«Он, наверное, больной», — чуть не плача подумала она и тихо, как мышка, пискнула:
— Значит, вы не даете мне никакой надежды?
— Я даю порошки и пилюли, — теряя голос, пролепетал сникший лекарь и вновь уставился на свои башмаки.
Сгорая от стыда и нахлынувших слез, Линда бросилась прочь. А Петр Карлович, словно вырвавшись из оков колдовства, закричал:
— Я люблю вас! Слышите, люблю!
Глава 13
Спускаясь к себе в каюту, Андрей ощутил: нервы были на пределе. Он как-то пытался навести порядок в своих растрепанных чувствах. Но ничего не выходило. Голову жалили совершенно несуразные мысли, как он ни гнал их, как ни выстраивал. Вопросы сыпались один за другим:
«Откуда у сорванца взялись браслет и серьги? Кто мог передать ему их? А у того откуда они? Черт! Из Петербурга от маменьки их мог вывезти только Алешка. Ведь я сколько просил mаman в письмах не отказать мне в деньгах… Ах ты, Господи! Значит, она сама на мели, а чтоб выручить чадо свое, последнее решилась заложить… “Эти украшения, — он вспомнил слова отца, — я подарил твоей матушке в день, когда она подарила мне тебя.” Но князь убит! Зарезан на тракте…» — внутри Преображенского всё болезненно сжалось, кончики пальцев онемели: «Значит, убийца на корабле!» Эта мысль вцепилась в него, что собака в кость, которая не успокоится, покуда не обглодает ее дочиста.
— Боцман! — закричал Андрей, и звук собственного голоса болезненно запульсировал в барабанных перепонках.
— Звали, вашескобродь?! — Кучменев вынырнул из-за грота и подбежал рысцой, пораженный бледностью капитана.
— Юнгу ко мне в каюту! Срочно!
— Слушаюсь!
И тотчас, выпучив глаза, раздул колючие щеки и яростно свистнул в дудку.
До слуха уходящего капитана донеслась трескучая команда, летевшая из луженой глотки.
Следуя по трюмному проходу, Андрей подивился тишине и странному отсутствию людей. Он дважды задержал шаг, прислушиваясь к скрипам, и даже обернулся, точно за спиной кто-то мерил его след. В проходе было сумеречно, но в покачивающемся свете фонарей капитан видел знакомые очертания предметов. Просмоленные половицы пискляво заныли под каблуками, когда Преображенский, подойдя к двери своей каюты, полез в карман за ключом. Он привычно на ощупь нашел скважину, и только здесь сообразил, отчего по коже у него вдруг зазмеились мурашки — дверь была отперта, и свет, исходивший явно от запаленной свечи, тончайшими нитями сочился сквозь щели.
Андрей вынул пистолет, осторожно, как на току, взвел курок и потянул ручку. Дверь отворилась на несколько дюймов. Ствол пистолета обшарил пространство.
Ящики стола были выдвинуты: на полу валялось лоскутье деловых бумаг, разлохмаченный судовой журнал вперемешку с бельем и посудой. Преображенский почувствовал, как застучало сердце.
На ковре лежали с распоротыми голенищами его сапоги. Постель была опрокинута, перина и подушка резаны ножом, под ногами бесшумно взрывался снежными облаками и плавно оседал гусиный пух.
«Господи, убереги пакет!»
Андрей бросился к шкапу: его тусклые граненые стекла были на удивление целы. Судорожно левой рукой он отыскал ключик, тыкнулся им в латунный замок и дважды повернул… Шкатулка оказалась на месте. Бросая косые взгляды на дверь, капитан спрятал румянцевский пакет на груди, как тогда послание Осоргина, переданное умирающим казаком. Поставив шкатулку на место и заперев шкап, он сделал шаг к середине ковра, пристально осматривая следы погрома.
Всё выдавало признаки недавнего присутствия человека, которого, по всему, вот-вот спугнули. Прихватив со стола горевшую в шандале свечу, офицер оглядел входную дверь. Дюжая и крепкая, она оказалась сломанной; дерево расщепилось вокруг замков.
Он дотронулся пальцами до колючего щепья, кое топорщилось, будто щетина вепря. «Святый Боже… силища-то какая…» — услыхал Андрей собственный голос, который показался ему пустым, ровно глаголил он со дна колодца. Успокаивая себя тем, что свершивший это далее корабля не канет, капитан продолжил осмотр.
Все чувства были напряжены и скручены в нерасцепный узел. Душа не выдерживала, ощущая постоянство чего-то, что прежде уже приходилось ощущать: и на Змеином Гнезде, и у себя в доме, и в корчме… Он чуял присутствие этого «нечто» в разбросанных письмах, в опрокинутых стульях, в разбитом зеркале, пыльные осколки которого хрустели под каблуком… Это было Зло, но теперь оно дышало ему в лицо так вязко, как никогда ранее.
Сердце сжалось, когда, обернувшись, Преображенский вдруг заметил изуродованный портрет отца Черкасова. Тяжелый интрепель87 кроил лоб драгунского майора, вырубая правую бровь вместе с глазом.
В это время петли заскрипели за спиной, и дверь с глухим стуком захлопнулась. «Что за дьявол?!» — он обернулся и застыл, обостренно вслушиваясь. Ему показалось, как из трюмного прохода донеслось затихающее буханье тяжелых шагов.
