— И откуда такие сведения? — Де Уэльва нахмурил черные брови, сурово взглянув на раздухарившегося сержанта.
Тот — смущенья ни в одном глазу — даже отхлебнув красного вина, ухмыльнулся. Его рука сделала неопределенный финт и с глухим стуком бухнулась на стол.
— А вот… известно! Почему бы нет?
Майор — монахи и глазом не успели моргнуть — сгреб Винсенте за шиворот и так угостил наглеца кулаком в брюхо, что тот выронил кружку и едва не выпростал кладовую желудка на стол.
Когда же испанец вновь рывком притянул его к краю стола, в глазах Аракаи стоял крик боли, но ему не хватило время докатиться до глотки. Диего сдавил его горло и бросил в лицо:
— Да потому, что я не позволю здесь попусту чесать язык и распускать лживые слухи. Отвечайте, сержант, что вам известно.
— Ни за что! — прохрипел побагровевший Винсенте.—Это военная тайна, а когда сержант Аракая узнаёт тайну, он хранит ее до могилы. Долг прежде всего!
— Ну, разумеется, ты прав. Только вспомни, кому ты здесь служишь, навозный жук, кого охраняешь и кто тебя кормит и поит вином, кое ты хлещешь не хуже любого эскадронного мерина!
С этими словами дон Диего гневливо встряхнул еще раз зарвавшегося сержанта, и в голосе его прозвучал приказ:
— А теперь продери глаза и уразумей, мерзавец! Перед тобой майор лейб-гвардии уланского полка, а не трактирная вошь, которой ты можешь завязать парик на семь узлов!
Пульсирующий страх нарастал и убыстрялся в такт чеканным словам майора где-то за глазными яблоками Аракаи.
— Слушаюсь, команданте! — просипел потный сержант и всхрапнул носом, при этом на заросший подбородок его вылетели лягушками сопли. Он виновато утерся дырявым платком и затараторил:
— Из Охотска вышло судно, сеньор, с десантом на борту. Как только оно бросит якорь у форта Росс, русские дерзнут захватить либо предать огню Фриско, Монтерей, и бес знает… — он перешел на шепот. — Может, заглянут и сюда! — Взъерошенный коррехидор перекрестился и бойко подытожил: — Это всё… ваша светлость, что мне ведомо.
— Дьявол! Но откуда такие вести?
— Лейтенант Сальварес. Младший сын дона Хуана… Это он шепнул мне.
— Сальварес? — брови падре Игнасио приподнялись на полдюйма.
— Да, он, святой отец, — сержант одернул залатанный на сто рядов сюртук. — А уж кому как не ему, ястребу, знать? Он высоко парит, а будет еще выше! Нет, он даже не Луис…
— А что Луис? — испанец насторожился.
— Смел и отчаян, капитан, но больно уж нежен он к этим русским… Порода не та, а вот дон Сальварес, тот в отца: и говорит, и вершит, что мечом рубит.
— Что верно, то верно: младший де Аргуэлло характером крут, но уж больно умом зелен, сын мой, — падре Игнасио посмотрел на Диего. — Оттого и риск — кончит плохо.
Все замолчали: то ли обдумывая сказанное, то ли прислушиваясь к волчьему ветру в каминной трубе.
Меж тем брат Олива взбодрил кружки вином, а настоятель, опершись на локоть, потряс пальцем в сторону молчаливо взиравшего на всех распятого Христа и сказал:
— Он всё видит воистину, как есть.
— И что же? — Винсенте с суеверным трепетом перекрестился, нервно брякнув артиллерийским тесаком. Ноздри его зачесались от любопытства.
— Вы удивляете меня, сеньор Аракая. — Настоятель пригубил вино. — Разве вам не ведомо, что младший сын губернатора в последнее время якшается со всяким сомнительным сбродом, что шныряет по лесам, грабит на дорогах, не брезгует подниматься на борт к пиратам? Ну, скажем, к убийце Геллю. Надеюсь, слышали о таком? Прекрасно. Так вот, этому висельнику из Бостона уж точно есть за что точить клыки на северян. Особенно после того, как люди господина Баранова вышвырнули его из Ситки. Вместе с Барбером Генри. Эти стервятники сбывали там краснокожим оружие и ром… Вот что настораживает!
