— Доложить о готовности к подключению энергоблока, — раздался по громкой связи идущий откуда-то сверху голос главного инженера.
— Есть готовность, — кто-то тихо шепнул мне на ухо ответ и сунул под нос микрофон на тонкой металлической штанге. Я поправил белую шапочку на голове, которая вместе с таким же халатом была обязательным атрибутом этого места, невзирая на статус и наличие волос на голове, и отрепетировал.
— Есть готовность!
— Приступить к подключению четвёртого энергоблока к сети. Три! Два! Один! Пуск!
— Есть пуск! — откликнулся я и повернул нужный тумблер в указанное положение, вызвав бурю аплодисментов собравшихся ядерщиков.
На пульте замигали какие-то новые лампочки, старые потухли, что-то начало происходить, но что именно — для меня оставалось тёмным лесом. Некоторой пикантности добавляло то, что запускали мы в Курске как раз тот самый РБМК-1000, брат-близнец которого рванул в Чернобыле, впрочем, после наведения порядков нашими комитетчиками бояться теперь вроде как было нечего. Ну, я во всяком случае на это надеялся.
— Товарищи, давайте пройдём в актовый зал, у нас запланирован небольшой митинг, Михаил Сергеевич обещал выступить с речью, а потом — банкет, — собравшиеся одобрительно заворчали, причём, думается мне, большее воодушевление у них вызвал именно второй пункт плана. Слушать партийцев — пусть даже самого высокого ранга — дело зачастую скучное и не сильно интересное. Впрочем, опять же ради справедливости, я за этот год уже успел заработать репутацию человека, говорящего «без бумажки» и поднимающего действительно важные темы, так что имелась надежда, что спать на моей речи атомщики тоже не станут.
Мы прошли по нескольким длинным переходам, спустились по лестнице и перешли из здания реакторного отделения в стоящий рядом административный корпус. Что меня порадовало — это наличие охраны на постах, жёсткий пропускной режим — даже у меня выданный специально пропуск проверяли, а это, как ни крути, показатель — и в целом ощущение жёсткой дисциплины.
Проверки КГБ привели к увольнению нескольких десятков руководителей АЭС — в том числе и директора Чернобыльской станции, что лично мне внушало определённую надежду на благополучный исход мероприятия — старшего и среднего звена по причине вопиющей некомпетентности. Нет, в плане профильных знаний к ним претензий не было, но вот конкретная работа на местах была провалена именно по административной части. Хромала дисциплина, наплевательски относились к мерам безопасности, не соблюдали режим и так далее.
Был проведён ряд учений по подготовке операторов станций к нештатным ситуациям. К сожалению, полноценное компьютерное моделирование было нам пока недоступно, поэтому приходилось тренироваться «на кошках», используя для этого специальные тренажёры. Опять же учения эти показали, что операторы зачастую теряются и не успевают адекватно реагировать на всплывающие проблемы, что привело в итоге к появлению постановления правительства «О начале разработки дополнительных систем безопасности на атомных реакторах».
Зарублен оказался эксперимент по передаче управления АЭС — той самой Чернобыльской — от МинСредМаша энергетикам. Реакторы вернули атомщикам, отчет комиссии со списком нарушений на станции занял умопомрачительные сто пятьдесят страниц. Очевидно, дело было не только в отдельных персоналиях — которые, как уже упоминалось выше, понесли личные наказания, — но и в порочной системе. Каждый должен заниматься своим делом, а атомный реактор — слишком опасная игрушка, чтобы доверять ее дилетантам.
И вроде бы всё было нормально: ситуация на Чернобыльской АЭС уже точно не могла тут произойти по причине изменения реальности, однако меня беспокоило другое. В нашей истории авария на ЧАЭС изрядно сдвинула в мозгах атомщиков отношение к их безопасности. Я просто не знал о тех мерах, которые были приняты после апреля 1986 года и которые в результате привели — наверное, узнать это теперь только предстояло — к недопущению других аварий. А что, если, отменив Чернобыль и, соответственно, его опыт, я в итоге приведу отрасль к другим авариям? Может быть, они будут и меньших масштабов, но даже сама по себе эта мысль была крайне неприятной.
Тем временем мы дошли до актового зала — такое типичное для СССР пространство с трибуной на возвышении, столом для президиума, непременно застланным кумачовой тканью, и выстроенными в ряд стульями внизу — и потихоньку начали занимать места.
— Ну как вам наше хозяйство? — улучив момент, поинтересовался у меня Гусаров.
— Впечатляет, конечно. Я о другом хотел спросить: что с безопасностью? После всех проверок последнего полугодия у меня сложилось крайне двоякое ощущение, что к этому делу на станциях относятся без должного внимания. И вообще система обмена опытом в этом плане как будто отсутствует. — Мой ответ явно не понравился атомщику, он скривился и попытался что-то вставить, но я продолжил: — Вот авария на ЛАЭС 1975 года. Там ведь тоже реактор РБМК стоит — по краю, считай, прошли. Ещё бы чуть-чуть — и рванула бы активная зона. Казалось бы, изучать нужно этот случай, распространять о нём сведения среди специалистов, изучать, выводы делать, вносить изменения в конструкцию… И вот мне докладывают специалисты из органов, что ничего этого не сделано. Все дружно закрыли глаза и сделали вид, что ничего не произошло. А ведь это безответственность, причём преступная.