— Стой! — заорал Андрей и, подскочив к двери, что было мочи поддал ее ногой. Та отлетела, шибанув ручкой по ясеневой переборке. Гул прокатился по всему проходу, вспугнув притихших у плинтуса двух жирных крыс. Преображенский был потрясен, но ему вдруг захотелось истерично расхохотаться. «Опять почудилось? Опять!» Он глянул на свое отражение в зубастый оскал зеркала, чудом удержавшийся в раме. Сквозь паутину трещин на него смотрело бледное незнакомое лицо. Он крикнул Палыча — раз, другой, но ответа конечно же не услышал. Да он и не ожидал его услыхать. Просто безумно хотелось внять родной голос, коий нарушил бы эту глушь.
С часто бьющимся сердцем Андрей Сергеевич бросился вон из каюты.
Было удушливо жарко, воздух точно висел плотными горячими слоями. Он бежал по узкому проходу ничего не видя, натыкаясь плечом на углы переборок, но знал, что от своего страха и отчаяния ему никуда не деться. Грудь жгло и палило, ровно образовалась в ней рваная рана. Перед открытым люком, в четком квадрате которого читалось ночное небо, он поднял глаза к ярким алмазам звезд, но они дрожали и плыли в его жгучих слезах. Уже на палубе, задыхаясь от бега и сдерживаемых внутренних мук, капитан напугал своим видом и пистолетом шарахнувшихся от него матросов.
— Всем строиться! — срываясь на крик, обрушился он. — Запалить фонари! Строиться! Я сказал!
Глава 14
Кают-компания, куда ворвался Преображенский, встретила его залпом оваций и тугими хлопками шампанского.
— С рождением вас… Андрей Сергеевич! — теряя с каждым словом мажор взятого тона, поздравил капитана Захаров.
Андрей никак не отреагировал. Руки его мелко трусило, и он не знал, как скрыть это от моряков. Господа в смятении опустили фужеры. Всем было ясно: случилось нечто из ряда вон. Таким своего капитана офицеры не видели еще ни разу.
— Святая Троица! Что приключилось, ваше высокоблагородие? — загремели выдвинутые стулья.
— Эй, быстрее, коньяку капитану! Ну-ка, голубчик, давайте!
Андрей, глядя в пространство, провел рукой по сырому лбу. Жадно выпил коньяк и чуть порозовел лицом. Вокруг стояли друзья, люди, с которыми его связал под одним парусом Фатум. Друзья, которые помнили о его именинах, а он вот забыл… Люди, которые пересекали с ним безумную соляную прорву к берегам призрачной Калифорнии.
— Чем помочь, капитан? Приказывай!
Андрей тепло посмотрел в серые глаза шагнувшего вперед Матвея Зубарева.
— Помоги боцману отыскать юнгу. Надеюсь на тебя, Матвей.
Помощник штурмана понимающе кивнул и, пригибая голову, быстро покинул кают-компанию.
Оставшись с офицерами наедине, Андрей Сергеевич выложил на стол серьги с браслетом и без утайки сказал:
— Господа, помогите мне, чтобы помочь… всем.
Суд между господами после слов капитана разгорелся жарким пламенем. Захаров и Каширин крепко сердились и выражали опасения, что предложенный Гергаловым обыск от носа до кормы — безумие. И что потакать таким сумасшедшим идеям — значит вконец привести в уныние и без того запуганного матроса. Однако большинством голосов решено было учинить основательный поиск, и свистопляска началась.
«Северный Орел» горел огнями фонарей и факелов, матросы вместе с унтер-офицерами не пропускали ни единого уголка. Встревоженные боцманы шныряли щуками между матросами и задабривающими голосами резонили:
— Братцы, повинись, кто сотворил сию «окрошку»? Повинись, и шабаш! Избави Бог доводить господ до безумия… Ведь из-за одного стервеца всех шлифовать до костей будут. Поберегите лучше шкуры. Не барабанные же они у вас!
Команда боязливо кивала головами и роптала, что боцманы по совести талдычут насчет «мрака» для них. Только малость «подмасливают», словно «отполируют, и всё». За такое, что учинилось в капитанской каюте, кожу заживо на ремни спустят. Но никто не винился. Никто не приметил, чтобы кто-то из своих решился на такое злодейство.
Тогда ретивые боцманы застращали всерьез. Они грозились, что сукиного сына, из-за которого капитан на всех «в обиду впадет», они, один бес, отыщут, и уж тогда вгонят его в чахотку, залупцевав кошками. Но «страхи» боцманов и совесть бывалых «правильных» матросов во главе с марсовым Соболевым — «окститься» и не идти супротив товарищей — действия не возымели. Однако и тех и других страшила не предстоящая экзекуция, а тот суеверный ужас, о котором боятся даже думать, который держит людей в страхе и заставляет тупо и терпеливо работать.
Двухчасовой поиск ровным счетом ничего не дал, но, несмотря на это, люди после обыска вздохнули вольготнее и более мирно принялись за дело.
Когда Андрей Сергеевич, сопровождаемый помощником и мичманом, спустился к себе в каюту, где Палыч и Чугин уже навели образцовый порядок, в дверь постучался Кучменев.
— Позвольте доложить, вашескобродие! — мрачно начал старший боцман.
— Изволь, — капитан нетерпеливо посмотрел ему в глаза. —