опоздавших вовремя родиться?

«Мы шли в сухой и пыльной мгле…»

Мы шли в сухой и пыльной мгле

По раскаленной крымской глине,

Бахчисарай, как хан в седле,

Дремал в глубокой котловине.

И в этот день в Чуфут-Кале,

Сорвав бессмертники сухие,

Я выцарапал на скале:

«Двадцатый год. Прощай, Россия».

«Как когда-то над сгубленной Сечью…»

Как когда-то над сгубленной Сечью

Горевал в своих песнях Тарас, —

Призываю любовь человечью:

Кто теперь погорюет о нас?

Но в разлуке с тобой не прощаюсь,

Мой далекий отеческий дом, —

Перед Господом не постесняюсь

Называться донским казаком.

МАЙДАН

Они сойдутся в первый раз

На обетованной долине,

Когда трубы звенящий глас

В раю повторит крик павлиний,

Зовя всех мертвых и живых

На суд у Божьего Престола,

И станут парой часовых

У врат Егорий и Никола.

И сам архангел Михаил,

Спустившись в степь, в лесные чащи,

Разрубит плен донских могил,

Подняв высоко меч горящий.

И Ермака увидит Бог

Разрез очей упрямо смелый,

Носки загнутые сапог,

Шишак и панцырь заржавелый.

В тоске несбывшихся надежд,

От страшной казни безобразен,

Пройдет с своей ватагой Разин,

Не опустив пред Богом вежд.

Булавин промелькнет Кондратий;

Открыв кровавые рубцы,

За ним — заплата на заплате —

Пройдут зипунные бойцы,

Кто Русь стерег во тьме столетий,

Пока не грянула пора

И низко их склонились дети

К ботфортам грозного Петра.

В походном синем чекмене,

Как будто только из похода,

Проедет Платов на коне

С полками памятного года.

За ним, средь кликов боевых,

Взметая пыль дороги райской,

Проскачут с множеством других

Бакланов, Греков, Иловайский —

Все те, кто славу казака

Сплетя со славою имперской,

Донского гнали маштака

В отваге пламенной и дерзкой

Туда, где в грохоте войны

Мужала юная Россия, —

Степей наездники лихие,

Отцов достойные сыны.

Но вот дыханье страшных лет

Повеет в светлых рощах рая

И Каледин, в руках сжимая,

Пробивший сердце пистолет,

Пройдет средь крови и отрепий

Донских последних казаков.

И скажет Бог: «Я создал степи

Не для того, чтоб видеть кровь».

«Был тяжкий крест им в жизни дан, —

Заступник вымолвит Никола. —

Всегда просил казачий стан

Меня молиться у Престола».

«Они сыны моей земли! —

Воскликнет пламенный Егорий. —

Моих волков они блюли

Среди своих степных приморий».

И Бог, в любви изнемогая,

Ладонью скроет влагу вежд.

И будет ветер гнуть, играя,

Тяжелый шелк Его одежд.

«В скитаньях весел будь и волен…»

«В скитаньях весел будь и волен,

Терпи и жди грядущих встреч.

Тот не со Мной, кто духом болен,

Тому не встать, кто хочет лечь.

Простор морей, деревьев пущи

И зреющий на ниве злак

Откроют бодрым и идущим

Благословляющий Мой знак.

В лицо пусть веет ветер встречный —

Иди и помни: Я велел».

Так говорил Господь, и Млечный

На темном небе путь белел.

ТОВАРИЩ

Перегорит костер и перетлеет,

Земле нужна холодная зола.

Уже никто напомнить не посмеет

О страшных днях бессмысленного зла.

Нет, не мученьями, страданьями и кровью —

Утратою горчайшей из утрат —

Мы расплатились братскою любовью

С тобой, с тобой, мой незнакомый брат.

С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,

Встречались мы, наверное, не раз.

Меня Господь спасал среди пожарищ,

Да и тебя Господь не там ли спас?

Обоих нас блюла рука Господня,

Когда, почуяв смертную тоску,

Я, весь в крови, ронял свои поводья,

А ты, в крови, склонялся на луку.

Тогда с тобой мы что-то проглядели,

Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:

Не для того ль мы оба уцелели,

Чтоб вместе за Отчизну умереть?

«За легкомысленный язык…»

За легкомысленный язык;

За склонность к ветреной забаве,

За то, что я уже привык

К незатруднительной отраве,

За все, за все, чем грешен я,

Ты ниспошли мне наказанье,

Но не лишай меня огня,

Оставь широкое дыханье,

Любви и песен не лишай

И не клади во гроб живого.

Ты видишь: льется через край

Еще взволнованное слово.

«Глубокий снег лежал в горах…»

Глубокий снег лежал в горах.

Был лунный свет мутнее дыма.

Попутчик мой сказал: «Аллах

Хранит в дороге пилигрима».

Кто он, откуда? Для меня

Не всё ль равно? На горном склоне

Он своего поил коня,

И вместе пили наши кони.

Теперь нас ждет в горах ночлег.

И знаю я, дрожа от стужи,

Он для меня расчистит снег,

Постелет рваный плащ верблюжий

И, вынув свой кремень и трут,

Зажжет подобранные сучья.

Счастлив Аллах, царящий тут,

Слуги ему не надо лучше.

«Я скрылся от дождя, от ночи и от бури…»

Я скрылся от дождя, от ночи и от бури

В пастушьем шалаше. Пастух был нелюдим.

Но он мне место дал у очага на шкуре

И круглый хлеб, надъеденный самим.

В горах случайны и безмолвны встречи.

Что он мне мог сказать, что мог ответить я,

Когда нас крепче слов сближает мех овечий

И скудное тепло дымящего огня?..

«Не плыву — улетаю в Америку…»

Не плыву — улетаю в Америку.

Кто поймет беспросветную грусть?

Это значит: к заветному берегу

Никогда, никогда не вернусь.

Это значит: благополучию

Жизнь свою навсегда уступил,

Полунищую, самую лучшую,

О которой я Бога просил.

«На простом, без украшений, троне…»

На простом, без украшений, троне

Восседает всемогущий Бог.

Был всегда ко мне Он благосклонен,

По-отечески и милостив, и строг.

Рядом Ангел и весы, и гири —

Вот он, долгожданный суд!

Все так просто в этом райском мире,

Будто здесь родители живут.

На весы кладется жизнь земная.

Все мои деянья и грехи,

И любовь к тебе, моя родная,

И мои нетрудные стихи.

«И снилось мне, как будто я…»

И снилось мне, как будто я

Познал все тайны бытия,

И сразу стал мне свет не мил,

И все на свете я забыл,

И ничего уже не жду,

И в небе каждую звезду

Теперь я вижу не такой,

Как видел раньше, золотой,

А бледным ликом мертвеца.

И мертвым слухом мудреца

Не слышу музыки светил.

Я все на свете разлюбил,

И нет в груди моей огня,

И нет людей вокруг меня…

И я проснулся на заре,

Увидел церковь на горе,

И над станицей легкий дым,

И пар над Доном золотым,

Услышал звонких петухов,

И в этом лучшем из миров

Счастливей не было людей

Меня, в беспечности своей.

ЗНАМЯ

Мне снилось казачье знамя,

Мне снилось — я стал молодым.

Пылали пожары за нами,

Клубился пепел и дым.

Сгорала последняя крыша,

И ветер веял вольней,

Такой же — с времен Тохтамыша,

А, может быть, даже древней.

И знамя средь черного дыма

Сияло своею парчой,

Единственной, неопалимой,

Нетленной в огне купиной.

Звенела новая слава,

Еще неслыханный звон…

И снилась мне переправа

С конями, вплавь, через Дон.

И воды прощальные Дона

Несли по течению нас,

Над нами на стяге иконы,

Иконы — иконостас.

И горький ветер усобиц,

От гари став горячей,

Лики всех Богородиц

Качал на казачьей парче.

«Было их с урядником тринадцать…»

Было их с урядником тринадцать

Молодых безусых казаков.

Полк ушел. Куда теперь деваться

Средь оледенелых берегов?

Стынут люди, кони тоже стынут,

Веет смертью из морских пучин…

Но шепнул Господь на ухо Сыну:

Что глядишь, Мой Милосердный Сын?

Сын тогда простер над ними ризу,

А под ризой белоснежный мех,

И все гуще, все крупнее книзу

Закружился над разъездом снег.

Ветер стих. Повеяло покоем.

И, доверясь голубым снегам,

Весь разъезд добрался конным строем

Без потери к райским берегам.

«Мороз крепчал. Стоял такой мороз…»

Мороз крепчал. Стоял такой мороз,

Что бронепоезд наш застыл над яром,

Где ждал нас враг, и бедный паровоз

Стоял в дыму и задыхался паром.

Но и в селе, раскинутом в яру,

Никто не выходил из хат дымящих —

Мороз пресек жестокую игру,

Как самодержец настоящий.

Был лед и в пулеметных кожухах;

Но вот в душе, как будто, потеплело:

Сочельник был. И снег лежал в степях.

И не было ни красных и ни белых.

«Всегда найдется, чем помочь…»

Всегда найдется, чем помочь, —

И словом, и делами.

И пусть опять приходит ночь

С бессонными глазами.

Она другим еще темней,

Настолько мир им тесен,

Как будто нет живых людей,

И нет чудесных песен.

Ведь только у слепых в ночи

Нет близкого рассвета.

И, ради Бога, не молчи:

Он не простит нам это!

ОДНОЛЕТОК

Подумать только: это мы

Последние, кто знали

И переметные сумы,

И блеск холодной стали

Клинков, и лучших из друзей

Погони и похода,

В боях израненных коней

Нам памятного года

В Крыму, когда на рубеже

Кончалась конница уже.

Подумать только: это мы

В погибельной метели,

Среди тмутараканской тьмы

Случайно уцелели.

И в мировом своем плену

До гроба всё считаем

Нас породившую страну

Неповторимым раем.

«Помню горечь соленого ветра…»

Помню горечь соленого ветра,

Перегруженный крен корабля;

Полосою синего фетра

Уходила в тумане земля.

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,

Ни протянутых к берегу рук —

Тишина переполненных палуб

Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась

Тетива наших душ навсегда.

Черной пропастью мне показалась

За бортом голубая вода.

И прощаясь с Россией навеки,

Я постиг, я запомнил навек

Неподвижность толпы на спардеке,

Эти слезы у дрогнувших век.

«Ты говоришь: Смотри на снег…»

Брату А. Туроверову

1

Ты говоришь: «Смотри на снег,

Когда синей он станет к ночи.

Тяжелый путь за прошлый грех

Одним длинней, другим короче.

Но всех роднят напевы вьюг,

Кто в дальних странствиях обижен.

Зимой острее взор и слух

И Русь роднее нам и ближе».

И я смотрю… Темнеет твердь.

Меня с тобой метель сдружила,

Когда на подвиг и на смерть

Нас увлекал в снега Корнилов.

Те дни прошли. Дней новых бег

Из года в год неинтересней.

Мы той зиме отдали смех,

Отдали молодость и песни.

Но в час глухой я выйду в ночь,

В родную снежную безбрежность —

Разлуку сможет превозмочь

Лишь познающий безнадежность.

2

Нежданной дорогой с тобою мы двое

Идем неразлучно, мой спутник и брат,

Мы помним мучительно время былое

И родины страшный, кровавый закат.

Я знаю: тоской и работой остужен,

Ты числишь устало пустынные дни.