— О, Бог мой, святой отец! — сержант в два ужасающих булька осушил кружку и кисло сморщился.
— Настораживает — не настораживает. Верите или нет! Времена пошли такие, что надо нос держать по ветру, а палец — на курке! Не ровен час инсургенты прорвутся, да и свои уже появились гниды. По мне, так одна надежда на таких людей, как лейтенант Сальварес. Такие творят суд без проволочек! В смутные времена нужна железная рука.
Жесткие волосы коррехидора вновь воинственно топорщились, как щетина вепря. Из узких прорезей в мешочках жира по монашескому воинству пальнул горячечный взгляд.
— Тоньше, тоньше, сеньор Аракая. Лично я не вижу никакой разницы между дикими ордами мятежников и волонтерами лейтенанта, — категорично заявил отец Игнасио. — И те и другие — отпетые душегубы.
— Ну, вы уж хватили, падре! У дона Сальвареса в отряде славные люди, баб нет — одни степные волки.
— Вот именно: волчья стая!
— Пусть так, — сержант яростно чихнул, — но, клянусь Святым Августином, от этой «стаи» не скроется и блоха!
— Даже Vaquero?
Суровый лик настоятеля передернула судорога. Винсенте вздрогнул. При одном этом слове страх свел его мышцы. Они извивались под кожей как черви.
Глава 8
За столом воцарилась тишина, как на суде. Только в камине продолжал кривляться огонь да у окон злобно звенели мухи.
«Vaquero» — отозвалось в голове майора. И хотя он не зрел того, о ком говорилось, не слыхал его голоса, Диего уверился пуще прежнего, что имя это несло в своей черной утробе гибель и страх.
Он ковырнул носком сапога пол и почувствовал кожей, будто какой-то жуткий, могильный дух просочился в харчевню, умостился на столе между сидящими, чтобы прикипеть к их душам как Lepra51, несущая язвы и тлен. Вспомнились странное замешательство настоятеля, кошмары Терезы, неясные предчувствия… и холодный сквозняк тайны убористо закусил поясницу.
Падре Игнасио воровато глянул на дверь, в памяти были свежи недавние страхи; затем встал и направился к очагу, поворошить приунывшие поленья. Брат Олива по-стариковски жмурил глаза, вяло пощипывая янтарь винограда. Сердце у него, как и у других монахов, подкатило к горлу и застряло там, будто лимон.
Сержант тоже чувствовал себя не ахти: ерзал задницей по скамье, свесив живот между ног и по всегдашней привычке хрустел усом, накручивая его на пистолетный шомпол. Глаза его шныряли туда-сюда, безостановочно щупая лица сидящих, точно искали поддержку.
Минутный столбняк де Уэльвы прошел. На него пахнула злость. Однако, призвав на помощь все свое добродушие, он лучезарно улыбнулся и с невинностью простака уточнил:
— Вы, кажется, падре, изволили сказать «Vaquero»? Иисус Мария, это прозвище частенько было у меня на слуху… Особенно с тех пор, как я въехал в ваши края. Не просветите ли подробней, ваше священство?
Винсенте опять с беспокойством зыркнул на аршинную спину настоятеля, тут же на сморщенную, словно ссохшийся абрикос, физиономию брата Оливы, Ривьера, Себастьяна и…
Дон приметил странную жесткость во взглядах притихших и какую-то потайную искру, мелькнувшую в глубине глаз Аракаи.
— С кем вы повстречались в ущелье, дон Диего? — вопросом на вопрос ответствовал Игнасио. Голос доминиканца прозвучал столь буднично, будто он справлялся о погоде, но губы при сем были бледны как никогда.
