— Нет, сэр, мы не намерены бунтовать, — наконец-то разродился Логан и набожно сплюнул через плечо, чтобы очистить рот от скверны. — Кожаный был ранен, сэр. Он сейчас вместе с другими… лежит на квартердеке… и желает вам здравия, сэр.
Это путанное, полулживое объяснение канонира тем не менее легло на душу пирата точно горсть тепла после долгой зимы.
— Передайте и ему привет от меня. Я рад, если его мозги с наперсток наконец-то уяснили, что стоящий на нижней лестнице не может рыться в верхних ящиках. Эй, и заберите это. Он опозорил меня, — трость коснулась красной от крови щеки Рэя, затем брезгливо отдернулась прочь и застучала на выход.
Через два дня «Горгона» как волчица отряхнулась от засевшего в ее шкуре свинца, пополнилась людьми и, помахав черным гюйсом тающим в дымке островам Королевы Шарлотты, стремительно двинулась на юг. А еще через день, не доходя до пролива Хуана де Фука, напала на след «Северного Орла».
Глава 3
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
— Настойчив, гостенек! Чем не татарин под Рязанью?
Взволнованные офицеры пристально вглядывались в силуэт преследующего их уже четвертые сутки зловещего корабля. На палубе взялась тишина ярче дуэльной. За бортом волны продолжали лениво, но мощно бить своей грудью о медь обшивки, и брызги всякий раз взлетали веселым фонтаном, сыпались на палубу шумливо, словно весенний дождь.
Андрей Сергеевич опустил старинную, в медной оправе подзорную трубу. И без того на душе было тесно и гадко, точно необходимо было разорвать какое-то кольцо, сковавшее душу, а теперь… Он распахнул ворот и крепко потер ладонью грудь. Клочья мыслей, обрывки непонятных фраз, лица людей, виденных когда-то, тени и серпантин ситуаций горячечно сплетались в гордиев узел73, вертелись и не выходили из головы. «Дьявольский бриг! — он, конечно, узнал его, но не хотел верить. — Висельник Гелль! Господи, убереги!» И вновь перед глазами закувыркалась кармановская корчма и дом, объятый огнем, и жуткий ночной визитер, хрустящий золой на чердаке. Нужно было принимать решение, но на душе — пустота и хаос. Всё опрокинуто, выжжено под корень, будто чрез душу прошел смерч. «А я-то, глупец, полагал, фрегат — мое надежное укрытие, на коем способно укрыться от окружающего безумия…» — в мозгу застряла стальным обрезком мысль о невозможности изменения рока. Думы продолжали свой ход, и рано было говорить о прозрении, но постепенно зрела идея, наливаясь все явственнее, сплетаясь кольцо за кольцом, точно кольчуга.
— Андрей Сергеевич… — тихо-тихо прозвучало рядом.
Преображенский внутренне вздрогнул. Голос Гергалова долетел до него как незримое острое жало. И тотчас сердце засаднило, как саднит порез осокой.
— Каюсь, брат, прости, — мучительно, но проникновенно прошептал Александр. Ветер трепал светло-русые волосы, а сам он, не поднимая глаз, стоял и молчал, будто ждал приговора судьбы. По бледной щеке его катилась слеза.
Вызволенный из заточения по такому случаю Тараканов горячо заверил, глядя на далекий парусник:
— Он, вражина, ваше благородие! Тут сумлеваться нет возможностев.
Капитан отдал приказ быть готовыми к бою, а офицерам, включая и низшие чины, срочно собраться в кают-компании.
Матросы были мрачны в своей деловитой суете; дам отдали под дозор Григория Мостового, взволнованного стремительно развивающимися действиями, зато сердце Даньки ликовало.
Могучий океан, находящийся в бурливой кипени и вечной борьбе с берегами, уже порядком поднадоел беспокойной душе сорванца. Его натура жаждала приключений… И вот Господь посылал их. Теперь лицо юнги пылало до корней упрямых вихров, покраснели даже шея и плечи. Он весь дрожал от возбуждения и, плотнее запахивая армячок, крутил шеей, глядя то на далекий пиратский корабль, то на уверенную работу команды.
«Счастье, что мне не пришлось по прихоти капитана прислуживать дамам и нести всякую чепуху: «Не споткнитесь о трап, барыня! Осторожно, ваше платье… Пригнитесь, здесь трос». О, я бы сдох от тоски на месте констапеля74, выполняя прихоти этих куриц в юбках!»
И тем не менее Даньку душили слезы обиды: офицеры о нем забыли, а Кучменев, злой и мстительный, как оса, наотрез отказал ему в желании вместе с другими таскать порох из крюйт-камеры. Юнга знал, чем вызван отказ боцмана. Тот мстил за подброшенную к нему в тарелку с похлебкой дохлую крысу. «Что ж, пусть так, — рассуждал Данька. — Может, Куча и прав… Да только и я с крысой не ради дури старался… а за выбитый Кирюшкин зуб».
Мимо четверо матросов тащили дюжий ящик с ядрами, и Данька, сидевший на джутовых мешках, в которых лежали скатанные подвесные койки, демонстративно отвернулся от знакомых лиц, достал из кармана самодельный гребень, подаренный ему Соболевым, и принялся раздирать влажные волосы, стараясь, чтобы никто из матросов не приметил слез, сверкавших в его глазах.
