Командир громыхнул стулом, обошел стол, обнял поднявшегося сотника:
— Не горюй, Ляксеич, приедет твой сынок… и заживет при отце, как у Христа за пазухой… Ну, что там у нас, развиднелось, похоже? — Кусков натянул картуз.
Глава 3
На берегу, где располагалась верфь, было тесно от алеутов и крещеных индейцев. Здесь странным образом перемешались камлейки139, плащи из оленьих шкур и байковых одеял с фабричными клеймами и тотемными зверями, кумачовые рубахи индейцев, подражавших в одежде касякам140, и широкополые испанские шляпы, особо любимые краснокожими. Жены их, щебетавшие тут же, щеголяли коленкоровыми платками с длиннющими кистями, совсем как московские иль рязанские бабы, с той лишь разницей, что за спинами их в кожаных люльках дремали дети, а на поясах покачивались в расшитых чехлах ножи. Тут же мелькали папахи казаков и лохматые, из лесного зверья шапки зверобоев.
Заприметив идущее навстречу начальство, люди попритихли, закланялись, торопливо снимая шапки. Мастеровые взялись за топоры со специальными длинными топорищами, которыми было сподручней выбивать подпоры.
Кусков бросил в приветствии руку народу и остановился у бригантины, на темном борту которой было крупно выведено белой краской: «Румянцев»141. Двухмачтовое судно, еще без оснастки, как и другие, более мелкие промысловые шлюпы, стояло на городках из бревен у самой воды на пологом, ладном для спуска берегу.
Иван Александрович похлопал рукой огромное просмоленное днище и весело бросил Дьякову:
— Вот и дождались, Мстислав Алексеевич! Свой флот мастерим, как царь Петр, — голос его дрожал от близких слез, пальцы сжимали широкий зеленый кушак. — Эх, ребятушки, мы ли не в стане воинов рождены и крещены русским именем?!— он обвел отцовским взглядом испеченные солнцем, изветренные лица поморов — морского дела старателей и зверовщиков. — То ли еще будет! — Затем перевел вдохновенный взгляд на крепость, где за толстыми бревнами палисада, на высоком флагштоке, точно живой, развевался российский флаг.
— Спаси и сохрани нас, Господи! — Кусков трижды наложил на себя крест, потом на бригантину и крикнул: — Давай, ребята! Давай!
В воздухе сладко потянуло ладаном. Старый служник Егор Корытов кропил суда священной водой, позвякивал кадилом и тянул нараспев молитву. Мужики, поплевав на ладони, взялись за топоры. Восемь мастеровых, встав попарно с двух сторон днища, по команде Дьякова дружно подняли топоры и в лад хватили по бревнам, подпирающим корму бригантины. Судно сердито качнулось на огромных, щедро смазанных ворванью дубовых полозьях, подползло кормою к воде.
Собравшиеся, затаив дыхание, без шапок и шляп, следили, добро ли спускается корабль.
«Ладно спущено, — думал каждый. — Жить морякам без горя. А случись что при спуске — жди беды!»
Топоры вновь взлетели в воздух и бухнули по колодинам. Вздох облегчения вырвался из груди толпы. «Румянцев», водоизмещением сто шестьдесят тонн, слаженный из прочного калифорнийского дуба, поднимая волну, пену, с шумом вошел в воду и тяжело, с самодовольной купеческой основательностью закачался на голубой воде.
Люди обнимались, плакали, поздравляли друг друга, палили в воздух из ружей. Угрюмо глядели на это лишь группы индейцев, стоявшие вокруг своих тойонов142. Они таили загадочное спокойствие, пристально наблюдая за действом.
— Вот и сталось, Катенька! Боярыня моя веселая! —Иван Александрович обнял любимую жену, до боли прижал к своей груди, крепко поцеловал в губы. В преданных глазах Екатерины Прохоровны искрились слезы.
За бригантиной в воду были спущены и другие гребные шлюпы. И плотники споро принялись устанавливать на них мачты, крепить такелаж. Над заливом вперебор зазвенели топоры, многое еще требовалось доделать в подгонке на плаву.
— Недельку-другую роздых дам мужичкам, а там… новый бриг закладывать будем, — со значением сказал командир, глядя на подошедшего Дьякова.
— Как наречешь, Иван Александрович? — сотник улыбнулся жене Кускова.
— «Булдаков» — в честь первенствующего директора Компании нашей. Высокой души человек он, скажу я тебе… Нашей закалки. Вот, отгрохали эту задумку. То-то прибыток будет коммерции! Не мы, а нам с завистью в рот испанцы глядеть будут. Веришь ли, Ляксеич?
— Тебе не поверь, Ваня! — вставила жена Кускова и прижалась к его плечу, снизу вверх глядя на мужа.
— Вот-вот, он у нас такой, — весело поддержал Мстислав, сбивая бобровую шапку на затылок. — Только скажи ему поперек… Не угляди, не справься — за каждый медный гвоздь душу вытрясет. Так?
— Пожалуй, — Кусков вытер испачканную смолою ладонь о ветошь и посмотрел на жену: — Ну, чего молчишь, мать? — он шаловливо хлопнул жену по заду, потом ущипнул. — Будем к столу званы, аль нет? Случай, вроде, не из простых. — Кусков засмеялся, одергивая кафтан, добрые морщинки собрались пучками возле его глаз.