Наш путь и далек, и уныл, и окружен,

Но будет порыв наш стремительно нужен,

Когда мы увидим огни.

Услышим звенящие трубы возврата

И, близко видавшие смерть,

Мы круто свернем на восток от заката,

И будет ничтожна былая утрата

Для вновь обретающих твердь.

«В огне все было и в дыму…»

В огне все было и в дыму —

Мы уходили от погони.

Увы, не в пушкинском Крыму

Теперь скакали наши кони.

В дыму войны был этот край,

Спешил наш полк долиной Качи,

И покидал Бахчисарай

Последний мой разъезд казачий.

На юг, на юг. Всему конец.

В незабываемом волненье

Я посетил тогда дворец

В его печальном запустенье.

И увидал я ветхий зал,

Мерцала тускло позолота,

С трудом стихи я вспоминал,

В пустом дворце искал кого-то.

Нетерпеливо вестовой

Водил коней вокруг гарема.

Когда и где мне голос твой

Опять почудился, Зарема?

Прощай, фонтан холодных слез.

Мне сердце жгла слеза иная.

И роз тебе я не принес,

Тебя навеки покидая.

ВЕТЕР

Дуй, ветер, дуй! Сметай года,

Как листьев мертвых легкий ворох.

Я не забуду никогда

Твой начинающийся шорох,

Твоих порывов злую крепь

Не разлюблю я, вспоминая

Далекую родную степь

Мою от края и до края.

И сладко знать: без перемен

Ты был и будешь одинаков —

Взметай же прах Азовских стен,

Играй листвою буераков,

Кудрявь размах донской волны,

Кружи над нею чаек в плаче,

Сзывай вновь свистом табуны

На пустырях земель казачьих.

И, каменных целуя баб

В свирепой страсти урагана,

Ковыльную седую хлябь

Гони к кургану от кургана!

«Мы ничего ни у кого не просим…»

Мы ничего ни у кого не просим.

Живем одни — быть может, потому,

Что помним добровольческую осень

И наше одиночество в Крыму.

Тогда закат раскрыл над нами веер,

Звездой вечерней засияла высь.

С утра мы бились с конницей — на север,

Потом — на юг — с пехотою дрались.

Мы тесно шли, дорогу пробивая.

Так бьет в утес девятая волна.

Последний бой! Идет не так ли стая

Волков, когда она окружена?

И мы прошли. Прошла и эта осень,

Как бег ночной измученных коней, —

Еще не знали, что с рассветом бросим

На пристани единственных друзей.

«Никто нас не вспомнит, о нас не потужит…»

Никто нас не вспомнит, о нас не потужит.

Неспешной водой протекают года.

И было нам плохо, и станет нам хуже,

Покоя не будет нигде, никогда.

Да мы и не ищем спокойного года,

Да нам и нисколько не нужен покой:

Свобода еще с Ледяного похода

Для нас навсегда неразлучна с бедой.

«Мы уходили налегке…»

Мы уходили налегке.

Мы уплывали торопливо

На взятом с боя челноке,

В волнах осеннего разлива,

И быстроводная река

В крутых кругах водоворотов

Несла нас, пенясь и кипя…

Как хорошо! Но жаль кого-то.

Кого? Но только не себя!

МАРТ

За облысевшими буграми

Закаты ярче и длинней,

И ниже виснут вечерами

Густые дымы куреней.

В степи туманы да бурьяны,

Последний грязный, талый снег,

И рьяно правит ветер пьяный

Коней казачьих резвый бег.

Сильней, сильней стяни подпруги,

Вскачи в седло, не знав стремян;

Скачи на выгон, за муругий

На зиму сложенный саман.

Свищи, кричи в лихой отваге

О том, что ты донской казак;

Гони коня через овраги,

За самый дальний буерак.

Пусть в потной пене возвратится

Твой конь и станет у крыльца;

Пусть у ворот ждет молодица

С улыбкой ясной молодца.

Отдай коня. Раздольно длинный

Путь утомил. И будешь рад

Вдохнуть в сенях ты запах блинный,

Повисший густо сизый чад.

Как раньше предки пили, пели,

Так пей и ты и песни пой.

Все дни на масляной неделе

Ходи с хмельною головой.

Но час придет. И вечер синий

Постелет медленную тень,

И в запоздалых криках минет

Последний день, прощеный день.

Сияй лампадами, божница,

В венке сухого ковыля.

Молиться будет и трудиться

Весь пост казачая земля.

1942

Тебе не страшны голод и пожар.

Тебе всего уже пришлось отведать.

И новому ль нашествию татар

Торжествовать конечную победу?

О, сколько раз борьба была невмочь,

Когда врывались и насильники и воры!

Ты их вела в свою глухую ночь,

В свои широкие звериные просторы.

Ты их звала, доверчивых собак,

В свои трущобы, лютая волчица.

И было так, и снова будет так,

И никогда тебе не измениться.

СОЧЕЛЬНИК

Темнее стал за речкой ельник,

Весь в серебре синеет сад,

И над селом зажег сочельник

Зеленый медленный закат.

Лиловым дымом дышат хаты,

Морозна праздничная тишь.

Снега, как комья чистой ваты,

Легли на грудь убогих крыш.

Ах, Русь, Московия, Россия,

Простор безбрежно снеговой,

Какие звезды золотые

Сейчас зажгутся над тобой!

И все равно, какой бы жребий

Тебе ни бросили года,

Не догорит на этом небе

Волхвов приведшая звезда.

И будут знать и будут верить,

Что в эту ночь, в мороз, в метель

Младенец был в простой пещере

В стране за тридевять земель.

ПУТЬ

Твой отец в далекой ссылке,

Мать его не дождалась;

Поклонись ее могилке,

Истово перекрестясь.

Уцелевшего соседа

Ты под вечер навести —

Потаенная беседа

И прощальное «прости».

Ты не мальчик! Все пятнадцать

На плечах твоих годов.

В эти годы нужно драться,

Надо знать своих врагов.

Говорят — и правда это —

У какой-то там реки,

В чужедальнем крае где-то

Проживают казаки.

Уходи, пока не поздно,

Взять землицы не забудь,

И по солнцу, и по звездам

Ты найдешь свой верный путь.

ШЛЯХ

Всё те же курганы

И гетманский шлях,

Седые бурьяны

На снежных полях.

А вечером поздно

Уже наверху

Знакомые звезды

На Млечном шляху.

В морозной полуде

Родное окно —

Какие-то люди

Живут здесь давно.

И дом мой им тоже

Такой же родной,

Как будет он позже

Для смены другой.

Приходят, уходят

И снова придут.

Но старые песни

Уже не поют.

Никто и не знает

О песне такой:

«За Доном гуляет

Казак молодой!..»

«Под утро на вечере этом…»

Под утро на вечере этом

Стояла жемчужная мгла,

И был я подростком кадетом,

А ты институткой была.

И жизнь начиналась сначала

Под утро на этом балу;

Всю ночь ты со мной танцевала

Кружилась на скользком полу.

И музыка, музыка! Снова

Казалось нам прошлое сном,

И жизнь прожитая в оковах,

Лежала в снегах за окном.

И как над безвестной могилой,

Над прахом, над снегом — над ней

Бессмертно сияли светила

Твоих изумленных очей.

ВОЛЬНИЦА

Минуя грозных стен Азова,

Подняв косые паруса,

В который раз смотрели снова

Вы на чужие небеса.

Который раз в открытом море,

С уключин смыв чужую кровь,

Несли вы дальше смерть и горе

В туман турецких берегов.

Но и средь вас не видел многих

В пути обратном атаман,

Когда меж берегов пологих

Ваш возвращался караван.

Ковры Царьграда и Дамаска

В Дону купали каюки;

На низкой пристани Черкасска

Вас ожидали старики.

Но прежде чем делить добычу,

Вы лучший камень и ковер,

Блюдя прадедовский обычай,

Несли торжественно в собор.

И прибавляли вновь к оправе

Икон сверкающий алмаз,

Чтоб сохранить казачьей славе

Благую ласку Божьих глаз.

СЕРЬГИ

Моей жене

1

Где их родина? В Смирне ль, в Тивризе?

Кто их сделал, кому и когда?

Ах, никто к нам теперь не приблизит

Отлетевшие в вечность года.

Может быть, их впервые надела

Смуглолицая ханская дочь,

Ожидая супруга несмело

В свою первую брачную ночь.

Иль позор искупить, чтобы девичью

Побороть горечь жалоб и слез,

Их влюбленный персидский царевич

Своей милой в подарок принес.

И она, о стыде забывая,

Ослепленная блеском серег,

Азиатского душного рая

Преступила заветный порог.

Сколько раз, видно, женские уши

Суждено было им проколоть,

Озаряя гаремные души,

Украшая горячую плоть.

Сколько раз госпожа на верблюде

Колыхала их в зное пустынь,

Глядя сверху на смуглые груди

Опаленных ветрами рабынь.

Но на север, когда каравану

Путь казачий разбой преградил,

Госпожу привели к атаману.

Атаман госпожи не щадил —

Надругался над ней, опорочил,

На горячий швырнув солончак,

И с серьгами к седлу приторочил,

Привязал за высокий арчак.

Или, может быть, прежде чем кинул

Свою жертву под гребень волны,

Разин пьяной рукою их вынул

Из ушей закаспийской княжны,

Чтоб потом, средь награбленной груды,

Забывая родную страну,

Засветилися их изумруды

На разбойном, на вольном Дону.

Эх, приволье широких раздолий,

Голубая, полынная лепь!

Разлилась, расплескалась на воле

Ковылями просторная степь.

И когда эту свадьбу справляли

Во весь буйный казачий размах,

Не они ль над узорами шали

У Маланьи сверкали в ушах?

Не казачью ли женскую долю

Разделяли покорно они,

Видя только бурьяны по полю,

Да черкасских старшин курени?

Но станичная глушь миновала,

Среди новых блистательных встреч

Отразили лучисто зеркала

Их над матовым мрамором плеч.

Промелькнули за лицами лица

И кануном смертельных утрат

Распростерла над ними столица

Золотой свой веселый закат.

2

Что ж мне делать коль прошлым так пьяно

Захмелела внезапно душа?

И в полночных огнях ресторана,

По-старинному так хороша,

Ты сидишь средь испытанных пьяниц,

Дочь далеких придонских станиц,

И пылает твой смуглый румянец

Под коричневой тенью ресниц.

Колыхаются серьги-подвески,

Расцветают в зеленом огне

И трепещут короткие блески

В золотистом анжуйском вине.

Что на речи твои я отвечу?

Помню окрик казачьих погонь,

Вижу близко, как весело мечут

Эти камни разбойный огонь.

ПАРИЖ

Опять в бистро за чашкой кофе

Услышу я в который раз

О добровольческой Голгофе

Твой увлекательный рассказ.

Мой дорогой однополчанин,

Войною нареченный брат,

В снегах корниловской Кубани

Ты, как и все мы, выпил яд —

Пленительный и неминучий

Напиток рухнувших эпох,

И всех земных благополучий

Стал для тебя далек порог.

Всё в той же бесшабашной воле

Порывы сердца сохраня,

Ты мнишь себя в задонском поле

Средь пулеметного огня.

И, сквозь седую муть тумана

Увидя людные бугры,

Сталь неразлучного нагана

Рвешь на ходу из кобуры.

Что можем мы и что мы знаем

В плену обыкновенных дней,

Упрямо грезя грозным раем

Жестокой юности своей?

