Глава 2
После молитвы дон нехотя принял порошки, прописанные ему падре Мендосой, смягчил горло охлажденным грушевым соком, прилег на диван и вновь предался раздумьям. Все равно не заснуть!
Душила обида: «Как? Отчего всё так получилось?» Закинув руки за голову, он пристально глядел на лепной потолок, а в памяти ползли строки докладов, отписанных им для Мадрида: «…Верхняя Калифорния, ваше величество, имеет целых четыре порта, безопасные для судов во всякое время года и, что главное, находятся в удобном расстоянии один от другого по всему пространству ее берегов. Это и Монтерей, и Санта-Барбара, и порт Святого Франциска, и также Святого Диего. Залив Святого Франциска, заверяю Вас, есть один из превосходных портов в свете: вход в него абсолютно безопасен. Имея в ширину менее двух кастильских лиг и будучи подвержен сильному стремлению прилива и отлива101, он позволяет малыми средствами укрепить его так, что неприятельские и пиратские суда нелегко смогут пройти им; а если не пожалеть известного иждивения, с щедрой руки вашего величества, то можно сделать и неприступным. Пространства порта и берега покрыты во многих местах строевым лесом, что дает обширные способы к кораблестроению.
Возможно основать в разных местах отменные верфи и строить любые суда, потребные как для края, так и для всей Вашей Империи».
Перебирая былое, старый губернатор крепко разволновался. Он несколько раз поворачивал голову по направлению к узкой арке окна, надеясь дождаться рассвета, но за складками портьер плотной стеной стояла ночь, и он начинал беспокойно ворочаться на диване, вздыхать и проклинать тот день, когда подписался служить на краю света.
Да, всё это не раз с надеждой и криком выводило перо де Аргуэлло, и отправлялись гонцы, и загонялись лошади, но проку от этих рыданий не было ни на сенс102. Ныне у испанской короны вместо сего была лишь дыра в кармане, да и управление, как ни старался Эль Санто, находилось в загоне. Трудно было сравнивать день вчерашний с днем сегодняшним. То, что сумели сделать деды и прадеды двести и даже триста лет назад, нынче дай Бог было сберечь.
Эль Санто с горькой завистью вспомнил градостроительство первых рубежей: Мехико, Веракрус, Поса-Рика де Идальго, Тампико и Кордова — то были каменные колоссы: храмы и укрепления, не уступающие европейским. А там, где доживал он свой век, даже асьенды чиновников походили скорее на хижины скотоводов и пастухов.
Дон Хуан подкусил губу от душевной боли, розовые от бессонницы веки обожгли пришедшие из глубины слезы. Ему стало горько за себя и за свои ушедшие, точно вода в песок, годы. Старик вдруг явственно ощутил всю нелепость самообмана, которым он как щитом прикрывался от правды уже многие годы. Невзирая на свое бессилие как-то исправить положение, он точно ребенок уверял и себя, и солдат, и офицеров, и заезжих иностранцев, и всех прихожан, что его цитадель в любой момент готова дать должный отпор, если бы кто дерзнул покуситься на владения Великой Империи. Для этого он вместе с комендантом Ксавье употреблял различные хитрости. Один из этих маневров заключался в том, что когда сигнальный пост замечал идущее судно, тут же оповещал о сем губернатора, коменданта и весь гарнизон, разве что кроме больных да собак. Солдаты, число которых не превышало и двух сотен, хватали оружие и, бряцая им, сбегались в пресидию, яро занимая позиции у пушек и бойниц, тем самым демонстрируя свою готовность и мощь. Грустно и смешно в этой игре было то, что от пресидии до крепости дорога лежала подле самого берега, против которого становились суда. И коль скоро идущее судно приближалось к якорному рейду, то и вся рать Эль Санто пускалась во всю конскую прыть к фортеции, да причем не вместе, а порознь, как было им строго наказано, делая вид, будто это последние, бывшие на других постах, мчатся соединиться с главным корпусом. Меж тем на пришедшем корабле с марсов103 было легко не только пересчитать всех, точно зайцев, но посредством зрительной трубы изучить одежду каждого и усмотреть, какое оружие при нем.
Дон весь загорелся, стиснув зубы. Глаза заблистали гневом и вызовом. Руки, одинаково хорошо владевшие саблей, мечом и шпагой, сжимались в кулаки, и железные челюсти, казалось, готовы были перекусить горло любому врагу, попадись он только сейчас.
— Я — идальго! Испанский идальго, и сыновья мои идальго! И мы исполним свой долг перед короной и верой! Потому что мы все как один! Все, от короля до последнего солдата! — фанатично прохрипел он. — Кто не знает мою мечту? И герцог Кальеха, и дети… Боль Кончиты стучит в моем сердце, и я молю Иисуса дать мне возможность дожить до войны с Россией. О, где бы я ни был, я загнал бы хоть сотню коней, чтобы принять участие! Будь прокляты эти псы! — злобно и с горечью вырвалось у него. — Я с ненавистью дрался против американцев, с еще большей яростью против инсургентов, но в схватке с русскими!.. —старик затряс головой. — О, я припомнил бы им и слезы моей девочки, и монастырь, и земли Нового Альбиона… Все бы припомнил…
Наморщив лоб, Эль Санто что-то мучительно соображал. И в наступившей тишине короткое и прерывистое дыхание его напоминало гневное сопение загнанного зверя, готовящегося к отчаянному прыжку.
