Испуганная, она уже стихла, а он все еще прижимал ее к себе и твердил:
— Не мучай себя… всё обойдется… я рядом, люблю тебя…
Чуть погодя, он отошел к буфету, заложил за суконный борт сюртука дрожащую руку и весомо, с выражением усиленного спокойствия молвил:
— Надежда умирает последней. Надеяться и верить надо, Екатерина Прохоровна. А тонко переживать нам не пристало… Слезами цитадель не удержишь.
Вместо ответа жена вздохнула и тихо развела ладонями. И было похоже, что вздохнула с нею и вся затаившаяся горница, и заструились в тоске плоские тени по темным углам, бесшумной цепью окружив Кускова.
— Ох ты, Господи… — сдавленным стоном отозвалась высоко вздымающаяся грудь командира.
Через щели ставен сочились на развешанные по стенам шкуры зверья солнечные пятна, и розовый свет бродил по дому.
Кончался вечер с его ранящими, язвящими душу раздумьями, а страх перед грядущим по-прежнему не уходил из души. Впереди его ждала тоскливая, как Иуда150, ночь. Иван Александрович измученно опустился на диван, но тут же поднялся, резким движением опрокинул стул и зачастил по горнице, сцепив руки за спиной, что-то бормоча, натыкаясь на комод и стены, ровно слепой иль блаженный. Высокие скулы его горели краской, в неподвижных глазах искрились слезы, которых давно уж не могла припомнить Катерина у мужа. А он все ходил да прислушивался, словно к тающему у синего росчерка горизонта печальному клику журавлей.
Позабыв о себе, она со страхом наблюдала за ним:
— Ванюшка, уймись! Не серчай… Не надо, милый. Я больше не буду…
Он резко обернулся, словно на выстрел, быстро подошел к жене, поднял ее с пола и долго держал на сильных руках, точно пытаясь оградить от спустившегося зла.
— Умный головой о стену не бьется, мать. Сдюжим. Не для того кровушку проливали да детей рожали, чтоб испанцу гостинец делать. Что толку в этих басурманах? Они лишь языками фехтуют да на кошелек глазеют. А за деньги-то и черт спляшет. Духа в них нет нашего русского!
Он опустил ее на диван, а сам вновь заходил, напряженный и страшный в своем отчаянье, как зверь, у коего хотят отнять его дом. Задержавшись у икон в злато-маслянистых окладах, он поднял взволнованный взор и, впиваясь в лик Спасителя, прошептал:
— Господи! Неужели ты станешь терпеть сие? Убереги нас, Отец Небесный, и направь на путь истинный.
Глава 7
Когда на следующий день Колотыгин заглянул навестить десятника, Михаил, казалось, больше страдал от жестокого похмелья, чем от последствий ампутации.
Завидев лекаря, на его суровом лице наметилось подобие улыбки.
— Здравия желаю, Леонидыч, — прохрипел он, мотнув курчавой головой.
Доктор по-птичьи склонил в приветствии голову, протянул руку, улыбка разбежалась в светлых морщинках по его сухому лицу, будто солнечный луч заиграл на темной осенней воде.
— Как чувствуешь себя, богатырь? Как нога? Болит?
Кагиров вытер сырой лоб и, опустив руку, хмыкнул:
— Да не особо… Толкает только в бой сердцу да жжет по краям…
— Ну, молодцом, молодцом ты! — лекарь наморщил лоб и, раздумывая секунду-другую, присел на кровать. — Степан уже взялся ногу тебе мастерить… Вот заживет твоя… и приладим другую… Еще каким женихом будешь. Невеста-то есть у тебя?
— Есть, — со вздохом протянул он и криво усмехнулся. — Только нужен ли я ей буду такой? Да ты садись, Леонидыч, глубже, ноги-то, один хрен, нет…
— А как зовут твою зазнобу? — Федор меж делом откинул грубое одеяло и осмотрел культю.
— Алина, — вновь усмехнулся десятник. — Алина Анищенко, в Ситке с отцом живет при больной матушке… Любит, сказыват… Вот…
— Ну, значит, и ладно, — лекарь умело наложил свежую повязку. — Если любила тебя о двух ногах, то теперь и вовсе забота станется… Будут у вас еще детки, будет и песня, и хлеб, ты только не впадай в тоску, братец, и уж прости, что я ногу у тебя отнял. Ты ж не законченный калека, ну!
— А ты меня не жалей, — хрипло огрызнулся казак и отвернулся от доктора.
Федор, пропустив меж ушей понятную обиду десятника, деловито поднялся, оставаясь по обыкновению сдержанным и учтивым. Но в его голосе, когда он прощался с больным, в его взгляде, обращенном на него, оставалось теплое сочувствие, которое Михаил с благодарностью уловил своим измученным сердцем.
— Ну как там? — Кагиров болезненно скосил глаза на повязку.
— Покуда рано заключать, братец. Но знаешь, — лекарь сбросил в пузатый кожаный баул инструмент и бинты, — начинает затягиваться. Ежли черт не встрянет — всё будет слава Богу… Избежим гангрену… Глядишь, через месяц-другой с постели встанешь…
Казак неуверенно повел плечами, а потом, замявшись, глухо спросил:
— Ногу-то мою… свиньям иль собакам не бросили?