С настойчивостью очевидца

Своей страны шальной судьбы

Мы заставляем сердце биться

Биеньем бешеной борьбы.

Что ж, может быть, в твоей отраве,

Париж, смешон теперь наш бред,

Но затереть никто не вправе

Тех дней неизгладимый след.

Пока нам дорог хмель сражений,

Походов вьюги и дожди,

Еще не знают поражений

Не победившие вожди.

Как счастлив я, когда приснится

Мне ласка нежная отца,

Моя далекая станица

У быстроводного Донца,

На гумнах новая солома,

В лугах душистые стога,

Знакомый кров родного дома,

Реки родные берега.

И слёз невольно сердце просит,

И я рыдать во сне готов,

Когда услышу в спелом просе

Вечерний крик перепелов,

Увижу розовые рощи,

В пожаре дымном облака

И эти воды, где полощет

Заря веселые шелка.

Мой милый край, в угаре брани

Тебе я вымолвил: «Прости».

Но и цветам воспоминаний

Не много лет дано цвести.

Какие пламенные строфы

Напомнят мне мои поля

И эту степь, где бродят дрофы

В сухом разливе ковыля?

Кто дали мглистые раздвинет —

Унылых лет глухую сень?

И снова горечью полыни

Дохнет в лицо горячий день:

Набат станиц, орудий гулы,

Крещенье первого огня,

Когда судьба меня швырнула

От парты прямо на коня.

Нам всем один достался жребий,

Нас озарил один закат,

Не мы ль теперь в насущном хлебе

Вкусили горечь всех утрат?

Неискупимые потери

Укором совести встают,

Когда, стучась в чужие двери,

Мы просим временный приют —

Своих страданий пилигримы,

Скитальцы не своей вины.

Твои ль, Париж, закроют дымы

Лицо покинутой страны

И беспокойный дух кочевий?

Неповторимые года

Сгорят в твоем железном чреве

И навсегда, и без следа.

…Как далека от нас природа,

Как жалок с нею наш союз!

Чугунным факелом свобода

Благословляет наших муз.

И, славя несветящий факел,

Земли не слыша древний зов,

Идем мы ощупью во мраке

На зовы райских голосов.

И жадно ищем вещих знаков

Несовершившихся чудес,

И ждем, когда для нас Иаков

Опустит лестницу с небес.

И мы восторженной толпою

В горячей солнечной пыли

Уйдем небесною тропою

От неопознанной земли.

ВЕРСАЛЬ

Зеленей трава не может быть,

Быть не могут зори золотистей,

Первые потерянные листья

Будут долго по каналу плыть.

Будут долго воды розоветь,

С каждым мигом глубже и чудесней.

Неужели радостные песни

Разучились слушать мы и петь?

Знаю, знаю, ты уже устал,

Знаю власть твоих воспоминаний.

Но, смотри, каких очарований

Преисполнен розовый канал!

Ах, не надо горечью утрат

Отравлять восторженные речи —

Лишь бы дольше длился этот вечер,

Не померк сияющий закат…

ПРАБАБКА

Мы плохо предков своих знали,

Жизнь на Дону была глуха,

Когда прабабка в лучшей шали,

Невозмутима и строга,

Надев жемчужные подвески,

Уселась в кресло напоказ —

И зрел ее в достойном блеске

Старочеркасский богомаз.

О, как старательно и чисто

Писал он смуглое лицо,

И цареградские мониста,

И с аметистами кольцо.

И шали блеклые розаны

Под кистью ярко расцвели,

Забыв полуденные страны

Для этой северной земли.

…А ветер в поле гнал туманы,

К дождю кричали петухи,

Росли на улице бурьяны

И лебеда и лопухи.

Паслись на площади телята,

И к Дону шумною гурьбой

Шли босоногие ребята,

Ведя коней на водопой.

На берегу сушились сети;

Качал баркасы темный Дон;

Нес по низовью влажный ветер

Собора скудный перезвон.

Кружились по ветру вороны,

Садясь на мокрые плетни;

Кизечный дым под перезвоны

Кадили щедро курени.

Казак, чекмень в грязи запачкав,

Гнал через лужи жеребца,

И чернобровая казачка

Глядела вслед ему с крыльца.

«Всё те же убогие хаты…»

Всё те же убогие хаты,

И так же не станет иным

Легко уходящий в закаты

Над хатами розовый дым.

Как раньше — при нашем отъезде,

Всё так же в российской ночи

Мерцают полярных созвездий

В снегах голубые лучи.

И с детства знакомые ёлки

Темнеют в промерзлом окне,

И детям мерещатся волки,

Как раньше мерещились мне…

НАТАШЕ ТУРОВЕРОВОЙ

Выходи со мной на воздух,

За сугробы у ворот.

В золотых дрожащих звездах

Темно-синий небосвод.

Мы с тобой увидим чудо:

Через снежные поля

Проезжают на верблюдах

Три заморских короля.

Все они в одеждах ярких,

На расшитых чепраках

Драгоценные подарки

Держат в бережных руках.

Мы тайком пойдем за ними

По верблюжьему следу,

В голубом морозном дыме

На хвостатую звезду.

И с тобой увидим после

Этот маленький вертеп,

Где стоит у яслей ослик

И лежит на камне хлеб.

Мы увидим Матерь Божью,

Доброту Ее чела —

По степям, по бездорожью

К нам с Иосифом пришла.

И сюда, в снега глухие

Из полуденной земли

К замороженной России

Приезжают короли —

Преклонить свои колени

Там, где благостно светя,

На донском душистом сене

Спит небесное Дитя.

СУВОРОВ

Всё ветер да ветер. Все ветры на свете

Трепали твою седину.

Всё те же солдаты — любимые дети,

Пришедшие в эту страну.

Осталися сзади и бездны и кручи,

Дожди и снега непогод.

Последний твой, самый тяжелый и лучший,

Альпийский окончен поход.

Награды тебе не найдет император,

Да ты и не жаждешь наград.

Для дряхлого сердца триумфы возврата —

Уже сокрушительный яд.

Ах, Русь — Византия и Рим и Пальмира!

Стал мир для тебя невелик.

Глумились австрийцы: и шут, и задира,

Совсем сумасшедший старик.

Ты понял, быть может, не веря и плача,

Что с жизнью прощаться пора.

Скакала по фронту соловая кляча,

Солдаты кричали «ура».

Кричали войска в исступленном восторге,

Увидя в солдатском раю

Распахнутый ворот, на шее Георгий —

Воздушную немощь твою.

«Над весенней водой, над затонами…»

Над весенней водой, над затонами,

Над простором казачьей земли,

Точно войско Донское, — колоннами

Пролетали вчера журавли.

Пролетая, печально курлыкали,

Был далек их подоблачный шлях.

Горемыками горе размыкали

Казаки в чужедальних краях…

ГОГОЛЬ

Поднимал всё выше ты и выше

Свой бунчук, зовя ко мне мальчат,

Однолеток — уличных мальчишек,

Жаждущих сражений казачат.

И в наш сад за низкую ограду

Уводил меня ты и гостей

На кровопролитную осаду

Неприступных польских крепостей.

Снежный прах летел в саду над нами,

Мы дралися из последних сил.

Детскими моими снами

Ты легко потом руководил.

По ночам внезапно страшный запах

Гари наполнял наш дом,

И меня — наследника Остапа —

Распинали ляхи над костром.

Но еще не мог в страданье диком,

Как Остап, терпеть я до конца

И будил своим постыдным криком

Безмятежно спящего отца.

Кончились мальчишеские драки.

Ты подвел, немедля, мне коня:

С казаками в конные атаки

Бросил, не задумавшись, меня.

Полюбить заставил бездорожье,

Полюбить заставил навсегда

Новое донское Запорожье,

Юность опалившие года

Мне до смерти памятные грозы.

Позже, в Севастопольском порту,

Ты сурово вытер мои слезы

И со мной простился на борту

Корабля, плывущего в изгнанье,

Корабля плывущего на юг.

Ты мне подарил воспоминанье,

С детства неразлучный друг.

Память подарил такую,

Без которой невозможно жить.

По тебе я все еще тоскую,

Не могу тоску свою запить.

Не могу никак угомониться

И поверить просто, без обид,

Что любая маленькая птица

Через Днепр легко перелетит.

СИРКО

Як помру, одрижьте мою руку,

то буде вам защита.

Сирко

По над Семью, по над Запорожьем,

Будто лебедь, ангел пролетал.

Он искал Сирко на свете Божьем,

Атамана мертвого искал.

С давних пор его похоронили,

Отрубивши руку, казаки.

Триста лет уже лежит в могиле

Запорожский батько без руки.

И с его отрубленной рукою

Казаки идут из боя в бой,

Дорожат, как силою живою,

Трехсотлетней высохшей рукой.

Райских врат Сирку земля дороже,

И лежать ему под ней легко.

Мертвецы на суд уходят Божий,

Не является один Сирко.

Бог все ждал, терпенье расточая,

Но апостол Петр уже не ждал,

И, тайком от Господа, из рая

Он на поиск ангела послал.

Пролетел тот ангел над Полтавой,

За Днепром свернул на Рог Кривой,

Видит — все казачество за славой

Собралось на беспощадный бой.

В поднебесье слышится их пенье —

Песня подголоска высока.

Все на смерть идут без сожаленья,

Впереди них — мертвая рука!

Где им тут до ангельской заботы:

От родных домов одна зола!

В чистом небе реют самолеты,

Над землей — пороховая мгла.

Ангел сразу повернул на ветер,

К Чортомлыку быстро долетел,

На погосте при вечернем свете

У кургана отдохнуть присел.

Вдруг глядит — курган могильный дышит,

Колыхается высокая трава,

И, ушам своим не веря, слышит

Из кургана громкие слова:

«Вижу я все горести и муки

От врагов в моем родном краю.

Нужен ли я Господу, безрукий

Богомолец, в праведном раю?

Как смогу я там перекреститься,

Если нет давно моей руки,

Если с ней уже привыкли биться,

Не бояся смерти, казаки?

Сколько к Богу их уйдет сегодня —

Целыми полками на конях!

Я ж прошу лишь милости Господней:

Полежать подольше мне в степях».

Взвился ангел. По дороге к раю

Над Украйной пролетает вновь,

Среди звезд вечерних обгоняя

Души убиенных казаков.

Путь далек. Увидел ангел снова

Божьи врата только поутру.

Что слыхал — от слова и до слова —

Передал апостолу Петру.

Петр видал и не такие виды,

Ключарем недаром послужил.

Накануне общей панихиды

О Сирке он Богу доложил.

Бог в ответ слегка развел руками,

Приказал зажечь еще свечей:

«Что ты будешь делать с казаками,

С непокорной вольницей Моей!»

СЕЧЬ

Трещат жидовские шинки.

Гуляет Сечь. Держитесь ляхи!

Сегодня-завтра казаки

Пропьют последние рубахи.

Кто на Сечи теперь не пьян?

Но кто посмеет пьяных трогать?

Свой лучший выпачкал жупан

Сам атаман в колесный деготь.

Хмельней вино для казака,

Когда близка его дорога,

И смерть для каждого легка

Во имя вольности и Бога.

В поход, в поход! Гуляет голь,

Гуляют старые старшины.

В поход — за слезы и за боль

Порабощенной Украины.

За честь поруганной страны

Любой казак умрет как витязь.

Ясновельможные паны

Готовьтесь к бою — и держитесь!

РОДИНА

1

Она придет — жестокая расплата

За праздность наших европейских лет.