Бесило губернатора и то, что богатый промысел морского зверя, шкуры которого ценились в Китае и Европе на вес золота, у его берегов шел ни к черту. Зато у русских соседей, как в пику, на славу! И хотя в рапортах он раз за разом будоражил умы возможными цифрами доходного дела, уверяя Мехико и Мадрид, что один лишь Монтерей способен ежегодно сбирать по двадцать, а то и тридцать тысяч бобровых кож, на поверку всё выходило иначе.
Для промысла морского зверя мало того, чтоб он водился во множестве у твоих берегов, — его надо было еще уметь добывать. А для сего потребны отчаянность на воде, великое проворство, сноровка и природная охота к этому опасному делу. Именно те качества, каких его люди — ни испанцы, ни местные индейцы — отродясь не имели. А вот русские, если бы только заимели зацепку промышлять у здешних берегов, могли бы в два счета добывать и двадцать, и тридцать тысяч бобров оттого, что их пушная компания обладала алеутами — таким народом, коему ничто на свете белом не может принести большего бальзама, как гоняться за морской тварью. При виде этого животного на воде алеут глаз оторвать от него не может и весь дрожит, что охотничий пес при виде дичи. С самого детства они прикипают к этому трудному, а для невежд гиблому промыслу.
«Так кто же они, эти русские?» Взгляд больших карих глаз дона Хуана стал жарче. Крупные, резкие черты заострились.
Славяне и алеуты, все эти вандалы, пришедшие с севера, всегда казались дону чем-то серым, грязным и тусклым. Правитель форта Росс не раз приглашал его навестить с дружеским визитом крепость, но Эль Санто отказывался самым решительным образом. «Вот еще — удовольствие! Голову обнажать перед слякотью. Время терять в их дыре и нюхать чесночную вонь немытых людей».
Русские, немцы, чиканос и даже французы и англичане были в его представлении каким-то человеческим «винегретом», грязным и недостойным испанца, с тем лишь различием, что одни — пьяницы и воры, другие — играют на волынках в бабьих юбках, третьи едят свиней с пивом, водят ученых обезьян, а четвертые тянут руки к чужому добру и временами режут своих, чтоб чужие боялись.
Да, так думал Эль Санто с высоты увядшего величия его родной Испании. Мир вокруг быстро менялся, но старик по-прежнему не хотел в это верить.
За окном небо робко начинало румянить рассвет, смолк-ли цикады, заговорили первые птицы, а дон все смотрел на причудливую лепку потолка остановившимся взглядом. И было что-то трагическое и болезненно-жалкое в этом немигающем взоре. — «Господи, как глуп Мадрид, и как смешон я… прямо до святости», — едва слышно сказал он таким голосом, каким говорят страдающие дети, и закрыл глаза, чтобы скрыть слезы. Томительная тишина вздрагивала и пугала, разнося по кабинету тихие стоны губернатора. Где-то в галерее звякнула о каменную ступень шпора часового, и звук получился чистый и прозрачный, как от хрустального колокольца, и долго еще плавал в предутренней тишине. Лицо его смялось, скрывая сырые глаза в густой сети морщин. Он вдруг воздел руки к распятию и, воскликнув: «Мы вновь возвеличим свою Империю!», ударил ими себя в грудь и с хриплым рыданием уткнулся лицом в мавританские подушки. И так рыдал он о своей жизни, об ушедшей без времени жене и о дочери, и своей немощи, и о дорогом Монтерее, и о солнце, которого уж скоро, по всему, не увидят его глаза.
Эль Санто уснул, когда солнце уже позолотило город. Широкая грудь, затянутая в старинный кастильский камзол из алого бархата, поднималась теперь ровнее. Уставшие напряженные ноги слегка разошлись и обмякли, рука, унизанная перстнями, безвольно скатилась с груди и зависла над полом.
Дон Ксавье де Хурадо, поднявшийся справиться о решении губернатора по поводу ратификации, минуту топтался в дверях, так и не посмев нарушить покой грозного старика.
Глава 3
Свора гончих мчалась во весь опор, роняя пену с оскаленных пастей. Где-то за склоном эпически трубил рог охотника, слышались крики загонщиков, гулкий топот копыт.
Ветлорогий красавец олень, сверкая на солнце палевой шкурой, стрелою уходил на юг. И дон де Аргуэлло, чувствуя на щеках бодрящий утренний ветер с океана, пригибаясь к гриве, летел как на крыльях. Глаза его сверкали молодым задором, испанский жеребец был отлично вышколен, и они мчались галопом по весеннему разнотравью, легко перескакивая через все препятствия. Оставив позади заросли чапарраля и сливовую рощу, они вынеслись на прямую и вольную альменду104. Впереди пестро мелькали загривки гончих в зеленой траве, а расшитые серебряными галунами куртки охотников яркими пятнами выделялись на фоне синего неба.