— Они шли за нами от самого Керетаро. Мои слуги пытались осадить их… — майор отхлебнул вина и замолчал.
— Их убили? — брат Ривьера нервно скребнул ногтями по столу.
Андалузец мрачно кивнул головой.
Кнут Аракаи замер. Крупная голова накренилась, взор задержался на черных окнах.
— Убили… я так и думал.
Стекла вдруг задрожали от твердого, словно камень, ветра, скакнуло пламя свечей, и где-то как будто охнула половица.
Монахи перекрестились, взяв равнение на распятие, а сержант шепнул с оглядкой:
— Я вот что думаю… Не дано человеку тягаться с дьяволом…
Винсенте Аракая, прищурившись, заглянул в глаза офицеру:
— Уж не с Консепсьоном ли свела вас тропа нос к носу?
— Уверен, что нет. А кто такой Консепсьон?
— Консепсьон… — зловещим эхом разнеслось по залу.
— Эй, послушайте! — де Уэльва вскочил на ноги.—Объясните вы наконец! Vaquero… Теперь еще Консепсьон! Мне осточертели ваши кошачьи шажки вокруг да около. Падре! — он тряхнул кудрями. — Сходите хоть раз по-крупному!
— ОН — никто. ОН — видение из кошмара! — настоятель был как обычно терпелив и серьезен. — Vaquero Concepcion — это полное его прозвище… Вы слышали что-нибудь о Черных Ангелах?
Испанец отрицательно качнул головой:
— А эти чем знамениты?
— ОН вместе с ними наводит ужас! — Винсенте зло боднул взглядом майора.
Дрова в камине взорвались огнистым треском и пали; трапезная нырнула в потемки. Синеватые отсветы легли на бледные пятна лиц, превратив их в жуткие маски. Слева от дона Диего что-то прошамкал Олива. В медных складках его кожи светились два зеленоватых холодных зрачка. Голова коррехидора совсем пропала в тени плеч, и только горбатый нос красным клювом торчал оттуда. Настоятель, напротив, как будто вырос, а твердые черты его лица приобрели каменный рельеф.
Огонь в очаге мало-помалу взялся за новое полено, но повсюду растекшийся полог тайны не стал меньше.
— Сеньор де Уэльва, — крякнул сержант, — я не прочь рассказать вам легенду о Vaquero, но только для начала, чтоб я сдох, давайте промочим глотки.
Сграбастав волосатыми пальцами бутыль, коррехидор поспешно расплескал все содержимое до капли в кружки и отшвырнул прочь.
— Да хранит нас Господь! — стукнувшиеся глиняные бока со скрежетом сомкнулись и разлетелись по сторонам.
— Вы уж извините меня, ваше преподобие, я знаю: эта история вам не по ноздре, но если наш уважаемый высокий гость жаждет ее узнать, отчего бы и не удовлетворить его охоту? — Винсенте смачно, с прихлебом, чавкнул алым краем арбуза и так фыркнул, что черный глянец семян веером разлетелся по столу.
— Сказывают, дескать, жил когда-то в сих местах вакеро Консепсьон — так все его называли. Лихой был человек: сталь и кремень. Только один грех был у него: упрямый уж больно… оттого добром и не кончил. Вы вот тоже, брат Олива, хоть и голова во всяких там травах, но упрямы, прошу прощения, что ваш осел. Ну, да это я так, к слову, махните рукой на Аракаю… Что ж, я продолжу с вашего позволения, — взгляд Винсенте обострился. Пламя резко обозначивало границы света и тени на его скуластом лице. — В те времена, когда Консепсьон был таким же смертным как все, объявился в наших краях мустанг. Что я сказал? Мустанг? Ха, друзья, дурья моя башка! Да это был сам дьявол в образе жеребца. Сей стервец втоптал в землю боль-ше славных наездников, чем пальцев на наших руках. Словом, никто не мог укротить его. Вот тогда-то и смекнули люди: тут дело нечистое. Да только Консепсьону и черт был не брат! Нет, он все равно не умер бы своей смертью…