И не проси пощады у возврата —

Забывшим родину пощады нет!

Пощады нет тому, кто для забавы

Иль мести собирается туда,

Где призрак возрождающейся славы

Потребует и крови, и труда,

Потребует любви, самозабвенья

Для родины и смерти для врага.

Не для прогулки, не для наслажденья

Нас ждут к себе родные берега.

Прощайся же с Европою, прощайся!

Похорони бесплодные года.

Но к русской нежности вернуться не пытайся,

Бояся смерти, крови и труда.

2

О, этот вид родительского крова!

Заросший двор. Поваленный плетень.

Но помогать я никого чужого

Не позову в разрушенный курень.

Не перед кем не стану на колени

Для блага мимолетных дней —

Боюсь суда грядущих поколений,

Боюсь суда и совести моей.

Над нами Бог. Ему подвластно время.

Мою тоску, и веру, и любовь

Еще припомнит молодое племя

Немногих уцелевших казаков.

3

Пусть жизнь у каждого своя,

Но нас роднит одна дорога.

В твои края, в мои края

Она ведет во имя Бога,

Во имя дедов и отцов

И нашей юности во имя.

Мы повторяем вновь и вновь

Сияющее, как любовь.

Незабываемое имя

Страны, вскормившей нас с тобой,

Страны, навеки нам родной.

В холодном сумраке Европы

Мы жадно ищем наши тропы

Возврата к ней — и только к ней —

Единственной в чужом нам мире:

К родным полям твоей Сибири,

К родным ветрам моих степей.

4

Так кто же я? Счастливый странник,

Хранимый Господом певец,

Иль чернью проклятый изгнанник,

Свой край покинувший беглец?

И почему мне нет иного

Пути средь множества путей,

И нет на свете лучше слова,

Чем имя родины моей?

Так что же мне? Почет иль плаха,

И чей-то запоздалый плач,

Когда в толпу швырнет с размаха

Вот эту голову палач?

Ах, все равно! Над новой кровью

Кружиться станет воронье.

Но с прежней верой и любовью

Приду я в Царствие Твое.

5

Не всё, не всё проходит в жизни мимо.

Окончилась беспечная пора.

Опять в степи вдыхаю запах дыма,

Ночуя у случайного костра.

Не в сновиденьях, нет, — теперь воочью,

В родном краю курганов и ветров,

Наедине с моей осенней ночью

Я все приял, и я на все готов.

Но голос прошлого на родине невнятен,

Родимый край от многого отвык,

И собеседнику обидно непонятен

Мой слишком русский, правильный язык.

Чужой, чужой — почти что иностранец,

Мечтающий о благостном конце.

И от костра пылающий румянец

Не возвратит румянца на лице.

6

Мне приснилось побережье,

Лед и снег на берегу,

Одинокий след медвежий

На нетронутом снегу,

Неживое колыханье

Ледяных тяжелых вод,

И полярного сиянья

Разноцветный небосвод.

О, как холодно сияла

Надо мною вышина,

О, как сердце мне сжимала

Ледяная тишина.

И, лишенный дара речи,

На снегу я начертал:

Здесь искал с тобою встречи

Тот, кто встречу обещал.

7

Который день печальный снег кружится,

Уже не дни, а, кажется, года

Погребены в снегу — и никогда

Над нами этот снег не прекратится.

Века, века погребены в снегах,

Столетние сугробы на пороге,

В курной избе Владимир Мономах

Все ждет на юг накатанной дороги,

И вместе с ним потомки Калиты

Конца зимы веками ожидают.

А снег идет. Морозные цветы

Пышнее на окошках расцветают.

А снег идет. Мороз звенит, как медь.

Какие там удобные дороги!

Столетьями Россия, как медведь,

Лежит в своей нетронутой берлоге.

8

Я только зовам сердца внемлю

И не кляну свою судьбу.

Господь пошлет — родную землю

Еще почувствую в гробу.

Из камня дикого ограда

И всем ветрам доступный крест —

Какой еще награды надо

Для уроженца здешних мест?

Тому, кто с юных лет по миру

Пошел бродить, все пережил,

Все отдал жизни, только лиру

Свою до гроба сохранил.

Ее загробный звук, быть может,

Встревожит чьи-нибудь сердца,

И у креста пастух положит

Пучок сухого чабреца.

ПОГОСТ

Марии Волковой

1

Своей судьбе всегда покорный,

Я даже в дни жестоких бед

Не мог в стихах прославить черный,

Любимый твой — печальный цвет.

В часы бессмысленных крушений

Моих стремительных надежд,

Меня не раз пугали тени

И шорох траурных одежд.

Я ждал визита черной гостьи,

Сгущалась тьма вокруг меня,

Во тьме мерцали чьи-то кости

Мерцаньем адского огня.

Но снова музы голос милый

Меня из мрака вызывал,

Провал зияющей могилы

Травою снова зарастал.

И, зову нежному подвластный,

Я славил вновь сиянье звезд,

И светлый день, и вечер ясный,

И зеленеющий погост.

2

Ужели у края могилы

Познаю в предсмертной тиши

Всю немощь растраченной силы,

Холодную праздность души?

Ужели у самого гроба

Расплатою прожитых дней

Мне будет унылая злоба

На этих живущих людей,

На краткое счастье земное,

На это, когда-то мое,

Веселое и молодое,

Чужое теперь, бытие?

О, нет! И в последние годы

Развею кощунственный страх

Пред вечным сияньем природы,

Меня обращающей в прах.

3

Нет, никто еще так не любил,

Никому еще так не казалась

Жизнерадостна зелень могил,

Мимолетна земная усталость.

Ты вернулась опять, и опять

Засияла звезда у предела.

Я не знаю, куда мне девать

Это счастье и что мне с ним делать.

ДОБЫЧА

1

Средь скуки холодных приличий,

Назло благосклонной судьбе

Я жадно мечтал о добыче,

Как варвар, мечтал о тебе.

Шатер да звериные шкуры,

На шкурах с плодами поднос,

Сиянье твоих белокурых

Тяжелых и длинных волос,

Покорно упавших на плечи,

Упавших на руки мои.

Умолкнут невнятные речи,

Ненужные речи твои.

Но завтра, кляня эту долю,

Кого ты из нас проклянешь?

В кого, вырываясь на волю,

Вонзишь подвернувшийся нож?

2

Нам этой ночи было мало.

И с каждым часом все жадней

Меня ты снова целовала,

Искала жадности моей.

Едва на миг во мраке душном

Мы забывались полусном,

Как вновь, я был твоим послушным

И верноподданным рабом.

И только утром, на прощанье,

Я, как прозревший, в первый раз

Увидел синее сиянье

Твоих всегда невинных глаз.

3

Ты мне дана, как Божий дар,

Ты мне дана, как вдохновенье,

Как ворожба, как наслажденья

Испепеляющий пожар.

И я опять легко пою

И не ищу в плену объятий,

Благословений и проклятий

На долю светлую свою.

«Ты пришла к моей избушке…»

Стихом размеренным и словом ледяным…

Лермонтов

Ты пришла к моей избушке,

Постучалась у дверей,

Увела меня с пирушки,

Отняла моих друзей.

Простодушный нрав молодки

Больше знать мне не дано —

Поднесла ты вместо водки

Иноземное вино.

И я выпил это зелье,

Осушил стакан до дна,

Мне досталась на похмелье

Гробовая тишина…

Но твое не властно пенье

Отогнать земные сны,

Голубое дуновенье

Расцветающей весны.

И средь мрака гробового

Не внушает больше страх

Заклинающее слово

В этих ангельских устах.

«С каждым годом все лучше и лучше…»

С каждым годом все лучше и лучше

Эти ночи весною без сна,

С каждым годом настойчивей учит

Непонятному счастью весна.

Все скупее, вернее и проще

Нахожу для стихов я слова.

Веселее зеленые рощи,

Зеленее за ними трава.

Голубее высокое небо —

Все короче положенный срок.

О, как вкусен насущного хлеба

С каждым годом все худший кусок!

«Брат дервиша и пророка…»

Благословен час, когда мы встречаем поэта.

Пушкин

Брат дервиша и пророка,

Да хранит тебя Аллах,

К нам пришедший одиноко,

С вещим словом на устах.

Одинок в своем ты счастье

И в несчастье ты один,

Целый мир тебе подвластен,

Одинокий властелин.

Целый мир твое жилище,

Но влечет тебя Кавказ —

Сердце знает, сердце ищет,

Сердце любит только раз.

Жизнь все лучше, все короче.

Для нежданного конца

Бережет судьба кусочек

Смертоносного свинца.

Но сегодня в дымной сакле

Беззаботен твой привал.

Ночевать в горах не так ли

Ты на севере мечтал?

Мы простимся на рассвете,

Поклонюсь тебе я вслед.

Счастлив тот, кого ты встретил,

Кто узнал тебя, поэт.

БОЖИЙ МИР

1

Еще твой мир и мудр, и прост,

Еще легко его дыханье;

Вечерних зорь, полнощных звезд

Еще незыблемо сиянье;

Еще сменяет ночь рассвет,

Полдневный свет еще ликует,

И слово краткое «поэт»

Тебя по-старому волнует.

А ты, как Божий мир, проста,

А ты ясна, как песни эти.

Ах, без любви, как без креста,

Нельзя прожить на этом свете.

2

Каждый раз, в один и тот же час,

На мосту, среди моей дороги

Я встречаю траурные дроги.

Спотыкаясь, конь едва бредет

И никто за гробом не идет.

Над рекой туманится рассвет.

Я спешу… Мне тоже дела нет

До того, кто в нищенском гробу

Без креста, без венчика на лбу

Одиноко едет на погост.

Божий мир и благостен, и прост.

И без нас Господь благословил

Свежий прах безыменных могил.

ПИЛИГРИМ

1

Постучится в эти двери нищета,

С нищетою постучится доброта,

Две сестры — два Божьих близнеца

Будут ждать тебя у этого крыльца.

Все, что было раньше, — позабудь!

Собирайся же в последний путь,

Выходи, не опасаясь, на крыльцо:

Знают две сестры тебя в лицо.

Даст тебе свой посох доброта,

И суму наденет нищета,

Выведут к просторам всех дорог

И, прощаясь, скажут: «Ты убог,

Но теперь ты Господом храним,

Лишь Ему подвластный пилигрим».

2

Мне сам Господь налил чернила

И приказал стихи писать.

Я славил все, что сердцу мило,

Я не боялся умирать,

Любить и верить не боялся

И все настойчивей влюблялся

В свое земное бытиё.

О, счастье верное мое!

Равно мне дорог пир и тризна,

Весь Божий мир — моя отчизна!

Но просветленная любовь

К земле досталась мне не даром. —

Господь разрушил отчий кров,

Испепелил мой край пожаром,

Увел на смерть отца и мать,

Не указав мне их могилы,

Заставил всё перестрадать,

И вот, мои проверив силы,

Сказал: «Иди сквозь гарь и дым,

Сквозь кровь, сквозь муки и страданья,

Навек бездомный пилигрим,

В свои далекие скитанья,

Иди, мой верный раб, и пой

О Божьей власти над тобой».

ЧЕЧЕНСКАЯ ПЕСНЯ

Александру Туроверову

Просохнет земля на могиле моей,

И слезы у матери станут скупей,

А горе твое, престарелый отец,

Заглушит над гробом растущий чабрец.

Как вешнего снега, недолга пора

Печали твоей, дорогая сестра.