Когда матросы, кряхтя и задорно ругаясь, замолотили деревянными каблуками по трапу, Данька вдруг вспомнил о Шилове, что хлопотал сейчас в своей маленькой сырой клетушке; вспомнил его лежак в две гробовые доски, старую изгрызанную трубку, дым от которой, словно лесной туман, слоился прядями в полумраке душного камбуза, и на душе посветлело. На корабле это был, пожалуй, единственный человек, который всегда для него, Даньки Дьякова, находил и улыбку, и теплые слова, и время. Когда он заболел и мучился жаром, снесенный в отсек, где командовал фельдшер, верный Шилов ухитрялся таскать ему еду, запеленав две тарелки в рушник, чтобы сохранить тепло. Суровые глаза Тихона смотрели в эти минуты на мальчонку с немым состраданием и какой-то отцовской любовью. Приходили проведать его и другие, захаживал и сам капитан, вручив от себя на память складной перочинный нож. Но как бы там ни было, а теплоту шершавых, вечно пахнущих луком и рыбой ладоней Тихона юнга выделял особо. И сейчас, по себе зная, что его появление, как пить дать, вызовет радость и смягчит резкие морщины на суровом лице кока, он решил навестить любимого Шилова.
Гребешок нырнул в карман пропитанных солью штанов, Данька спорхнул с мешков и мог бы поклясться, что в сей момент ничего не доносилось до его слуха, кроме вечного скрипежа рангоута и погромыхивания штурвальной цепи, как что-то заставило его оглянуться. От неожиданности у юнги перехватило дух, глаза радостно заискрились: знакомая рука призывно манила него к себе черным от въевшейся смолы пальцем.
Глава 4
Минул второй час, как Гришенька уверенным аллюром развлекал встревоженных дам анекдотами и забавными случаями, происшедшими с известными ему особами. На просьбы отвечал решительно одним: «Натурально, обещаю. Разве возможно-с отказать вам». Словом, четко исполнял возложенную на него миссию: не давать скучать дамам и при сем ни слова, ни полслова о разбойничьем корабле и возможных последствиях. Беседу он вел с робкой галантностью, однако не стеснялся в силу молодости приправлять ее вольным юмором, весьма пикантными остротами, похоже, не отдавая себе отчета, считается он с чувствами присутствующих или нет.
Это обстоятельство заставило мисс Стоун быть с мичманом не то чтобы настороже, но, во всяком случае, принимать его с вежливой снисходительностью.
Впрочем, это мало занимало Мостового, он всё больше упивался своим монологом, немилосердно бряцал по полу длинной шпагой в посеребренных ножнах, сыпал восторгами и смеялся всякий раз до слез, после чего уголком свернутого платка утирал их, будто вытаскивая из глаз.
На втором часу Линда откровенно зевала, плохо понимая французскую речь, и всё больше налегала на красное вино.
Госпожа тоже скучала, но крепче делала вид, что слушает; мичман же теребил ее, не давая покоя.
— А какие морские мундиры, мисс, вам боле по сердцу: русские, английские, французские? Что? Много серебра и синего? Чересчур легкомысленный плюмаж? Боже, неужели… вам в самом деле это никак?
Аманда успокаивала Гришеньку:
— Пожалуй, русский, mon cher, много сдержанности и вкуса, а главное — на ком надет сей мундир…
— Браво! В яблочко! Лучше, чем на русских, и не бывает. Хотите вина?
— Мерси, но я ничего не хочу, — откидываясь на атласные подушки, усталым голосом протянула англичанка. — Хотя… пожалуй, выпила бы стакан теплого кипяченого молока… это благоприятно для горла… смягчает…
— Увы… — мичман с трогательной расстроенностью развел руками. — Ей-Богу… до берега никак невозможно.
Лицо Аманды растянулось в улыбку и, развеселившаяся наивной искренностью мичмана, она вдруг не без кокетства провела язычком по губам, искусно тронутым ароматным кармином. Сверкнули белые влажные зубы.
— Мой друг, — игриво, но прохладно начала она. — Вам самому-то не надоело разыгрывать этакого милого, присыпанного пудрой буффона? Мы с вами не на Капри при свете луны и факелов… Вы не сатир, а я не вакханка с венком на голове… И, право, не застенчивая мимоза.
Она резко оторвалась от подушек и пристально посмотрела в юное лицо Мостового. В глазах что-то вспыхнуло и погасло:
— Нас ожидает бой?
— Как?.. Позвольте… да… да… серьезная неприятность, мисс, — не сразу ответил вспугнутый поразительной переменой Гришенька. Шпага его виновато брякнула о ножку кровати, он быстро поднялся, одергивая мундир, нежные шелковистые усики дрогнули: — Но вас данное обстоятельство, мисс…
Джессика строго посмотрела на констапеля, и тот невольно осекся и съёжился под сим властным и приказывающим взглядом.
— Не будьте живым воплощением легкомыслия, мой друг. Это даже не смешно. Вы прожужжали мне все уши, а о важном забыли… — ее холеный пальчик погрозил моряку.
— Каюсь, мадемуазель. Был увлечен делами романтического свойства…
— Так вы откроетесь?
— У вас нет чувства меры, мисс. Во-первых, мне было не велено, а во-вторых…