78 шествие застопорилось, и медную, горящую огнем на солнце ендову бережно, что дитя, опустили на разостланную парусину. Фрегат притих, а два боцмана и все унтер-офицеры выстроились в круг и по «маяку» старшего боцмана Кучменева свистнули в дудки.
Пестрые голландки и бастроги пришли в движение. Народ скучился вкруг, и зачалась волнительная раздача рому.
Баталер, наливая бритый затылок жаром, выкрикивал фамилии и серьезно отмечал пером в списке пьющих и нет. Трезвенников было — кот наплакал. Им взамен в ладонь бросалась копейка, равная стоимости душевного «горлодера», и копейка сия среди остальных с уважением кликалась «заслугой».
Матросы, обнажив головы, крестились и, останавливаясь перед ендовой, напускали на лица такой строгости, какую, пожалуй, узришь лишь у людей, подходящих к причастию. Жадно опрокинув чарку, человек поспешно отходил, хрустя принесенным сухарем, уступая место товарищу.
— Занятное зрелище, мисс Стоун. Не так ли? Хотя, как есть, грубая матросня. Безо всякого обращения, так сказать…
На разрумянившемся лице Аманды отобразилось вежливое недоумение, когда обернувшись, она увидела улыбающегося Гергалова. Александрит был по обыкновению элегантен, крепко пах духами, застегнут на все пуговицы и крючки. Маленькие треугольнички воротничка торчали из-за байроновского шелкового платка черного цвета, небрежно обмотанного поверх другого — белого как снег.
— Как настроение? Как дела? — блеснул он глазами и, не слыша ответа: — Не напрягайтесь, милая. Я с извинениями. Вы как будто не в радости, мисс? Я помешал?
Аманда промолчала. Владея собой, она все же испытала в душе знакомое чувство тревоги и озабоченности.
— Так я помешал? Мне уйти?! — Гергалов нетерпеливо натянул перчатки. — Значит, уйти… я понял…
Он решительно повернулся, как услышал за спиной:
— Не обижайтесь, Sasha. Думаю, так лучше для вас и меня. Что вы хотели сказать? Я могу уделить вам минуту, не более.
— Вот как, спасибо. Но я уверен, что воспользуюсь большим промежутком вашего драгоценного времени, — со сдержанным лукавством молвил Александр, слегка улыбнувшись одними глазами.—Ну-с, и что же мы будем делать дальше? — карие глаза сверлили ее фигуру так смело и настойчиво, что леди на какой-то миг почувствовала себя неуверенно.
— Что делать? Странный вопрос. Да что угодно! Только обещайте, что глупостей больше не будет.
— Хм! В наших разговорах вы всегда берете верх, Джессика.
— Может быть… на чуть-чуть… — она задумчиво улыбнулась. И серьезно добавила: — Я очень боялась…
— И зря. Мой ангел меня бережет.
— Нет, вы неисправимы.
Гергалов пожал плечами. Достал платок, промокнул шею и лицо. Солнце всё сильнее давало о себе знать.
— Вам не жарко в накидке? — неожиданно и очень живо поинтересовался он. — Так припекает. Совсем лето. Черт, я взопрел в своем мундире, а вы?
— Sasha?! Лошадь может взопреть, — леди изломила бровь, — мужчина — вспотеть, а дама — никогда!
Александрит, откинув голову, громко захохотал.
— Вот за это я и люблю вас, мисс. Теперь мне всё ясно.
Ей показалось, что он заметил в выражении ее лица нечто такое, что задело его за живое. Некоторое время помощник капитана молчал, а затем заговорил с еще большим жаром:
— Джессика, у вас чистое сердце, я знаю. И верьте, я черта с два говорил бы сейчас здесь, ежли б хоть на миг сомневался в сем. А потому прошу вас, не откажите! Откройтесь, живет ли кто в вашем сердце? Вы кого-нибудь любите? И если такой счастливец есть, то вот вам слово офицера — я боле никогда, слышите, никогда не затрону этого вопроса и останусь, если вы не откажете, искренним вашим другом.
— Успокойтесь, — она приложила к губам тоненький пальчик. — Да, очень может быть…
Он вздохнул, бросая на американку горячий, полный сожаления взгляд:
— Благодарю, мисс. Ей-Богу, краше опоздать, сделав предложение вам, чем вовремя выиграть сердце всякой другой прелестницы. Ваша правда сделала меня вашим другом. И заметьте, — он приподнял указательный палец.—Это обстоятельство встречается реже, чем возлюбленный.
— Пожалуй, — кивнула Аманда. — Во всяком случае, друг менее эгоистичен. Спасибо вам.
Он нежно поцеловал ее руку, а потом, ни разу не оглянувшись, без колебаний пошел прочь.
Глава 9
Так уж сталось, что крохотная каютка, выделенная отцу Аристарху, тянула к себе людей, будто медом помазанная. Шел к нему и набожный матрос со своим сокровенным, захаживали исповедоваться и господа… И для каждого у него находилась услада, теплое словцо и нужный совет.
Силой природной батюшка был обделен, зато наделен был силой духовной. А такие люди способны месяцами скитаться по лесам, горам, пустыням, спать у костра, тонуть на порогах, вялиться на ветру, неся свет веры Христовой в дикие племена.