Но ты не забудешь чеченскую честь,

Мой старший возлюбленный брат,

Меня не забудешь — кровавую месть

Тебе завещает адат.

Меня не забудет и братец второй,

Пока сам не ляжет со мной.

Горячая пуля меня уведет,

Но пулям своим потерял я учет.

Земля мой последний покроет привал,

Но вволю ее я конем истоптал.

Холодная смерть, породнюсь я с тобой,

Но в жизни была ты моею рабой.

«И придет внезапно срок…»

И придет внезапно срок

(Слишком рано, слишком рано),

Ты получишь от султана

Тонкий шелковый шнурок.

Вещи проще, чем слова.

Ах, как жизни будет жалко!

Эрзерумская гадалка

Оказалася права:

Вещий дар не обманул,

Зря над ним ты поглумился,

Прискакать поторопился

С вестью радостной в Стамбул.

Оказалась ложной весть,

Поражением — победа.

Должен был ты все разведать,

Все узнать и все учесть.

Твой судья теперь Аллах.

И без робости, без страха

Посмотри на падишаха,

Встав на звонких стременах.

Посмотри в последний раз

На окно Ильдиз-киоска,

На лицо желтее воска,

На печаль усталых глаз.

АМУЛЕТ

Д. И. Ознобишину

Во сто крат дороже злата,

Драгоценней, чем алмаз,

Мне подаренный когда-то,

Мной испытанный не раз

В дни тяжелого сомненья

Этот маленький, с вершок,

Трехсотлетнего женьшеня

Желтоватый корешок.

Тайной властью талисмана,

Колдовством подземных сил

От измены и обмана

Не меня ли оградил?

Заменил мне все богатства,

Указал в ночи порог,

От притворства, от коварства

И от злобы оберег.

На путях моих скитаний,

В жизни мирной и в боях,

Он подсказывал заране

Кто мне друг и кто мне враг.

И, ведя в объятия к другу

На пирушку у огня,

Мимолетную подругу

Делал музой для меня.

ПРОВАНС

1

Calo-te, moun cor, calo-te!

Mistral

Успокойся, сердце, успокойся!

В авиньонской католической ночи

Русскою тоской не беспокойся,

Не стучи так громко, не стучи!

Я живу среди солдат без дела,

Ошалев от скуки и вина.

Вот уже и третья отшумела

Для меня несчастная война.

Все мы люди, все мы человеки:

Смерть придет — спеши иль не спеши.

Но зачем-то мне дано навеки

Это странное волненье души,

Это непонятное волненье

На прохладных ронских берегах —

Все еще прерывистое пенье

В только что написанных стихах.

2

La terra maire, la Naturo,

Nourris toujours sa pourtaduro

Dou mem la

Mistral

Меня с тобой земля вскормила

Одним и тем же молоком,

И мне близка твоя могила,

Твой мирный провансальский дом.

Шумят оливковые рощи,

И Рона быстрая шумит.

Учись писать как можно проще, —

Твоя земля мне говорит.

И ветер твой — рукой поэта —

Так нежно гладит по лицу.

Вот и мое подходит лето

Уже к законному концу.

Не все еще вокруг угасло

Для жизни бурной, но пора

Твое оливковое масло

Собрать для Божьего двора.

ЛЕГИОН

(Фрагменты поэмы)

Ты получишь обломок браслета.

Не грусти о жестокой судьбе.

Ты получишь подарок поэта,

Мой последний подарок тебе.

Дней на десять я стану всем ближе.

Моего не припомнив лица,

Кто-то скажет в далеком Париже,

Что не ждал он такого конца.

Ты ж, в вещах моих скомканных роясь,

Сохрани, как несбывшийся сон,

Мой кавказский серебряный пояс

И в боях потемневший погон.

Конским потом пропахла попона.

О, как крепок под нею мой сон!

Говорят, что теперь вне закона

Иностранный наш легион.

На земле, на песке, как собака,

Я случайному отдыху рад.

В лиловатом дыму бивуака

Африканский оливковый сад.

А за садом, в шатре, трехбунчужный,

С детских лет никуда не спеша,

Весь в шелках, бирюзовый, жемчужный,

Изучает Шанфара паша.

Что ему европейские сроки

И мой дважды потерянный кров?

Только строки, арабские строки

Тысячелетних стихов.

Она стояла у колодца,

Смотрела молча на меня,

Ждала, пока мой конь напьется,

Потом погладила коня,

Дала ему каких-то зерен

(Я видел только блеск колец),

И стал послушен и покорен

Мой варварийский жеребец.

Что мне до этой бедуинки,

Ее пустынной красоты?

Она дала мне из корзинки

Понюхать смятые цветы.

О, этот жест простой и ловкий!

Я помню горечь на устах,

Да синеву татуировки

На темно-бронзовых ногах.

Не в разукрашенных шатрах

Меня привел к тебе Аллах,

Не с изумрудами поднос

Тебе в подарок я принес,

И не ковры, и не шелка

Твоя погладила рука,

Когда в пустыне, на ветру,

Ты предо мной сняла чадру.

На свете не было людей

Меня бездомней и бедней.

Солдатский плащ — вот все, что смог

Я положить тебе у ног.

Над полумесяцем сияла

Магометанская звезда.

Ты этим вечером плясала,

Как не плясала никогда;

Красою дикою блистая,

Моими бусами звеня,

Кружилась ты полунагая

И не глядела на меня.

А я все ждал. Пустая фляга

Давно валялась у костра.

Смотри, испытанный бродяга,

Не затянулась ли игра?

Смотри, поэт, пока есть время,

Не жди бесславного конца.

Араб покорно держит стремя —

Садись скорей на жеребца.

Снова приступ желтой лихорадки,

Снова паруса моей палатки,

Белые, как лебедь, паруса

Уплывают прямо в небеса.

И опять в неизъяснимом счастье

Я держусь за парусные снасти

И плыву под парусом туда,

Где горит Полярная звезда.

Там шумят прохладные дубравы,

Там росой обрызганные травы,

И по озеру студеных вод

Ковшик, колыхаяся, плывет.

Наконец-то я смогу напиться!

Стоит лишь немного наклониться

И схватить дрожащею рукой

Этот самый ковшик расписной.

Но веселый ковшик не дается…

Снова парус надо мною рвется…

Строевое сёдло в головах

И песок летучий на зубах.

Умирал марокканский сирокко,

Насыпая последний бархан,

Загоралась звезда одиноко,

На восток уходил караван.

А мы пили и больше молчали

У костра при неверном огне,

Нам казалось, что нас вспоминали

И жалели в далекой стране.

Нам казалось: звенели мониста

За палаткой, где было темно…

И мы звали тогда гармониста

И полней наливали вино.

Он играл нам — простой итальянец —

Что теперь мы забыты судьбой,

И что каждый из нас иностранец,

Но навеки друг другу родной,

И никто нас уже не жалеет,

И родная страна далека,

И тоску нашу ветер развеет,

Как развеял вчера облака,

И у каждого путь одинаков

В этом выжженном Богом краю:

Беззаботная жизнь бивуаков.

Бесшабашная гибель в бою.

И мы с жизнью прощались заране,

И Господь все грехи нам прощал…

Так играть, как играл Фабиани,

В Легионе никто не играл…

Вечерело. Убирали трапы.

Затихали провожавших голоса.

Пароход наш уходил на Запад,

Прямо в золотые небеса.

Грохотали якорные цепи.

Чайки пролетали, белизной

Мне напоминающие кепи

Всадников, простившихся со мной.

Закипала за кормою пена.

Нарастала медленная грусть.

Африка! К причалам Карфагена

Никогда я больше не вернусь.

Африка — неведомые тропы —

Никогда не возвращусь к тебе!

Снова стану пленником Европы

В общечеловеческой судьбе.

Над золою Золушка хлопочет,

Чахнет над богатствами Кащей,

И никто из них еще не хочет

Поменяться участью своей.

1940–1945

«Прислушайся, ладони положив…»

Прислушайся, ладони положив

Ко мне на грудь. Прислушайся в смущеньи.

В прерывистом сердцебиеньи

Какой тебе почудится мотив?

Уловишь ли потусторонний зов,

Господню власть почувствуешь над нами?

Иль только ощутишь холодными руками

Мою горячую взволнованную кровь.

«Можно жить еще на свете…»

Можно жить еще на свете,

Если видишь небеса,

Если слышишь на рассвете

Птиц веселых голоса,

Если все дороги правы,

И зовет тебя земля

Под тенистые дубравы.

На просторные поля.

Можешь ждать в тревоге тайной

Что к тебе вернется вновь

Гость желанный, гость случайный —

Беззаботная любовь.

Если снова за стаканом

Ты в кругу своих друзей

Веришь весело и пьяно

Прошлой юности своей.

Можно смерти не бояться

Под губительным огнем,

Если можешь управляться

С необъезженным конем,

Если Бог с тобою вместе

Был и будет впереди,

Если цел нательный крестик

На простреленной груди.

ЭЛЛАДА

1

Не противься неравному браку,

Покидая родительский кров.

Ты не знаешь, что слышал оракул

В грозном шуме священных дубов,

Что ему предсказало журчанье

Протекавшего рядом ручья.

Не кляни эту жизнь на прощанье,

При отъезде сквозь слезы крича,

Что в позоре твоем был свободен

Одержимый богами отец,

И за борт у откинутых сходен

Не бросай материнских колец.

Уплывала в тумане Эллада.

Одинокое горе твое

Проводила Афина-Паллада,

Приподняв золотое копье.

2

Расцветали персидские розы,

И шумели фонтаны в садах,

Скоро высохли девичьи слезы

На твоих потемневших глазах.

Ты лежала в объятиях Ксеркса,

Целовала его не любя…

О, как билося царское сердце!

Но не билось оно у тебя.

Ржали кони, ревели верблюды,

И трубили победно слоны.

У богов не просила ты чуда

Для своей обреченной страны.

И ночами на брачной постели

Не просила царя ни о чем,

А развалины Аттики тлели,

Догорали последним огнем.

Но пожарищ пугающий запах

Ты не слышала в душных шатрах;

Ты лежала в объятьях сатрапа

На коврах, на шелках, в жемчугах.

О, как ты в эти дни хорошела,

Ты была, как Лилит, хороша,

И покинула хладное тело

Для скитаний по миру душа.

«С рождения — ни веры, ни креста…»

С рождения — ни веры, ни креста.

С рождения — вся жизнь была пуста,

Как этот колос, легкий и пустой,

Поднявшийся над праздной бороздой.

И не пора ль его теперь сорвать,

И бросить в прах, и в прахе растоптать,

Растущий без единого зерна,

Когда о хлебе молится страна.

КИНЖАЛ

Лемносский бог тебя сковал.

Пушкин

1

Откуда он, в простой оправе

Тебе доставшийся кинжал?

В какой воинственной забаве

Он ослепительно сверкал?

Кому в часы кровавой мести

Своим возмездием служил

И с кем потом, во имя чести,

Он неразлучно подружил?

Что видел он под облаками

Кавказских гор, и почему

Своими нежными руками

Теперь привыкла ты к нему?

И отчего тебя тревожит

Кинжал, отведавший крови,

И веришь ты, что он поможет

Тебе отбиться от любви.

2

И страшной смертью ты умрешь,

Умрешь не телом, а душою.

С тобою будет этот нож,

Тебе завешанный судьбою

На память о моей любви

И о расплате неминучей,

Моей расплате самой лучшей —

Ценою собственной крови.

