Диего поднял воротник, северный ветер измученными порывами глодал искрошенные углы глухого ущелья. Курящаяся мгла заполняла его как беспросветная зыбучая топь. И то, что шевелилось и жило в ее глубинах, имен не имело.
Де Уэльва придержал коня, а Мигель вдруг сказал тихим голосом, показавшимся неожиданно громким:
— Я ни на что не рассчитываю, дон. По мне… нам не выпутаться из этого переплета… Поэтому, — слуга тяжело сглотнул, — может, вам лучше вернуться? А я задержу его…
Майор нахмурился, будто не слыша, и наблюдал за беззвучной стаей черных траурных птиц, пересекавших небо; а сам ощутил липучее, дурное предчувствие, будто к щеке прирос лишай.
— Надежды, конечно, не густо, — ответил он краем рта, — но в огне брода нет, будем рассчитывать на удачу…
— Первый выстрел за мной, дон. Они у меня за всё заплатят…
— Может, заткнешься, наконец! — майор кольнул взглядом, на челюстях напряглись сухожилия. — Смотри, накаркаешь!
Ветер коснулся их лиц, и оба осеклись: будто чьи-то холодные пальцы ощупью пробежали по щекам.
Рука слуги, сжимавшая ружье, стала влажной от испарины. Он глянул на хозяина, но тот уже пришпорил коня.
Тихо звенели шпоры, полы расстегнутого каррика де Уэльвы развевались на ветру вместе с волнистыми прядями волос, а в голове шарманкой крутилась мысль: «Убьют — не убьют?».
Когда они проехали футов двести, рубахи от напряжения приклеились к телу как вторая кожа. Сердца глухо стучали и, как казалось Мигелю, заглушали цоканье копыт.
Майор оглянулся: входа в ущелье уже видно не было — желтая, точно живая, мгла отрезала их от остального мира. Мигель, о невозмутимом сердце коего Гонсалесы шутили, что оно у него как у мула, нынче шептал молитву. Суеверный страх пронизывал его с головы до пят. Он мысленно отчеканил известные ему три молитвы, когда голос дона прервал нить богоугодного дела.
— Взгляни на сей могильник. — Де Уэльва кивнул на скалы.
— Здесь кто-то похоронен? — Брови слуги поползли вверх.
— Нет, но умирает…
Слуга, привстав в широких испанских стременах, окинул взглядом древние стены, но кроме валунов, обросших зелеными бородами мхов, не увидел ничего.
— Мы находимся, Мигель, в одной из ран войны времен хаоса и огня. Всмотрись, и увидишь останки некогда могучих тел. Они окаменели под грузом тысячелетий, потрескались и развалились… И рубцы их покрылись серой плесенью веков.
Юноша бросил на господина укоризненный взгляд и буркнул стесненным шепотом:
— Если ваша милость и дальше будет задумываться об этом, мы сами, как пить дать, сгинем. Мне этот склеп не по душе, сеньор. Надеюсь, судьба уготовила нам иное.
— Какая разница между смертью и судьбой? Обе, в конце концов, вобьют нас в одну и ту же яму, вырытую в земле… — Дон, боле не говоря ни слова, указал притихшему слуге на проступившую в тумане расщелину и направил туда иноходца.
Спешившись, они перекинули ружья за спины; прихлестнули поводья к высоким голым ветвям иссохшего дерева так, чтоб лошади не сумели сорвать их, и начали карабкаться наверх.
Поднимались с частыми перерывами; подъем был небезопасен, и они не могли позволить себе враз подняться на самый верх, так как там их могли уже караулить…
После второй передышки Мигель беспокойно посмотрел вниз: белесые испарения напрочь скрыли лошадей; казалось, под ними бесшумно катил свои воды Стикс5, и вот-вот из тумана должна показаться лодка Харона6.
Пальцы горели даже в перчатках. Хвататься за острые выбоины и тянуть, волочить себя вверх было нелегким делом. Слуга обогнал своего господина чуть ли не на два корпуса: его мускулистое тело, словно сплетенное из одних рук и ног, с необычайной ловкостью карабкалось по осклизлым глыбам; наметанный глаз верно определял место, где можно было поставить квадратный носок сапога; крепкие пальцы всякий раз находили нужный выступ и прикипали к нему мертвой хваткой. Он уже почти достиг высоты и вдруг замер, точно его приколотили гвоздями.
Правая нога Мигеля судорожно шаркнула по камню стены.
Диего сморщил лицо. В глаза ему словно швырнули горсть песка.
— Какого дьявола! — сквозь зубы процедил майор. Он ни черта не видел, но Мигель молчал, как заговоренный.
Тишина заставила заледенеть кровь в жилах Диего, виски разворачивал бешеный пульс; он ощутил, как полукружия пота на сорочке под мышками удвоились в радиусе. «Баста», — проколотилось в мозгу, когда сверху донесся дроглый, полный неподдельного ужаса скорее выдох, чем шепот:
— Змея…
И вновь наступила тишина. Слышно было только, как ветер завывал в эбеновых трещинах стен, будто не в силах отыскать выход из заколдованного лабиринта.
Язык прирос к нёбу, лоб и щеки Мигеля блестели, как морская галька. Немигающие глаза гремучей змеи были устремлены на него в каких-нибудь пятнадцати—двадцати дюймах. Звук его голоса боевито приподнял голову пресмыкающегося; рядом с ухом юноши ровно кто встряхнул кису с сухими фасолинами.
