– Пора ехать… Вставайте… Не смотрю…
Не смотрел. Действительно: стоял у окна, пялился наружу и с хрустом чесал щетину на подбородке.
Я тихонечко соскользнула с кровати, поморщилась от боли в стопе, покосилась на неподъемный сундук, все еще придвинутый к входной двери, и… не поверила своим глазам: на нем лежало пусть простенькое, но платье!
В это время ожил Бездушный. И, не поворачиваясь, негромко пробормотал:
– Там – вода… Помойтесь…
Кроме бака с исходящей паром водой, в комнате откуда-то появилась на редкость топорно сделанная шайка, банка с мыльным раствором, деревянный гребень, рушник и… потрепанные женские сапожки, вышедшие из моды эдак лиственей пятьдесят тому назад.
Окинув взглядом все это «великолепие», я повернулась было к Крому, чтобы попросить его хоть на десять минут выйти из комнаты, чтобы дать мне возможность привести себя в порядок… и увидела, что его десница нежно оглаживает зарубки на Посохе Тьмы! У меня тут же перехватило дух – я вспомнила, о чем нам твердил брат Димитрий:
«Никогда не показывайте Бездушным свои слабости. Ибо они ими обязательно воспользуются…»
«Не покажу…» – пообещала себе я, покосилась на стоящего ко мне спиной мужчину и вытащила из-под кровати ночную вазу.
Натянув на ногу правый сапог, я встала… и снова уселась на кровать: он был велик. И разбит. Настолько, что под подушечкой большого пальца, вдоль ребра стопы и под пяткой чувствовались сапожные гвоздики.
– Мал? – односложно спросил Бездушный.
– Велик. И колет… – стараясь не смотреть ему в глаза, буркнула я.
Кром пожал плечами и… встал передо мной на колени! Потом аккуратно стянул с моей ноги сапог и засунул туда руку.
Несколько мгновений ожидания – и в его глазах мелькнуло удовлетворение:
– Нормально.
«Нормально?!» – мысленно возмутилась я. И… застыла: Кром вытащил из ножен кинжал и потянулся ко мне!!!
Я зажмурилась, сжала кулаки и изо всех сил напрягла мышцы живота. А потом услышала хруст ткани и… приоткрыла один глаз.
Оказалось, что Бездушный вымещал свою злость на брошенной мужской рубахе!
Выместил. Потом снова опустился на колени, вцепился в мою ногу и… принялся наматывать на нее кусок полотна!
«Дура… – облегченно подумала я. – Зачем ему тебя убивать, если ты – ключ к душам графа Грасса и его вассалов?»
Тем временем Кром расправил получившийся чулок и аккуратно натянул на него сапог. Потом поднял голову и вопросительно посмотрел на меня.
Я не сразу, но догадалась, что ему от меня нужно. И встала.
Сапог сел, как влитой – не болтался, не жал и не колол.
– Хорошо, – честно призналась я.
Бездушный кивнул и жестом приказал мне сесть.
Села. Дождалась, пока он замотает мне левую ногу, и снова встала. Прислушалась к своим ощущениям. Потом сделала шаг пораненной ногой и… чуть не сказала Крому спасибо! Хорошо, что вспомнила слова брата Димитрия:
«Слуги Двуликого – суть воплощенное Зло. Поэтому то, что радует нас, заставляет их страдать, и наоборот. Вы улыбаетесь – они злятся. Вы смеетесь – они скрипят зубами от бешенства. Вы любите – они ненавидят! Вы расстроены – им хорошо. Вы корчитесь от боли – они радуются. Вы вне себя от ужаса – они счастливы! Кстати, не вздумайте мерить их по себе. Ибо даже это – шаг к Неверию…»
Удержалась. И кивнула. Так, как делал он:
«Хорошо…»
Это его устроило:
– Тогда идем. Завтракать.
В черном зале не оказалось ни посетителей, ни слуг. Только хозяин «Разбитого бочонка», который, зажав между коленей лавку, приколачивал к ней отломанную кем-то ножку.
Увидев нас, он отложил в сторону молоток, достал изо рта гвозди и, стараясь не пялиться на шрам Меченого, поинтересовался, будем ли мы есть.
Кром кивнул, прошел к самому дальнему столу и сел спиной к стене. Прислонив Посох Тьмы к столешнице и поудобнее передвинув чекан.
«Как всегда, готов к чему угодно…» – угрюмо подумала я, дохромала до лавки напротив и опустилась на самый ее краешек. Потом с тоской покосилась на пустые столы, представила, как зову на помощь и… мысленно обозвала себя дурой: не далее как вчера днем Бездушный походя забрал души брата Димитрия и двух мечников. А вечером вырезал на посохе всего одну новую зарубку! Значит, счел всех троих за одного противника!
«Три души я ему уже подарила. Может, хватит?»
Тем временем за моей спиной раздалось шарканье постолов[73]. Я заставила себя отвлечься от грустных мыслей и уставилась на семенящего к нам хозяина.
– Каша… Сыр… Хлеб… – пробормотал он и поставил на стол одну (!) тарелку с кукурузной кашей и досточку с сыром и хлебом.
Потом метнулся к своей стойке и вернулся с кувшином и двумя безобразными глиняными кружками:
– Медовуха…
Меченый кивнул, достал нож, небрежно покромсал сыр и… побросал его прямо в кашу. А потом пальцем (!) затолкал каждый кусок как можно глубже!