И блеск холодный лезвия,

Как смертоносная змея,

Тебя отравит, заворожит.

Заворожив, заставит жить,

Но уж никто, никто не сможет

Тебя заставить полюбить.

ДИАЛОГ

«Что ты найдешь в стране печальной,

Твоей стране среди снегов?

Зачем ее холодной тайной

Твоя отравлена любовь?

Зачем ты ждешь ее ответа,

Когда ты должен быть ничей,

Как этот ветер, иль как этот

Незамерзающий ручей?

Что надо жизни человечьей?

Что ищешь ты? Тебя здесь ждет

Мое вино и сыр овечий,

Домашний хлеб и дикий мед.

Живи со мною на свободе

И пей из кубка моего

За жизнь, в которой все проходит

И не проходит ничего».

«…Я внял тебе. Внимай мне тоже

О дальней родине моей

И знай, что нет страны моложе,

И человечней, и нежней.

Что труден путь ее извечный,

Но ей нельзя с него свернуть,

Когда над ней сияет Млечный,

Единственный на свете путь;

Когда ведет к всемирной лире,

Сквозь кровь, сквозь муки и гроба,

Ее чудеснейшая в мире —

Неповторимая судьба».

«Влюбленный в бой жалеть не станет…»

Влюбленный в бой жалеть не станет

Погибших рядом с ним в бою,

Он сожаленьем не обманет

Любовь суровую свою.

В загробные не веря силы,

Стоит он, вновь готовый в бой,

У свежевырытой могилы

С ненаклоненной головой.

СТИХИ К ДОЧЕРИ

Над ковыльной степью веет

Жаркий ветер-суховей,

И донская степь синеет

С каждым часом горячей.

И опять в полдневной сини,

Как в минувшие века,

В горьком запахе полыни

Вековечная тоска.

Знаешь ты, о чем тоскует

Эта горькая полынь,

Почему тебя волнует

Эта выжженная синь.

И тебе, рожденной где-то

В европейском далеке,

Так знакомо это лето

В суховейном ветерке.

Почему счастливым звоном

Вся душа твоя полна,

Как полна широким Доном

Эта легкая волна.

Почему у перевоза

И песчаных берегов

Ты почувствуешь сквозь слезы

Дочериную любовь

И поймешь, моя родная,

Возврашаяся домой,

Что нет в мире лучше края

Чем казачий край степной.

ВДОВА

Ты пошли, Боже, тучу грозную,

Тучу грозную, Громову стрелу,

Ты разбей, разбей гробову доску,

Ты раскрой, раскрой золоту парчу:

Подыми моего друга милого.

Казачья песня

И вышел я — безумный тать —

В грозой кипевшее ненастье,

Чтоб силой взять, уворовать

Недосягаемое счастье.

Шумел в дожде весенний сад,

Вела знакомая дорожка

Туда, где брезжил свет лампад

За ставней низкого окошка.

И ветхой ставни сняв запор,

Увидел я перед собою

Свою добычу, дерзкий вор,

Легко играющий судьбою.

Лежала юная вдова,

Перед иконами рыдая,

И слышал я ее слова,

Окно тихонько раскрывая.

«Бушуй, гроза, сильнее, чтоб

Раскрылась свежая могила

И виден стал сосновый гроб,

В котором спит теперь мой милый.

Буди его, гроза, буди!

Он сам уже проснуться хочет,

Дыханье дай его груди,

Открой ему уста и очи.

Я четверговую свечу

Зажгла у образа Христова, —

Ударь же, гром! Сорви парчу

Потустороннего покрова!..»

И грянул гром. И я упал,

Как бы пронизанный стрелою,

И рухнул дом, и запылал,

И смерч пронесся надо мною…

«Я шел к тебе среди руин…»

Я шел к тебе среди руин,

Среди дымящихся развалин.

Я шел к тебе. Я был один.

И был мой путь как ночь печален.

Я знал, что ты еще жива,

Я звал тебя бессильным криком,

И эхо вторило едва

Моим словам во мраке диком.

Нет ничего — но сердце есть.

Нет никого — но ты со мною.

О, как я был охвачен весь

Ночною черной тишиною!..

КОНЬ

Конь казаку всего дороже,

И ты, мой сын, им дорожи.

А. В. Туроверов (1854)

«Что, мой верный друг, не весел,

Что грустишь, моя краса?

Я в торбе тебе навесил

Золотистого овса.

Что не ешь его проворно,

А, мотая головой,

Вкусно пахнущие зерна

Рассыпаешь пред собой?

Иль меня ты, друг, не слышишь?

И заветный сахарок

Не берешь, а только дышишь

На протянутый кусок.

Не кусаешь в шутку руки,

Не балуешься со мной.

Иль почуял день разлуки,

Мой товарищ дорогой?»

«Нет, хозяин, я не болен,

Рад служить я казаку,

Но рассеять ты не волен

Лошадиную тоску.

Для меня давно не тайна,

Что сегодня ты принес

Лишь с похмелья и случайно

Этот сахар и овес.

Обо мне ты забываешь.

Подъезжая к кабаку,

Одного меня бросаешь,

Кинув повод на луку.

Долго жду тебя на вьюге

У заснеженных перил —

Сколько раз мои подпруги

Отпустить ты позабыл?

А потом, хвативши водки

И вихляясь на бока,

Ты меня к чужой молодке

Гонишь вскачь от кабака.

Запотелый круп дымится

В непогоде ледяной,

И смеется вся станица

Над тобой и надо мной».

«Что мы, братцы, по-пустому спорим…»

Что мы, братцы, по-пустому спорим

И все делим тесные поля?

А на юге, за Каспийским морем,

Зря лежит просторная земля.

Кровь застыла в нас, иль обветшала

Наша переметная сума?

Здравствуй, Персия! Здорово ночевала,

Полусонная богатая кума!

Запрягай тяжелые мажары,

Провожай соседей дорогих.

Серебром украшены Каджары,

А уздечки в золоте у них.

СУМАРОКОВ

О, вы — по нас идущие потомки!

Тредьяковский

Долги одолели. Описаны книги.

Демидов грозит их продать.

А Двор глухонем. В Петербурге интриги.

Не хочет никто выручать.

Без шляпы, в сугробах, не ведая стужи,

Идет он, известный для всех.

На бархат камзола, на золото кружев

Слетает нетающий снег.

Подальше от дома, поближе к народу —

В любой простолюдный кабак,

Где можно почувствовать сразу свободу

Среди незнакомых гуляк.

Где можно забыться, душой молодея,

Не веря в жестокий обман…

И, медленно, верно и сладко пьянея,

Он пьет за стаканом стакан.

Кто может быть близок ему или равен

На склоне дряхлеющих лет?

Какой-то Капнист и какой-то Державин

Едва появились на свет.

Полвека отдал он российскому слову —

На лаврах пора почивать.

Он оду вчера написал Пугачеву

И — больше не будет писать.

Поэт трех цариц не боится доносов —

Ему ли испытывать страх?

Он с музой сдружился, когда Ломоносов

Еще пребывал в мужиках.

Кто тайну открыл хореической оды?

И вот, с табакеркой в руке,

Встает он, роняя скамью, и на своды,

Моргая, глядит в кабаке.

Не знает поэт человеческих сроков,

Он видит немеркнущий свет:

За партой стоит Александр Сумароков,

Семнадцатилетний кадет.

И внемлет ему молодая Россия,

Наследье Петровых годов,

Услыша внезапно, услыша впервые

Всю музыку русских стихов:

О, премудро Божество!

От начала перва века

Такового человека

Не видало естество.

Цесарь страшен был во брани,

Август покорил весь свет,

К Александру носят дани,

Где лишь меч его сверкнет.

Петр — природу пременяет,

Новы души в нас влагает,

Строит войско, входит в Понт,

И во дни такой премены

Мещет пламень, рушит стены,

Рвет и движет горизонт.

На впалых щеках розовеет румянец —

Забвенья поэзии нет.

И первым в Москве среди признанных пьяниц

Становится первый поэт.

«Уже никто чудес не просит…»

Уже никто чудес не просит,

И больше нет на свете слез.

А смерть все так же мерно косит

Свой нескончаемый покос.

И вот за звонкою косою

Почти в беспамятстве, в бреду

Дотла сожженной полосою

Я, зачарованный, иду.

Гляжу на грозное движенье

Косы в испытанной руке,

На странный взмах и на паденье

Людей совсем невдалеке.

Но нет в душе тоски и страха,

И вижу я: из пустоты,

Из кровью залитого праха

Растет трава, цветут цветы.

И лес весенний зеленеет,

И льется дождик на поля,

И с каждым часом хорошеет

Испепеленная земля.

И смерти нет… А за косою

Идет мой пращур и поет,

И загорелою рукою

Меня манит, меня зовет.

БАБЬЕ ЛЕТО

Стали дни прозрачнее и суше,

Осыпаться начинает сад,

Пожелтели розовые груши,

Золотые яблоки висят.

От плодов, от солнечного света,

На душе спокойней и ясней,

И сюда теперь приходит лето

Из своих пустеющих полей.

Там летят по ветру паутины,

Все хлеба уже давно в снопах.

Бабье лето! Первые морщины,

Первые седины на висках.

ПЕЧАЛЬНОЕ ВИНО

1

Не с животворящим и веселым,

Дружным с нежностью, с любовью, со стихом,

А с тяжелым, непробудным, новым,

Уводящим к гибели вином.

Без раскаяний, без веры, без возврата,

Без тебя — наедине с собой,

Я уже не вспомню, чем когда-то

Был мне этот перстень золотой.

Все как есть на свете забываю,

Сам себя не узнаю в лицо.

Если крест нательный пропиваю,

Что мне обручальное кольцо!

И напрасно ты в своей тревоге,

В жалости, в смятении, в тоске

Встанешь предо мною на пороге

Призрачным виденьем в кабаке.

2

Жалей других, но не жалей себя!

И вот, с ненужными, случайными, чужими

Я пью вино, безжалостно губя

Твое неповторяемое имя,

Моя неразрешенная любовь.

Уже без вдохновений, по привычке,

В нестройном хоре праздных голосов

Участвую в унылой перекличке.

А ты молчишь. А я опять в бреду

Стремлюсь к тебе вслепую, как лунатик,

Как акробат испытанный иду,

Качаясь на протянутом канате.

А ты все ждешь — ужели не сорвусь

Я с этой проволоки железной.

Какой простор, какой простор и грусть

В моей свободе бесполезной!

«За твое тревожное молчанье…»

За твое тревожное молчанье,

За биенье сердца моего,

За внезапное короткое свиданье,

На котором не случилось ничего,

За подсказанное вновь стихотворенье

(В нем тебя опять не назову),

За такую нежность сновиденья,

О которой не расскажешь наяву,

За печаль, за тайное участье,

За любовь — отвечу я потом.

Но сегодня сокровенно счастье,

Как ручей, еще сокрытый льдом.

«О чем грустить, по ком скучать…»

О чем грустить, по ком скучать!

В рассветной мгле стоят опушки,

О многолетии кричат

Неугомонные кукушки,

И вторит им весенний хор,

Разноголосый щебет птичий.

Ах, мне весна с недавних пор

Нужна, как поцелуй девичий.

И вот мы с ней идем вдвоем,

Куда — еще не знаем сами,

Я — с подорожным костылем,

Она — с апрельскими цветами.

Плывут над нами облака,

К плечу припал попутный ветер,

Светла дорога и легка,

И жить легко на этом свете.