— Да, уже пришли к нам все материалы, товарищ генеральный секретарь, — директор АЭС явно услышал в моём голосе раскаты грома и тут же принялся рассказывать, что уже было предпринято. — Провели несколько экспериментов в безопасных условиях, результаты действительно… подозрительные. На нашем реакторе, к сожалению, внести исправления в конструктивную часть уже невозможно, но на будущих РБМК вроде как обещают проектировщики учесть замечания. Ну и в руководство по эксплуатации тоже у нас множество изменений было внесено за последний год. Вроде бы все собрались, ваше слово.
Я кивнул, обвёл взглядом полный работников станции зал и, поднявшись, вышел к стоящей чуть в стороне кафедре.
— Ещё раз здравствуйте, товарищи. Для начала отвечу на самый главный и актуальный вопрос. Нет, правительство СССР не боится атомной энергии, и, несмотря на последние события, программу постройки реакторов в стране сокращать никто не собирается.
Последние три месяца Западную Европу захлестнула волна антиядерных протестов. Взрыв в Саудовской Аравии выплеснул наружу все те страхи, которые уже давненько копились в обывателях, и которые в моей истории вылезли наружу после Чернобыля.
Причём, казалось бы, против чего должны бастовать люди — против распространения ядерного оружия, против расползания ядерных технологий по «диким» странам, какое отношение инцидент на Ближнем Востоке может иметь к мирному атому? Но нет, человеческий страх — дело иррациональное, поэтому власти Франции и ФРГ приняли решение о временной остановке реализации новых проектов в ядерной сфере, что лично я приветствовал обеими руками. Имелась тут, конечно, и экономическая подоплёка — немцы и так не закладывали новых блоков уже три года, только старые достраивали, французы в общем-то тоже и без того вышли на пик, который лет через 5–7 обеспечит им 75% атомной энергии в общем балансе. Ну а больший процент просто балансировать будет сложно. Так что можно сказать, что тут просто совпало.
С другой стороны, мы, конечно, не будь дураками, проплатили цикл материалов в западных СМИ о том, откуда у Ирака и Пакистана ядерные технологии. История там мутная донельзя, но, как ни крути, связь с европейскими — французскими и бельгийскими — ядерщиками там практически очевидна. Так что к правительству в Париже у народа появилось очень много вопросов.
Это вообще крайне смешно. Попробуй мы проплатить материалы, направленные на прямую агитацию коммунизма или прославляющие достижения СССР в любой сфере, — выпустить бы их нам не дали совершенно точно. Проверено не раз и не два: свобода слова в этом плане там очень избирательна. Зато пропагандировать «зелёные» идеи, отказ от ядерной энергии, сокращение опасных выбросов в атмосферу, переход на возобновляемые источники и прочую ересь — сколько угодно. Так мы чуть ли не официально стали спонсорами «Партии зелёных» в ФРГ, которая, по моей задумке — и из опыта будущего, — должна была впоследствии похоронить промышленность Германии.
Более того, эффект от этих манипуляций — особенно на фоне первых публикаций об обнаружении озоновой дыры над Антарктидой — был столь значителен, что я ничтоже сумняшеся перебросил на «экологическое» направление средства, шедшие ранее разным «коммунистам» по всему миру. Пользы от финансирования этих идеологических союзников не было никакой, а вот от финансирования противников — наоборот. И пусть «зелёные» кричат о своей ненависти к традиционным левым и СССР в частности, мы всё равно продолжим снабжать их деньгами, пока они работают для нас «полезными идиотами».
— Немного цифр, кхм-кхм. — Тут все же пришлось обратиться к бумаге, — за прошедший год СССР произвел 1544 миллиарда кв*ч электроэнергии, из которой 75% пришлась на тепловые станции, 11% на АЭС и 14% — на ГЭС. По сравнению с 1980 годом доля атомной энергии выросла на 5% и это при том что общее количество произведенной энергии выросло на 20% за те же пять лет. Огромный рост, который однако не кажется предельным, к концу следующей пятилетки есть планы выйти как минимум на 1900 миллиардов кв*ч электроэнергии, при этом довести процент атомной генерации до 15.
Все эти цифры были и так в целом знакомы присутствующим, чай не с улицы людей набрали, однако мне хотелось подчеркнуть, что во-первых, я сам с ними знаком, а во-вторых, что планы на дальнейшее развитие отрасли у нас огромные.
— Электроэнергетика — это наиболее простой синтетический показатель уровня развития страны. Посмотри, сколько производится и потребляется энергии в целом, на душу населения, на структуру ее производства, и все станет очень быстро понятно. Киловатт*часы это промышленность, это бытовые приборы, это просто качество жизни населения.