Я брезгливо поморщилась, подняла взгляд… и вздрогнула: Кром, не мигая, смотрел мне в глаза.
– Ешьте. Вы – голодная.
Меня замутило от омерзения. А Бездушный, словно забыв про мое существование, спокойно потянулся к тарелке, отщипнул кусок каши, поднял его вверх, оборвал нить из плавленого сыра и потянул руку ко рту.
Задвигались челюсти… Шевельнулся ожог на щеке… Дернулся кадык… А потом Кром навалился грудью на стол и повторил:
– Ешьте!!!
Во рту мгновенно пересохло. Я сглотнула, покосилась на кувшин с медовухой… и, поймав взгляд Крома, мысленно застонала: теперь мне надо было еще и пить!
В отличие от взваров, компотов и киселей, которыми меня поила Амата, этот напиток кружил голову. И через какое-то время я вдруг поняла, что ем. Руками. Из общей тарелки! И, вместо того чтобы чувствовать тошноту или моральное неудобство, получаю удовольствие!
«Дожила», – угрюмо подумала я, вытерла пальцы об услужливо поданный хозяином рушник и… приложилась к кружке еще раз: так будущее казалось чуть менее страшным.
Легкое опьянение, в котором я пребывала, прошло как-то вдруг: еще мгновение назад я мерно покачивалась в седле и бездумно смотрела на проплывающие над головой ветви деревьев – и вот уже душу захлестнула безотчетная тревога.
«Середина весны, а на дороге – пусто! Что-то тут не так…»
Я пришпорила кобылку, догнала Меченого, вгляделась в его лицо и сообразила, что собираюсь задать вопрос СЛУГЕ БЕЗЛИКОГО!
Слова умерли, не родившись. А он – ответил! По своему обыкновению, односложно:
– Боятся… Чего-то… Очень…
Кром как в воду глядел: возницы небольшого обоза, с которым мы столкнулись минут через двадцать – двадцать пять, нахлестывали несчастных коней так, как будто уходили от погони. Распознав в Кроме Бездушного, первый возница рванул на себя правый повод. Его телега, опасно накренившись, влетела в промежуток между двумя дубами, подпрыгнула на корне и перевернулась.
Остальные обреченно остановили повозки и принялись осенять себя знаками животворящего круга.
Видимо, удовольствие, полученное от вытягивания душ брата Димитрия и его спутников, все еще перебивало Боль, так как Меченый равнодушно проехал мимо.
Следующая процессия – карета с гербом рода Геррен, две повозки с вещами и трое всадников сопровождения – пронеслась мимо нас, не замедляя хода. Так, как будто нас не существовало.
Я не расстроилась. Почти совсем – во-первых, вассалы нашего северного соседа не отличались воинственностью, а во-вторых, их было слишком мало, чтобы справиться с Бездушным, вошедшим в полную силу. В общем, проводив их взглядом, я принялась ломать голову, пытаясь сообразить, куда направляется барон Олмар:
«К нам – вряд ли: знает, что после того, как отец назвал его трусом, его не подпустят даже к захабу… В Скар[74]? В то время, когда в столице мятеж – глупо: это можно счесть предательством…»
К какому-то определенному выводу я так и не пришла, так как дорога вильнула вправо и, взобравшись на вершину холма, показала нам стены Меллора.
Перед Западными воротами было пусто: ни карет, ни телег, ни людей. Высоченные створки, открывающиеся на рассвете и закрывающиеся на закате, покрывала свежая копоть, тяжеленный брус, который заменял засов, валялся в придорожной канаве, а деревянные козлы, с помощью которых мытари разделяли въезжающие и выезжающие потоки, оказались порублены на куски.
За воротами все оказалось намного хуже: в здоровенной луже перед караулкой валялось три обезглавленных тела в цветах рода Рендаллов и труп лошади, утыканный арбалетными болтами, дверь караулки была основательно порублена и болталась на одной петле, а в окнах окрестных домов не было ни одного целого стекла!
Оглядев все это безобразие, Меченый придержал коня, откинул на плечи капюшон, снял со спины посох, положил его поперек седла и с сомнением посмотрел на меня.
Я поежилась – если происходящее в Меллоре не нравилось ЕМУ, то мне пора было умирать от страха!
Подумав пару мгновений, Бездушный тронул кобылку с места и повернул. Не направо – на улицу Медников, по которой можно было доехать до купеческого квартала, – а налево, в какой-то безымянный переулок, из которого ощутимо тянуло чем-то на редкость мерзостным и гадким. Я, конечно же, поехала следом.
Каких-то десять минут петляния по подворотням – и мы оказались в самых настоящих трущобах. Трех– и четырехэтажные особняки, окружавшие нас в Западной слободе, остались далеко позади, а по обе стороны от того, что надо было считать улицей, возникли одноэтажные полуразваленные хибары. В которых тем не менее теплилась жизнь.
Правда, жизнь эта отдавала гнилью. В прямом смысле этого слова: первые несколько человек, попавшиеся нам на пути, были увечными попрошайками, демонстрировавшими нам вонючие гноящиеся раны, безобразные бельма и культи.
На первых двух – слепого музыканта, извлекающего из рассохшейся лютни душераздирающие звуки, и горбатой старушки, тянущей к нам скрюченную руку, – я смотрела с искренним сочувствием. И страшно жалела, что ничем не могу им помочь.