А ночью мир по-Божьи прост,

Деревня молится о хлебе…

В моем окне так много звезд,

Как будто я уже на небе.

«И будет дождь — веселый, молодой…»

И будет дождь — веселый, молодой,

В листву дерев ударивший, как в бубен,

Широкий дождь, прошедший полосой

От Маныча до самых Лубен

И опочивший там последнею слезой…

Вот так бы мне, весь мир благословляя,

Погибнуть где-то там, где над землей

В дожде поднялась арка золотая.

ОКТЯБРЬ

Был поздний час. И ты уже спала,

А я все медлил у твоей калитки.

Стоял октябрь. И ночь длинна была,

И лунный свет — стеклянный, полужидкий

Стекал по кровле и струился по шоссе.

Оно теперь казалось мне рекою,

И плыл весь мир, и люди плыли все

К безмолвию, к забвению, к покою.

Все глубже сон. Все холоднее кровь.

Не знаю, что теперь тебе приснится.

А мир плывет, и с ним моя любовь,

Чтоб больше никогда не повториться.

«И снится мне: тропой опасной…»

И снится мне: тропой опасной

Идем с тобою мы в горах.

И ночь вокруг, но месяц ясный

Сияет в темных небесах.

Над нами горный снег белеет,

А ночь все глуше и синей,

И полуночный ветер веет

Над первой юностью твоей.

И снится мне: я стал моложе

И про любовь тебе пою,

Как никогда не пел и позже

Уж никогда не запою.

«Посмотри: над присмиревшей степью..»

Посмотри: над присмиревшей степью,

Над грозою отшумевшей, над тобой

Радуга изогнутою цепью

Поднялась средь пыли дождевой.

Посмотри, не пропусти мгновенье,

Как сияет радужная цепь.

Это с небом ищет примиренья

Бурей растревоженная степь.

«Ты жаждешь ясности. Откуда…»

Ты жаждешь ясности. Откуда

Мне взять ее в холодной мгле?

Ты ищешь ясности, как чуда,

На затуманенной земле.

Ты мнишь ее посланцем тайным,

Во тьме сияющим мечом,

Все озарившим, но случайным

Из туч прорвавшимся лучом.

Господним голосом из рая,

Поэтом, славящим любовь,

Когда средь мертвых слов живая

Звучит строка его стихов.

Блистаньем звезд в полночном небе,

Теплом спасительных огней,

Молитвой о насущном хлебе

Всех обездоленных людей…

Ты жаждешь ясности. Откуда

Мне взять ее в холодной мгле?

Я сам ее ищу, как чуда

На затуманенной земле.

«Лед вокруг давным-давно не сколот…»

Лед вокруг давным-давно не сколот,

От морозов затуманился восток,

Но страшнее, чем полярный холод

Сердца равнодушный холодок.

Никого, подруга дорогая,

Никого, умеющих помочь.

Только муза! Музыка такая,

Без которой жить уже невмочь.

«О годах медленного ига…»

О годах медленного ига,

О днях бездомной пустоты

Твердит пророческая книга,

Но ветер вещие листы,

Как листья легкие, листает.

(О, что ему века веков!)

И ясный вечер догорает

Над морем зреющих хлебов.

Не из кладбищенской пустыни,

Загробной местию дыша,

Идет сюда в вечерней сини

Твоя нетленная душа.

И за туманными чертами

Тебя нетрудно угадать:

Всегда, всегда была ты с нами

Неумирающая мать.

Мы слышим твой знакомый голос,

Ты нас опять зовешь в тоске

И мирный знак, созревший колос,

Несешь в протянутой руке.

«Не георгиевский, а нательный крест…»

Священнику Николаю Иванову

Не георгиевский, а нательный крест,

Медный, на простом гайтане,

Памятью знакомых мест

Никогда напоминать не перестанет.

Но и крест, полученный в бою,

Точно друг, и беспокойный, и горячий,

Все твердит, что молодость свою

Я не мог бы начинать иначе.

КАЗАК

Ты такой ли, как и прежде, богомольный

В чужедальней басурманской стороне?

Так ли дышишь весело и вольно,

Как дышал когда-то на войне?

Не боишься голода и стужи,

Дружишь с нищетою золотой,

С каждым человеком дружишь,

Оказавшимся поблизости с тобой.

Отдаешь последнюю рубаху,

Крест нательный даришь бедняку,

Не колеблясь, не жалея — с маху,

Как и подобает казаку.

Так ли ты пируешь до рассвета,

И в любви такой же озорной,

Разорительный, разбойный, но при этом

Нераздельный, целомудренно скупой.

«Умей же, брат мой, без разбора…»

Умей же, брат мой, без разбора

Все изумительно ценить,

Простить разбойника и вора,

Обиду горькую забыть.

Без опасений, без оглядки

Встречать грядущие года

И не играть с судьбою в прятки,

А быть ей вызовом всегда.

ГУРДА

Гурда по-чеченски: держись!

1

На клинке блестящем у эфеса

Полумесяц рваный и звезда.

Нет на свете лучшего отвеса,

Чем отвес твой, драгоценная гурда.

В мире нет тебе подобной стали —

Невесомой, гибкой и сухой,

За тебя мюриды умирали,

Чтобы только обладать тобой.

Ты в руке испытанной у бека

Без зазубрин разрубала гвоздь,

Рассекала с маху человека

От плеча до паха наискось.

Говорят — и повторяют это, —

Что тебя, с заклятьем на устах,

Выковал по просьбе Магомета

В поднебесной кузнице Аллах.

Для твоей неукротимой славы

Украшенья были не нужны:

Костяная рукоятка без оправы,

В темной коже — легкие ножны.

2

Месть за сына, за отца, за брата,

За семью поруганную — месть!

Нет войны священней газавата,

Но враги безжалостнее — есть.

Над имамом флаг зеленый реет:

Весь Кавказ привстал на стременах,

Над Баклановым по ветру веет

Черный, с черепами флаг.

Рассыпались всадники по полю,

С каждым смерть скакала на-обочь,

На чеченскую седую волю

Опускалась северная ночь.

Над страницами раскрытого Корана

Оседала поднятая пыль.

Казаки — в аулах Дагестана,

На Гугнибе — сдавшийся Шамиль.

Стала ты подругой у шайтана,

Породнилась с заколдованной рукой.

Черт Петрович, генерал Бакланов

Самовластно завладел тобой.

3

(Казачья песня)

«Вдоль по линии Кавказской

Млад-сизой орел летал.

Он летает перед войсками,

Наш походный атаман.

Он с походом нас поздравил,

Отдавал строгий приказ:

Чтоб у вас, ребята, были

Ружья новые Бердан,

Шашки острые в ножнах,

Пистолеты в кобурах…

Что ты, ворон, что ты, черный,

Что ты вьешься надо мной?

Ведь добыча-то плохая:

Я — казак — еще не твой!»

4

Черт не спит. Ему давно не спится.

Скучно в Петербурге одному.

Старый черт из Гугнинской станицы

Был роднёю деду моему.

И ему, предчувствуя кончину,

Он тебя на память передал.

В Петербурге умер от кручины

Сосланный казачий генерал.

Дед носил тебя, ценить умея,

И уча потом носить меня —

На кавказской узкой портупее

Из простого сыромятного ремня.

5

Ты одна со мною разделила

Юность бесшабашную мою,

Ты меня настойчиво учила

Нужному спокойствию в бою.

За тобой — баклановская слава,

А за мной — двадцатилетний пыл.

Подхватила нас казачья лава,

Сумасшедший ветер закружил.

Что тогда мне снилось и казалось?

Сколько раз рубил я сгоряча

Смерть свою, которая касалась

Ненароком моего плеча.

Помнишь вьюжный день на Перекопе?

Мертвый конь, разбитые ножны…

Много лет живя с тобой в Европе,

Ничего забыть мы не должны.

ЛЕРМОНТОВ

Через Пушкина и через Тютчева,

Опять возвращаясь к нему,

Казалось, не самому лучшему, —

Мы равных не видим ему.

Только парус белеет на взморье,

И ангел летит средь миров,

Но вот уже в Пятигорье

Отмерено десять шагов.

Не целясь, Мартынов стреляет,

Держа пистолет наискось,

И нас эта пуля пронзает

Сквозь душу и сердце — насквозь.

СТАМБУЛ

Нет — ничего не минуло!

Месяц встает молодой.

Медленно всплыл над Стамбулом

Легкий челнок золотой.

Снова по звездным дорогам,

Снова в райских садах

С нашим доверчивым Богом

Вместе гуляет Аллах.

В бедной кофейне Скутари

Предок мой песни поет.

Прошлое нас не состарит,

Прошлое к сердцу прижмет.

Голос гортанно поющий,

Город в ночи голубой…

Горечь кофейной гущи

Запью ледяною водой.

ИГРА

Игра сдана и начата.

Глухая ночь. Начало марта.

Любимый месяц; но не та

Опять ко мне приходит карта.

Опять, как будто бы на зло,

Я лишь фигуры прикупаю.

Мне никогда так не «везло»,

Но я играю и играю.

За ночь одну я поседел.

Бледней стены, в табачном дыме,

Я не сдаюсь. Ломая мел,

Твое нетронутое имя

Пишу на залитом сукне,

В чаду разгрома и попойки,

В залог всему. И снова мне

Дают валета к нищей двойке.

Иль я не создан для игры,

Иль я, действительно, не молод.

И вот в Тартар-тартарары

Лечу стремглав, вдыхая холод

Непоправимого конца,

Игры проигранной до праха,

И нет, как нет у мертвеца,

Во мне сомнения и страха.

«Потерявши все, ты станешь чище…»

Потерявши все, ты станешь чище,

Будешь милосердным и простым,

И придешь на старое кладбище

Посидеть под дубом вековым.

Без стремлений пылких, без обмана.

Жизнь как есть! Смиренье и покой.

Хорошо под сенью великана

Отдыхать смущенною душой,

Птицей петь в его зеленой чаще

И листочком каждым дорожить.

Жизнь как есть! Но жизнью настоящей

Только дуб еще умеет жить.

Грузно поднимаясь в поднебесье,

Он вершинами своих ветвей

Ничего уже почти не весит

В вознесенной вечности своей.

И, уйдя в подземный мир корнями,

Над безмолвием могильных плит,

Над еще живущими, над нами,

Как он снисходительно шумит!

«Я шел по дороге и рядом со мной…»

Я шел по дороге и рядом со мной

Кружился листок золотой.

Летел он по ветру, потом отставал

И снова меня догонял.

Не это ль твоя золотая душа

Решила меня провожать,

Напомнить, что близок положенный срок,

Осенний дубовый листок?

«Из всех мечтаний лучшая мечта…»

Из всех мечтаний лучшая мечта

О бедности бездомной, о свободе,

О том, быть может, недалеком годе,

Когда вся жизнь окажется проста,

Как жизнь вот этого дубового куста.

Он крепче всех стоит в молодняке,

Вокруг него лепечет мелколесье,

А старый лес молчит невдалеке,

Как будто все он пережил и взвесил.

Дубовый куст дает тебе приют —

Ложись под ним и засыпай, бродяга.

Ты отдохнешь, ты будешь счастлив тут,

На склоне неглубокого оврага.

Ты будешь спать на шелковой траве,

Под вечер неожиданно проснешься

И над тобой склонившейся листве,

Как матери, спросонок улыбнешься.

СТЕПЬ

Памяти отца

1

Был полон мир таинственных вещей,

А я был жаден, беспокоен, зорок.