Она насмешливо щелкнула языком и, кутая плечи в цветастый платок, усмехнулась:
— Хлеб за брюхом не ходит. Пожалуйте, гости дорогие! Вино, грибки в сметане, — всё есть…
Глава 4
Дом Ивана Александровича прижился в самом центре фортеции, стены которой поднимались на высоком кряжистом берегу уютного залива. От берега к крепости вела крепко утрамбованная бахилами и сапогами зверовщиков лестница. И сейчас, поднимаясь по ней, привычно отсчитывая сто шестьдесят ступеней, Дьяков думал, как всё же много успели они сделать с Кусковым за эти два года. А дел было — глаза боялись… Перво-наперво следовало отыскать должное место, затем вернуться на Аляску и обсудить до мелочей всё с Барановым.
Ну, а когда вопросы и сомнения были решены, в восемнадцати милях к северу от залива Румянцева завизжали пилы и зачакали топоры русских поморов. «Горячее было времечко! Жили, точно в кипящем котле, — придерживая саблю, подумал Дьяков. — Спали по три-четыре часа, но весело было! Это тебе не с чертом миловаться, брат, тридцать месяцев звенели наши души от стука топоров!»
Постройка и вправду шла галопом, но не на страх, а на совесть. Бревно к бревну, так, чтобы комар носу не подточил. Строились из местного дерева, сорта красной сосны, что в близком родстве с лиственницей и зовущимся тут «чага»143.
К концу августа 1812 года русское поселение уже отгородилось от диких гор и лесов мощными стенами. По вытянутому жребию, положенному под икону Спасителя, оно было названо Россом144. Открытие форта сопровождалось пушечной стрельбой и лихим пьянством.
Крепко был наслышан Мстислав о трагедии, грянувшей на Аляске, но еще лучше помнил и знал страшную судьбу селения Святого Михаила на Ситке сам Кусков. Колоши145 вырезали и сожгли его, будучи вместе с людьми Барбера, закадычного друга Гелля. Именно поэтому прежде, чем поднимать дома, блокгауз да арсенал, были возведены массивные крепостные стены. Дьяков сам руководил этим делом и гордился вышедшим результатом. На двух углах форта сладили две двухэтажные башни с амбразурами. Высотой стены были до трех сажень из мощных плах, по восьми дюймов каждая. Тес с пиленой доской и битым камнем возили с берега. Люди, зачастую некормленные, искусанные москитом, зло рычали на обессиленных лошадей, вытягивали горемычных кнутами, и раз за разом, день за днем скрипели осями разбитых телег. Боле всего хлебнули маяты, когда по дороге, идущей в гору, тянули крепостные орудия. Пушки без лафетов и колес были уложены штабелем на подводу о шести осях и схвачены меж собой пеньковой веревкой. И надо такому случиться! Уж были у цели, когда в изрытой земле по самые ступицы увязла многопудовая подвода… Мужики рвали жилы, подлаживали колеса буковыми слегами, бросали валежник и доску, забивали до смерти кляч, сами впрягались как бурлаки, покуда не сдюжили дело.
И все же от месяца к месяцу крепость росла и зримо ширилась. Охотники и морского дела старатели, ругаясь и шутя, били сваи из кондовой сосны, закладывая пристань и верфь, тесали лесины для командирского дома, кузницы и будущих кораблей. Уж такой был Кусков. Где бы ни появлялся он, где бы ни оседал — сам без крыши, а верфь закладывал, — знал он боль русских колоний: без паруса да без весел жизни нет. Об одном сокрушались они с Дьяковым: пушек в крепости было негусто, всего двадцать стволов, но пока Бог миловал. Испанцы хоть и точили зуб на северного соседа, но открытых военных действий не вели; краснокожие, наоборот, не скрывали радости объявившимся русским, но веры им было мало. «Сколько волка ни корми — всё равно в лес смотрит», — говаривали зверобои. Соглашался с ними и Мстислав, хотя зла на индеанов не держал, со многими дружбу водил, да и причины покуда серчать не было.
— Ну, ты чего приотстал, Ляксеич? — выдохнул командир, стоя у открытых ворот крепости. Синий сарафан его жены мелькал уже мимо казармы «промышленных».—Ишь, баба-то моя уже где… Скора на ногу.
— Доля у них такая — впереди мужа бежать. — Мстислав поравнялся с Иваном Александровичем и, обернувшись, глянул на берег, где шумела работа и слышались голоса.
— Любуешься? — Кусков приобнял за плечо Дьякова. — И есть на что, брат. Не от росы урожай, а от поту. Вот закончат мужики с оснасткой возиться, бочку рома жалую, а то и две, пусть душой потеплеют. А помнишь, тут только кованой стеной стояли леса… Так-то, голубчик!
Нудный дождь наконец-то отвел душу. Небо развиднелось, и спелое, высокое солнце быстро вялило землю.
Мстислав сидел за широким столом у открытого окна и вдыхал свежие запахи теплого ветра. Пахло скошенной травой, нагретой солнцем листвою и нежным, едва уловимым персиковым цветом. Небо еще казалось седым, точно вода с молоком, но чем дольше на нем задерживался взор, тем явственнее начинала проступать беспредельная синева. И то, что оно не открывалось всё сразу, а стыдливо таилось в дымчатой вуали облаков, делало его милым, как юницу, в которую влюблен.