— Всегда легко болтать всякий вздор, — угрожающе проворчал Фафхрд.
— Но этим я и отличаюсь от вас, — откликнулся Посвященный почти с воодушевлением. — О некоторых вещах просто невозможно говорить, а другие настолько сложны, что человек изнемогает и умирает до того, как отыщутся нужные слова. Иногда нужно занимать фразы у неба, слова — из потустороннего мира. Все остальное — просто невежественное, опутывающее вас притворство.
Мышелов уставился на Посвященного, внезапно осмыслив чудовищное несоответствие — как если бы кто-то усмотрел намек на двурушничество в изгибе губ Солона, или трусость и малодушие в глазах Александра Великого, или слабоумие в лице Аристотеля Хотя было очевидно, что Посвященный эрудирован, самоуверен и силен, Мышелов не мог не думать о нем как о ребенке — болезненно жадном до жизненного опыта, робком, патологически любопытном маленьком мальчике. И еще Мышелова смущало чувство, что именно в этом заключался секрет его столь долгого подглядывания за Дхурой.
Жилы вздулись на руке Фафхрда, в которой Северянин держал меч. Казалось, что он готов к самому энергичному и краткому ответу. Но вместо этого, Фафхрд вложил меч в ножны, подошел к девушке, взял на минуту ее запястье, затем закутал ее в свой плащ на медвежьем меху.
— Ее душа ушла совсем недалеко, — сказал Северянин. — Она скоро вернется. Что ты сделал с ней, ты, черный с серебряным, попугай?
— Какое это имеет значение, что я сделал ей? — резко, почти раздраженно возразил Посвященный. — Вы — здесь. И у меня есть к вам дело. — Он выдержал паузу. — Вот вкратце мое предложение: я делаю вас Посвященными, делюсь с вами всеми знаниями, которые вы способны объять своим сознанием, но при одном условии, — вы продолжаете подчиняться заклятиям, которые я наслал на вас и могу наслать в будущем, чтобы углублять наши познания. Что вы скажете на это?
— Подожди, Фафхрд! — вскричал умоляюще Мышелов, хватая товарища за руку. — Не бей пока. Давай рассмотрим предложение со всех сторон. Почему, великодушный чародей, ты выбрал нас для своих опытов и почему затащил нас сюда вместо того, чтобы получить ответ в Тире?'
— Посвященным! — рычал Фафхрд, оттаскивая Мышелова. — Предлагать сделать меня Посвященным? И за это я должен буду продолжать целовать свиней! Пойди, плюнь в глотку Фенрира!
— Что касается причины, по которой я привел вас сюда, — сказал Посвященный холодно, — существует определенный предел моих способностей к передвижению, или, по крайней мере, к полнокровному общению. Кроме того, есть особая причина, которую я открою вам, как только мы заключим наше соглашение, хотя если сознаться, сам до сих пор ее не знал — это уже вы мне поспособствовали.
— Но почему выбор пал именно на нас? Почему? — настаивал Мышелов, пытаясь устоять, несмотря на усилия Фафхрда оттащить его.
— Некоторые причины, если проследить их достаточно глубоко, уводят нас за пределы реальности, — ответил черно-серебряный. — Я искал знание за порогом грез обычных людей, я осмеливался посягать на то, что лежит в темноте, обнимающей и мысли, и звезды. .Но сейчас, находясь в середине спирали, в кромешной тьме этого страшного лабиринта, я внезапно обнаружил себя на конце своей нити. Деспотичные силы, которые, ничего не ведая, стоят на страже тайны вселенной. Не имея понятия о том, что это такое, они заподозрили меня и идут по моему следу. Это подлые низкие стражи, среди которых Нингобль — обычный исполнитель. И он, и даже туманный символ Ормандз, расставили свои ловушки и построили преграды. Мои лучшие факелы уже потушены или еле теплятся. Я вынужден искать новые пути познания.
Широко открытые глаза Посвященного казались двумя громадными дырами в занавесе.
— Есть нечто в вашей внутренней сути, что вы или другие до вас сохранили неприкосновенным в веках. Нечто позволяет вам смеяться так, как смеются Старые Боги. Нечто заставляет вас видеть смешное в ужасе, отчаянии и смерти. Очень полезно было бы понять природу этого «нечто». Много выгод можно было бы извлечь, распутав природу этого мудреного «нечто».
— Наверное, ты считаешь нас вязаными шарфиками, которые твои холеные пальцы смогут распустить, — прорычал Фафхрд. — И ты надставишь веревку, на конце которой ты болтаешься, и спустишься до самого Нифлунхейма, верно?
— Прежде чем распускать других, Посвященный должен до конца распустить самого себя, — провозгласил незнакомец' без тени улыбки. — Вам и неведомо сокровище, которое хоронится в вас нетронутым и бесполезным, или расточается в бессмысленном смехе. В нем заключено очень многое, множество структур, нитей судьбы, что ведут за небеса в невообразимые царства. — Голос его стал вкрадчивым, он заговорил быстрее. — Неужели вы не страждете понять, неужто вас не привлекает настоящее приключение, перед которым все остальное покажется детской игрой? Последуйте за мной, и . боги станут вашими врагами, звезды — вашим кладом. Люди превратятся в. послушный вам скот, лучшие из них станут псами в вашей своре. Целовать улиток и свиней? Это только пролог. Вы будете величественнее Пана, вы будете устрашать народы, вы сможете сделать с миром, что угодно, Вселенная убоится вашего алкания, но вы овладеете ею и повергнете ее. Этот предвечный смех даст вам мощь.