В Донце ловил я голубых лещей,

И хищных щук, и сонных красноперок.

А в длинных буераках за Донцом,

Без промаха стреляя куропаток,

Я мог уже соперничать с отцом,

С охотниками быть запанибрата.

Я забывал, что надо пить и есть,

Собака верная со мной не разлучалась,

Ее в репьях всклокоченная шерсть

Руном мне драгоценнейшим казалась.

И не было подобных ей собак,

И не было страны подобно этой,

Где б можно было задыхаться так

От счастья и от солнечного света.

Сияла степь все суше, горячей…

И нежностью уже нечеловечьей

Звучал мне голос… Только голос чей?

Наверно, твой, тоскующий кузнечик.

2

Опять в степи неугомонный ветер.

Свистит ковыль, качается бурьян.

Опять ирландец — годовалый сеттер,

От дикого простора полупьян,

Кружит, кружит широкими кругами,

А дичи нет — какая пустота!

В печальном небе высоко над нами

Летят, не опускаясь, стрепета.

Весь птичий мир готовится к отлету,

Пернатый мир давно настороже.

Сентябрь зовет на псовую охоту,

Не видя толку в дробовом ружье.

Но мы с тобой, мой рыжий пес, не верим,

Что нашей воле подошел конец, —

По малолетству за осенним зверем

Не пустит нас стареющий отец.

Кружим, кружим в степи, не отдыхая,

Авось еще нарвемся на дрофу

Иль диких уток обнаружим стаю

Под вечер в мочажинах на лугу.

Но степь мертва. За черными скирдами

Под ветром тлеет медленный закат,

И машет нам тревожными руками —

Зовет домой — полураздетый сад.

Отец сидит за бесконечным чаем,

Бушует ночь вслепую на дворе,

И мы с ирландцем рядом засыпаем

В отцовском кабинете на ковре.

3

Священный час еды! Благословенный час,

Ниспосланный голодным и усталым.

Кулеш, заправленный малороссийским салом,

Кипит, дымясь, в чугунном котелке.

Счастливый день, ниспосланный от Бога!

Возница мой увел коней к реке

На водопой, где мокрая дорога

Парома ждет. Но не спешит паром.

И мне уже не надо торопиться —

Куда спешить, когда уверен в том,

Что этот день не может повториться?

Дождь отшумел давно. Но солнца нет, как нет,

И длится час блаженного покоя.

И льется на поля такой чудесный свет,

Что кажется весь мир одетым в голубое.

«Что из этой жизни унесу я…»

Что из этой жизни унесу я,

Сохраню в аду или в раю?

Головокруженье поцелуя,

Нежность неповторную твою?

Или, с детских лет необоримый,

Этот дикий, древний, кочевой

Запах неразвеянного дыма

Над моей родною стороной.

«Был влажный ветер — ветер низовой…»

Был влажный ветер — ветер низовой.

Был теплый дождь и золотая просинь,

И солнце было над моей рекой,

И я, весь вымокший, на глиняном откосе.

Сиял волнами полноводный Дон,

И радуга возвышенно сияла,

Такой простор сиял со всех сторон,

Что у меня дыханья не хватало.

"Пролетели лебеди над Доном…"

Пролетели лебеди над Доном,

Тронулся последний лед.

Ветер голосом счастливым и влюбленным

Не шумит над степью, а поет.

Он поет: мне незнакома жалость,

Я не знаю, что такое грусть,

Все на свете мне легко досталось

И легко со всем я расстаюсь…

1917 ГОД

Казакам вчера прислали с Дона

Белый хлеб, сузьму и балыки,

А двенадцать ведер самогона

Сами наварили казаки.

Не страшит очередная пьянка,

Стал теперь я крепче и сильней,

И душа, как пленная турчанка,

Привыкает к участи своей.

Сколько раз она слыхала сряду

Эту песню про зеленый сад:

Рассыпались яблоки по саду,

А казак не возвращается назад…

Понависли по-над Доном тучи,

Разгулялся ветер низовой,

Не водою, а слезой горючей

Хлынет дождь из тучи грозовой…

И не пленницей душа моя отныне,

А любовницею станет у стихов

В этот синий вечер на Волыни,

Среди пьющих и поющих казаков.

"Опять гроза! Какие грозы…"

Опять гроза! Какие грозы

У нас с тобою на пути!

И зацветающие розы

Не успевают расцвести.

Опять над нашим бедным садом,

Где должен встретиться с тобой,

Гроза кипит дождем и градом,

Гуляет ветер ледяной…

МОСКВА

Петру Кумшацкому

Заносы. Сугробы. Замерзшие глыбы

Сползающих с кровель снегов.

Цепные медведи вставали на дыбы,

Ревели от холодов.

У Темных, у Грозных, у Окаянных

За шерстью не видно лица:

Иваны, Иваны и снова Иваны,

И нет тем Иванам конца.

До белого блеска сносилась верига.

На улицах снежная муть.

Татарское иго, Московское иго:

Одна белоглазая чудь!

Что было однажды, повторится снова,

Но не повторна тоска.

На плаху, на плаху детей Годунова:

Москва ударяет с носка!

Пылает кострами Замоскворечье,

Раскинулся дым по базам,

Сожгли Аввакума, затеплили свечи:

Москва не поверит слезам!

Москва никому не поверит на слово,

Навек прокляла казаков,

И выпила черную кровь Пугачева

И Разина алую кровь.

Метели все злее. Завалены крыши.

Москва потонула в снегах.

Но чьи это души, все выше и выше

Плывут над Москвой в небесах?

В теплицах цветут басурманские розы,

На улицах — снежная муть.

Толстой — босиком, на машине Морозов

Свершили положенный путь.

Цыганские песни. Пожары на Пресне.

А вот — и семнадцатый год.

Все выше и выше, просторней, чудесней

Души обреченный полет.

По небу полуночи… Черное небо,

А хлеб еще неба черней.

И шепотом, шепотом: корочку хлеба

Для беспризорных детей.

Но как при Иванах, при Темных, при Грозных,

Молитвам не внемлет земля.

По небу полуночи… Красные звезды

Мерцают на башнях Кремля.

ТРЕББИЯ

Увозили раненых. Убитых

Зарывали наспех. Бивуак

Был в кострах. У придорожного корыта

Двух коней поил седой казак.

Кони пили жадно. Над полями

Свет стоял вечерний, золотой.

Дым стоял над русскими кострами,

Горький дым в долине голубой.

Треббия. Италия. Из чашки

Щи хлебал неспешно старичок,

В пропотевшей бязевой рубашке,

Бросив полотенце на плечо.

Треббия. Италия. А где-то

Есть Кончанское — родительский порог.

Ни конца, ни края нет у света

Для солдатских полусбитых ног.

Нет суровее солдатских разговоров

Об увечьях и о смерти, наконец.

— Александр Васильевич Суворов

Не фельдмаршал, а родной отец.

"Ветер был такой ужасный…"

Ветер был такой ужасный,

Что, казалось, все деревья

Будут вырваны с корнями,

В поднебесье улетят,

Где дымился темно-красный

В тучах с медными краями,

Разгораясь постепенно,

Ужасающий закат.

И, казалось, что на свете

Никогда уже не будет

Ясных дней, ночей спокойных,

Жизни мирной и простой, —

Будет только этот ветер,

Тучи в огненной полуде,

Да осенний лес шумящий

С облетевшею листвой.

"Казалось бы: пора и на покой…"

Казалось бы: пора и на покой, —

Кой-что забыть, со многим примириться,

По осени в дубраве золотой

С минувшим летом распроститься.

Дни холодней. И скоро первый снег

Слетит с небес, закружится по полю.

Но вот — древесный молодой побег

Еще упорно тянется на волю,

Еще трепещет свежею листвой,

Когда вокруг давно все омертвело…

Моя душа, что делать мне с тобой,

Любовь моя, что мне с тобою делать?..

ВЕРТЕП

В самой темной, снежной, непробудной,

Бесконечно затянувшейся ночи

Вдруг почувствовать торжественно и чудно

Глазу недоступные лучи.

Вдруг увидеть голубые дверцы

В тот вертеп, где расступилась тьма,

И твое младенческое сердце,

Двухтысячелетняя зима.

ПЕРЕПРАВА

Музе

Стояла на башне Азова

И снова в боях постоишь,

Вручала мне вещее слово

И снова другому вручишь.

Одна ты на свете, родная!

Идут за годами года,

Летит стрепетиная стая,

Струится донская вода.

И где бы, и с кем бы я не был,

Меня ты повсюду найдешь,

Под это высокое небо

На берег степной приведешь —

В предсмертный туман, без возврата,

Где ждет меня черный паром:

Мой прадед стоит у каната,

Прабабка стоит за веслом.

И буду уверен, что близ ты

В тумане стоишь над рекой.

Направо — туман золотистый,

Налево — туман голубой…

РАЗЛУКА

1

Смерть не страшна: из праха в прах —

Ты подождешь, друг милый,

Меня в молчанье и в цветах

Супружеской могилы.

Кому-то надо подождать:

Господь решает просто,

Кто должен раньше отдыхать

В земном раю погоста.

Мы все уходим налегке,

Видав на свете виды,

И щебет птиц в березняке

Поет нам панихиды.

А купол церкви голубой

Плывет воздушным шаром…

Какой покой! Друг дорогой,

Мы прожили недаром!

2

Хорошо, что ветер. И звезда такая,

Что уже на свете нет другой звезды.

Для меня одна ты светишь, золотая, —

На меня глядишь ты с черной высоты.

Никакого горя, никакого гроба —

Только бы до встречи поскорей дожить.

Хорошо, что вместе так прожили оба,

Как на этом свете никому не жить.

3

Еще весь лес такой сквозной,

Что виден издали подснежник;

Над прошлогоднею листвой

Он всех цветов белеет прежде.

Ему и дела нет, что здесь

Зимою не бывает снега, —

Весенний первенец, он весь

Свидетель зимнего побега.

Иду в блаженном полусне.

Вокруг все так легко и просто.

И не препятствует весне

Соседство русского погоста.

4

Нет воздушней этого тумана,

Призрачнее нет голубизны —

Только надо выйти спозаранок

К перелескам Женевьевской стороны.

Город близок. Но весна поближе.

Мимолетная французская весна;

Даже к верноподданным Парижа

Благосклонна и внимательна она.

Жизнь еще не прожита-отпета.

Встреча будет, только погоди.

Впереди счастливейшее лето,

Много света будет впереди.

5

Не говорить и не писать, не думать,

А только сердцем чувствовать, что ты

Вот здесь, вдали от городского шума,

Со мной глядишь на деревенские цветы,

На это медленно стареющее лето,

Которое не хочет уходить и ждет,

Бог весть, какого-то ответа,

И до конца все хочет пережить…

На эти голубеющие склоны

Полей над безымянною рекой

И на дубок, такой еще зеленый,

Что нет сомнений — встретимся с тобой!

6

Глядеть, глядеть! И глаз не отрывать,

И знать, что никогда не наглядеться

На Божий мир. Какая благодать,

Какая радость для стареющего сердца!

И здесь, в чужом, и там, в родном краю,

В деревне под Парижем и в станице,

Где жег огнем я молодость свою,

Чтоб никогда потом не измениться,

Всё тот же воздух, солнце… О простом,

О самом главном: о свиданье с милой

Поет мне ветер над ее крестом,

Моей уже намеченной могилой.

Арсений НЕСМЕЛОВ