Мигель не смел пошевелить и мизинцем. Он неотрывно таращился на свернувшуюся в пестрые кольца смерть. Ноги и руки начинала грызть судорога. Это был двойной капкан — спереди и сзади: змея и пропасть. Захлебываясь страхом, он не знал, что выбрать. А гремучая тварь вот-вот собиралась сделать бросок. И тут в трех футах от Мигеля раздался шорох. Змея отреагировала мгновенно, крутнув чешуйчатым треугольником головы и затрещав дюжиной погремушек. Ее раздвоенный глянцевитый, точно тело двухвостки, язык мелькал черной молнией.
Мышцы Мигеля гудели; вены вздулись на висках и пульсировали в такт загнанного сердца, холодные ручьи пота катились по всей спине, сбегая под ремень. Слуга уголком глаза увидел майора, поднявшегося на одну с ним высоту. Тот не дышал. Лицо его было усеяно бисером прозрачной росы, в правой руке поблескивала голубая сталь клинка.
Змея зашипела и в следующий миг узорчатой пружиной сорвалась в сторону де Уэльвы. Стилет отсек голову змеи, обдав кровавой слякотью лицо Мигеля. Оно мелко дрожало, напоминая кусок смятой кожи, по которому текли слезы облегчения.
Глава 5
Они устроились на крупном уступе, напоминавшем своими формами наконечник копья. Выше над ними под острым углом нависала коричневая, с бордовой прожилью плоская скала, подъем на которую был бессмыслицей и даже безумием. Камень, отвесно брошенный с ее вершины, звякнул бы на самую бровку утеса, где схоронились испанцы, и продолжил бы свой полет до покрытых сизым налетом валунов у тропы.
Мигель удовлетворенно отметил, что место, выбранное доном для засады, лучше не сыщешь. В семидесяти локтях под ними тянулось ложе ущелья; туман под теплыми лучами растаял, и ни одна живая тварь не способна была проскользнуть мимо незамеченной.
Уступ покрывал всё тот же пышный мох, что и стены; прошлогодняя веснушчатая хвоя, точно оспины на лице, пестрила его глубокую зелень.
Пережитое на время исчерпало силы Мигеля; он был пуст, что скорлупа выеденного ореха; подавленно молчал, стыдясь посмотреть в глаза хозяину. Побитый ветром, он супился с ружьем на коленях, — безликий, оторопелый, взлохмаченный. Его глаза с порозовевшими веками с каким-то чудным, рассеянным видом низали окрест.
Такое ощущение души было знакомо майору, и оттого он не напрягал юношу, давая оттаять.
Дон сам разложил оружие, прочесал через подзорную трубу каждый уступ и щель, осмотрел площадку — змей боле не было. Тем не менее, сердце покоя не знало. Всю дорогу от Саламанки, где на раскаленных равнинах произошла сеча королевских кирасир и повстанцев, его грызло худое предчувствие; до сих пор люди Монтуа шли самым простым путем. Нынче, когда он знал, кто есть кто, им следовало придумать что-то позаковыристее, а значит, и ему стоило быть осторожным вдвойне…
Солнце подтянулось выше, ветер выдохся, и зелень застыла серым свинцом на уступах, изредка почесываясь листьями. Еще час, и в горячих тенях ее прохлады не ищи.
Диего молчал. Мысль, заарканенная еще на подъезде к теснине, вновь запульсировала в голове: «Убьют — не убьют?!»
«Значит, Монтуа, сей выкормыш ада, всё-таки жив!.. Теперь ясно как день, иезуит жаждет заполучить мою голову… Оно и понятно… Если не он, то это сделаю я… Одна моя пуля уже сидит в этом хромоногом дьяволе… Что ж, ваше высокопреосвященство, если мне повезет… — майор вдруг насторожился. — А герцог Кальеха дель Рэй?.. Он что же… с ним заодно?! — черная догадка, словно чья-то рука, сдавила горло. — Вот отчего мне, мадридскому гонцу, не была дадена охрана, вот почему старик стал бледнее смерти при одном лишь упоминании о генерале Ордена и двуречил мне… Боже! — дон стал сер лицом. — Да это же нож в спину Империи… Такой чертов альянс заколет Испанию с двух сторон! Мне они уже вынесли приговор… Надо же, какая трогательная забота! Ну да посмотрим, чья возьмет!»
Последние клочья тумана уныло дрейфовали мимо уступа, тая в солнечной синеве, точно призраки под утренний крик петуха.
Мужчины еще пару раз потрудили глаза в дальнозоркую трубу — всё оставалось по-прежнему, как и гнетущее чувство беды, пустившее корни в их душах. Слух привык к тишине, и теперь они различали звуки, ранее ускользавшие…
С каждой четвертью часа испанцы раздражались все пуще. Они проскучали здесь достаточно долго для того чтобы испить бадью терпения. Их лошади уже могли быть значительно ближе к Монтерею — берлоге старого Эль Санто… Тут же ничего не было, кроме звенящей тишины и нервов…
А солнце всё сильнее начинало гвоздить по незащищенной голове, подбрасывая корды7 древесины в небесный камин.
Дон расстегнул пуговицы камзола. Лучше не стало. Утер рукавом пот со лба. Озлобленный и издерганный, он прилег на плащ. Ни голубые небеса, ни солнце, ни беспечные трели птиц — ничто не радовало, ничто не занимало. Он чувствовал, что боится, и ненавидел себя за это. Он жаждал развязки: «…НО СКОЛЬКО, СКОЛЬКО ЕЩЕ ЖДАТЬ?!»