— Да Господь с тобой! — лекарь перекрестился. — В землю зарыли, как полагается. Давай-ка, спи! Покой тебе нужен.
Колотыгин уже собрался выйти, когда десятник поманил его пальцем.
— Ну-с? — лекарь приблизился настолько, что ощутил влажную теплоту дыхания Михаила.
— Я должен предупредить вас, — казак скомкал край одеяла. — И его превосходительство господина Кускова. Сдается мне, не испанцы порубили наших у реки…
— А кто ж? — Федор изумленно стянул с тонкого носа очки.
— Не знаю, — серьезно проговорил он, понизив голос до хриплого шепота. — Но, точно, и не дикие.
— Ой-ё, да у тебя лихорадка, братец, — доктор торопливо положил ладонь на смуглый выступ лба Михаила и надул щеки.
— Бросьте вы, «лихоманка»!— казак обиженно сбросил руку. — Христом Богом клянусь, темное дело… Я поначалу ни одной живой душе о сем не заикнулся… Думал, засмеют… Скажут: «Не десятник, а баба», но ежли по совести: сумленья у меня и чутье…
— Какое «сомненье»? Какое «чутье»? — прогнусавил Колотыгин без особого интереса. Исходя из собственного врачебного опыта, он относил болтливость казака на счет нервного потрясения, возникавшего временами вследствие послеоперационного шока. — Не волнуйся, братец, все обойдется. Закрой глаза… и…
— Слушай, ты! — Кагиров схватил щуплого, как швабра, лекаря за рукав камзола и притянул к себе. — Или ты найдешь мне командира, или я…
— Ладно-ладно, какой разговор? — Колотыгин бросил украдкой быстрый взгляд на низкую дверь. — Отпусти ты меня, лешак ненормальный. Рана же откроется твоя —истечешь кровью!
Десятник недоверчиво посмотрел в узкие, точно прищипанные, глаза Федора.
— Приведи мне его превосходительство! — напряженно повторил он и нехотя разжал пальцы. Дышал казак тяжело, цедя воздух сквозь зубы, легкие его, похоже, горели, словно по ним прошлись свекольной теркой, но в глазах оставался тот же блеск, коий заставил доктора согласно закивать головой и поторопиться к выходу.
Глава 8
Бросив на траву лоскут ровендука — толстой парусины, — Иван Александрович расположился почти у самого берега, так, чтобы ухо ласкал неспешливый шум волны, а лицо обдавал влажный ветер. Мысль, что ему в скором времени, возможно, придется использовать пушки, всплыла в сознании Кускова, точно гадкая скользкая жаба на глади тенистого пруда. По коже на затылке и шее пробежали мурашки. «Неужели столь неотвратима судьба?» Он смотрел на темно-зеленые волны, ёжась душой всякий раз, когда сквозь шум прибоя ему слышался стон — отголосок грядущей бойни.
— «Святый крепкий!» — Иван Александрович обхватил руками седеющую на висках голову. Возможная война превращала в сознании все его труды и надежды всех дорогих людей в призрачные тени, которые будут бродить за ним бесшумным пугливым табуном, требуя выручки, делая картонными стены его цитадели и нелепыми все начинания.
Опершись локтями на горячий песок, он со смутным ощущением близкого краха вдруг начал понимать, что он не есть командир форта, не господин доверившихся ему судеб, а их слуга и вечный раб. Он не хотел человеческих слез и горя, но они вот-вот уже грозились неудержимо пролиться, вне всякой его воли и желания.
Ветер с берега принес густой запах персикового цвета, — лицо Кускова сморщилось, став кислым, что уксус. «Какие сады развели — и персиков, и винограда, и яблок! Капитан Бенземан151 специально по моей просьбе доставлял сие добро из Фриско… Четыреста фруктовых деревьев и не менее семисот виноградных лоз… А какие огороды справили для овощей… а хлебные поля, засеянные пшеницей и рожью!»
И так горько и обидно стало на душе, что он раз-другой хватил кулаком о песок и крепко выругался. Ведь они только и жили надеждой на скорое лучшее будущее. «Вот помыкаемся еще, устроим жизнь, и тогда!» На жизнь настоящую плевались и матькались, но умирать никто не хотел. Все ждали чего-то, напряженно и страстно, и не было порога ожиданию, и казалось, что тянется оно от самого камергера Резанова, коему первому запала в душу идея занять эти цветущие земли. И прошла эта надежда через умы и сердца уже почивших и еще живых, и от того стало это чувство таким повелительным и всесильным.
Но нынче горьким стало оно, как одинокий крик ворона на погосте, ибо впитало в себя всю печаль рушившихся надежд, всю горечь обманутой веры.
— Господин Кусков! Господин Кусков!
Иван Александрович поднялся с парусины, беспокойно посмотрел в сторону верфи, откуда доносился крик. Заприметив командира, Колотыгин издалека замахал размашисто шляпой и быстро пошел навстречу, утопая по щиколотку в песке.
— Что случилось? — Кусков хмуро смахнул песок с пышных рукавов белой рубахи и посмотрел на Федора, растерянно улыбавшегося ему тонкими ломкими губами.
Доктор поведал историю в лазарете и для пущей солидности добавил:
— Я ему так и сказал, ваше превосходительство: «Ты меня, Михаил, не бери на страх!», а он в ответ: «А ты меня на характер!» И уж больно требовал вас звать, Иван Александрович.