— Блюющий грязью сводник! Коростою губы твои покрыты! Заткнись! —: проревел Фафхрд.
— Подчинитесь мне и моей воле, — продолжал Посвященный восторженно, губы его двигались так, что черная бородка периодически подергивалась. — Зная причину вещей, мы сможем пытать их и вить из них веревки Развратом богов будем мостить, мы путь по ветреным пучинам, пока не найдем того, кто сокрывает себя в бесчувственном черепе Одина, кто дергает за струны, движущие вашими, и моей жизнями Все знание будет принадлежать нам троим. Только отдайте свои воли, подчинитесь мне!
На миг Мышелова ослепило сверкание этих страшных чудес. Он пощупал бицепсы Фафхрда, — те стали мягче, словно и Северянин стал соглашаться с Посвященным, но тут же снова напряглись. Мышелов услышал, как гулкая тишина наполняется словами, слетающими с его собственных уст.
— Вы считаете, что поэтические фигуры могут скрыть от нас ваше отвратительное возбуждение? Думаете, нам есть дело до вашего окрыленного копания в дерьме? Фафхрд, этот краснобай меня оскорбил всей той гадостью, которую творил исподтишка. Надо только понять, кто из нас будет с ним разбираться. Давно мечтаю посмотреть, что у него внутри.
— Наверное, вы не понимаете, что я вам предлагаю, не понимаете подлинного великого значения этого дара. Разве у нас нет ничего общего?
— Только поле боя. Слушай, колдун, или зови своих демонов, или доставай свое оружие.
Неземная страсть поутихла, экстаз отхлынул от глаз Посвященного, оставив в них мертвенный покой. Фафхрд подбросил вверх кубок Сократа, что должен был определить их жребий. Кубок под чертыхания Фафхрда подкатился к Мышелову. По-кошачьи проворная рука тут же взялась за рукоять узкого меча, носившего имя Скальпель. Наклонившись, Посвященный на ощупь нашел свой пояс с ножнами и вынул тонкий, гибкий, как игла, клинок.
В алых лучах восходившего солнца неподвижно стоял он, худой и мрачный. Черный монолит, черты которого напоминали черты человеческие, стоял у Посвященного за спиной и казался его двойником.
Мышелов бесшумно извлек Скальпель из ножен, нежно провел пальцем по лезвию и вдруг заметил надпись, сделанную на клинке черным карандашом: «Не одобряю предпринятого вами шага. Нингобль». Зашипев от ярости, Мышелов стер надпись и сосредоточил внимание на Посвященном, совершенно не замечая трепетных взоров Ахуры.
— Итак, мертвый колдун, — спокойно сказал он, — меня зовут Серый Мышелов.
— Мое имя — Анра Девадорис.
И тут Мышелов стал воплощать свой тщательно разработанный план: сделать два резких выпада и броситься, защищая себя мечом, на меч Посвященного. Последний согнется, и тогда можно будет поразить врага ударом в горло. Мышелов уже явственно различал реки крови, когда вдруг — на втором выпаде — увидел клинок Посвященного, что подобно стреле летел прямо в глаза Напрягши мышцы живота, Мышелов резко ушел в сторону и наудачу парировал удар. Клинок Посвященного жадно хлестнул по Скальпелю и только поцарапал Мышелову шею. Сгруппировавшись, Мышелов восстановил равновесие. Стойка его была открытой, и только резкий прыжок назад спас его от второго коварного удара Анры Девадориса. Внутренне собравшись для встречи новой атаки, Серый изумленно разинул рот — впервые в жизни он встретился с человеком, обладавшим лучшей, чем у него самого, реакцией.
Фафхрд побледнел. Ахура же, слегка подняв голову от меховой накидки, улыбалась, поддавшись слабой и злой радости, радости откровенно зловещей, совершенно не похожей на прежние неуверенные проявления жестокости.
Анра Девадорис расплылся в улыбке и с отеческой признательностью кивнул Мышелову; тут же последовала его атака.
Теперь уже игла устремлялась вперед, подобно молнии. Скальпель отчаянно оборонялся. Мышелов уходил назад резкими уклончивыми шагами; лицо его покрылось потом, в горле пересохло. Сердце же ликовало, ибо никогда прежде Мышелов не сражался так умело — то, что происходило в то душное утро, когда он с мешком на голове разбирался со странно жестоким египтянином, похищавшим детей, по сравнению с этим боем было детской забавой.
Странным образом Серый почувствовал, что дни, проведенные в слежке за Ахурой, теперь возмещаются ему.
Игла вновь метнулась к нему, и какое-то время Мышелов не мог понять, с какой стороны Скальпеля пришел удар, ему не оставалось ничего другого, как только прыгнуть назад, однако и это не спасло его от укола в бок. Он попытался ударить противника в руку и едва успел отдернуть собственную из-под. ответного удара.
Полным злобы голосом, столь тихо, что Фафхрд едва слышал ее, а Мышелов не слышал вовсе, Ахура заговорила:
— Анра, вечно будут пауки своими легкими ножками досаждать твоей плоти?
Посвященный то ли на миг замешкался, то ли что-то чуть поугасло в его глазах. Но, как бы то ни было, у Мышелова и теперь не было возможности, которой он так искал, начать контратаку и выйти, из сулящего смерть отступления. Как он ни старался, он не мог найти ни единой бреши в том сплетении ударов клинка, которыми сыпал противник. Лицо врага также не выражало ни малейшей слабины, глаза не выдавали его планов: ни нос, ни губы не говорили даже о малейшей тревоге, чего нельзя было сказать о Мышелове Лицо Посвященного было бесчеловечно, безжизненно, словно маска меха