Была у него мечта, о которой делился не с каждым: манило его житие инока Германа79, что еще в 1793 году по зову Господнему отважился проповедовать Евангелие язычникам суровой Аляски. Сказывали, хаживает тот в ветхом рубище, спит на скамье с каменьями в изголовье, а вместо одеяла укрывается доской, при этом постится строжайше и терзает плоть веригами. На вопрос: «Как можно жить одному в чащобе?» смиренно ответствует: «А я не один, — там Бог, а он — везде! Там ангелы святые. Разве можно скучать с ними?» Звери его не боятся, около кельи живут пугливые горностаи и лоси, а огромные медведи едят с его ладоней как ручные щенки.
Жило в отце Аристархе и другое, что заставляло стучаться в его каюту: не скрывал отче своего отчаяния и скорби за чужую боль. Пламенно молился за своих чад, исступленно вымаливая у Спасителя счастье и спокойствие своим соплеменникам. Из клетушки его ежедневно доносился то молитвенный шепот, то страстный молящийся вскрик, то тяжелое буханье лба о смоленую доску.
Вот и сейчас его допекали вопросами, а батюшка поражал терпением и радушно давал советы, находил нужные слова и потчевал гостей.
— На зависть воспаряшь в горняя, святой отец! Лют ты у нас до молитвы, — восхищенно протянул Палыч.—Видать, оттого и Богу люб.
Батюшка опустил низко голову, заливаясь смущением, а затем ласково тронул плечо денщика:
— Будет, сыне, хвалу лить. Господь и так все зрит. Кушайте лучше, что Бог послал. Вот хоть сальца копченого, аль грибков солененьких.
Шульц и Палыч одобрительно закивали и запустили костяные вилки в тарелку.
Шкипер хрустел охотскими рыжиками да груздями в угрюмом молчании, заедая размолоченным в чае ржаным сухарем, бережно подбирая падавшие на стол крошки. Во всем его виде так и читалось: «За хлебом, за солью пустяков не ври!»
Палыч, более пропитанный ученостью «кушать по-господски», мелко трунил над соседом, нарочито нехотя ковырялся вилкой, точно подчеркивал, что не привык восторгаться какой-нибудь солониной иль щами. Шульц, чувствуя нутром «шпильки» капитанского денщика, лохматил брови, и наконец, не удержавшись, вставил:
— А ты никак баба, коль не ешь как мужик! Что колупаешься в еде? Не дерьмо, чай, под нос тебе суют!
— Ишь ты, какой строжий! — огрызнулся развеселившийся Палыч и пододвинул свою банку80 ближе к столу.—Гляди, не поперхнись с голодухи, мякинное брюхо, ты вроде не на береговом пайке сидишь, брат, а все набить торбу свою не в силах.
— Ну ты и зуда! — шкипер мрачно засопел, отложил ложку. — Только и умеешь трепать дурь.
— А ты ворчать да отталкивать людей хмурью.
— Буде, буде вам языки точить, праведные. Что разгалделись, яко вороны? — замахал руками Аристарх.—Грех на душу берете… кушайте лучше, кушайте…
— Да как бы не помереть на зорьке с вашей гадости, отче! — взорвался вконец разобидевшийся немец. — Кушайте-кушайте! Да опосля таких вот… — он метнул взгляд на лукавого Палыча, — и кусок в горле стрянет.
Батюшку не обидела резкость, он лишь наложил крест на того и другого, а затем итожил:
— Перчено! Перчено! Жалите вы друг друга… А всё со скуки, дети мои, от безделья, да с устали. По землице пройтись время… Соскучились вы по ей, родимой…
— И то верно, — отозвался денщик. — Это все окаяшка смущает нас, он, злыдень.
Шкипер при этом сидел подозрительно неподвижно, катая желваки под загорелой кожей. Похоже, он прислушивался к малейшим шорохам и звукам: к поскрипыванию трапа, ведущего на палубу, тиканью часов на стене и прочим потрескиваниям, шепотам и шуршаниям.
— А откуда ты правду черпаешь, святой отец? — Палыч поскреб затылок.
— Как? — поднимаясь из-за стола, хозяйственно переспросил поп и набряк важностью. — Уж ты вроде из недорослей вырос, человече. А всё живешь как малец у соска матери. Вестимо, из Библии! Там яснехонько сказано: хорошие дерева дают чинные плоды, а худые — стоит лишь глянуть, — и на тебе — истина. — Аристарх зевнул, перекрестил рот и стал собирать пустую посуду. — Мне бы ваши забавы, пустословы. Вот до земли, дай Бог, доплывем… А там лишь бы сдюжить. — Он проворно крутнулся на пятках, хлопнул крышкой своего походного сундука и выудил холстяной мешочек.
— Таких у меня немерено… а в каждом, — отче распоясал тесемку и запустил руку. — Вот гляньте, сыне!
На столе жарко заблестели медные нательные крестики.
— И каждый свою некрещеную душу ждет…
— Да уж, — отрываясь от своих дум, покачал головой шкипер. — Тебе впору, святой отец, реестр свой заводить.
— А то! И заведу! — с готовностью воскликнул тот.—Кто сданным мехам учет ведет, а кто новокрещенным душам. А сколь заботы предстоит с обучением язычника дикого! Ведь ни огорода, ни ремесла какого его темный ум не знат! Спит, аки зверь, завернувшись в шкурье, без избы, без бани, да и гадит где ни попадя. Что такое нужник, понятия не имеет.
— Твоими бы устами мед пить, отче… — вновь подал голос Шульц. — А ведомо ли тебе, что индианы свои устои берегут пуще глаза? И ежли на мозоль им наступ