так же озадачен и встревожен.
Сразу же после этого случая мать стала относиться ко мне еще строже и, хотя продолжала баловать Анру при посредничестве слуг, наше заточение в доме стало куда более жестким. Мне было запрещено разговаривать с новой, купленной ею рабыней, некрасивой, ухмыляющейся, тонконогой девицей по имени Фрина, той, что делала матери массаж и иногда играла на флейте. По ночам в доме стали появляться гости, но нас с Анрой всегда запирали в маленькой спаленке над садом. Через стену мы слышали их крики, порою же внутренний дворик оглашался воплями, топотом и звуками Фрининой флейты. Иногда я проводила целые ночи, не смыкая глаз, глядя во тьму и испытывая невыразимый ужас. Я всячески пыталась разговорить старую Веренику, но та слишком боялась гнева матери. Она лишь искоса посматривала на меня.
Наконец Анра изобрел средство, которое позволило бы мне выйти из спальни. Когда он сказал мне об этом, я сначала отказалась. Мне было страшно. Но тогда-то я и почувствовала его власть надо мной. До этого момента все было игрой, которой равно радовались и он, и я. Я никогда не считала себя рабом, исполнявшим чьи-то распоряжения. Но теперь, когда я взбунтовалась, обнаружилось, что мой брат обладает некоей властью надо мной и над моим телом. Я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, или мне это казалось, когда он того хотел. Более того, мысль о том, что Анра несчастен или огорчен, казалась мне невыносимой.
Теперь-то я понимаю, что это был первый из пережитых Анрой кризисов. Оказавшись в тупике, он безжалостно жертвовал своей драгоценной помощницей, разжигаемый ненасытным любопытством.
Пришла ночь. Как только нас заперли, я выбросила из высокого оконца веревку, — она была вся в узлах, — пролезла в оконце и спустилась по веревке вниз. Потом я взобралась на оливу, а с нее на крышу. Я подползла по черепице к квадрату внутреннего дворика и умудрилась перебраться через край, едва не упав, — в узкое затянутое паутиной пространство меж кровлей и перекрытием. Из столовой доносились негромкие голоса, но двор был пуст. Я лежала тихо, как мышка, и ждала...
Фафхрд негромко вскрикнул и остановил коня. Остальные сделали то же самое. Вниз покатились камешки, но всадники почти не слышали их стука. Откуда-то из выси слетело нечто такое, что походило на звук, но звуком не было. Это нечто заполняло собою ночную тьму; оно влекло путников к себе так, как голоса сирен влекли Одиссея. Мгновение друзья прислушивались, затем Фафхрд пожал плечами и тронул поводья. Остальные последовали за ним.
Ахура продолжила свой рассказ.
— Долгое время ничего особенного не происходило, разве что время от времени пробегали рабы с полными и пустыми блюдами, кто-то смеялся, слышались звуки флейты. Внезапно смех стал громче и превратился в пение; слышно было, как отодвинулись скамьи, послышались шаги, и во дворике показалась дионисийская процессия.
Впереди шла нагая Фрина, игравшая на флейте. За ней шла моя мать, она смеялась; под руки ее держали двое молодых пританцовывающих мужчин, мать же прижимала к груди большой серебряный кувшин с вином. Вино плескалось через край и багровым пятном растекалось по белому шелковому хитону, прикрывавшему грудь; мать же смеялась и скакала еще неистовее. Затем появилось множество других людей, мужчин и женщин, молодых и старых; все они пели и танцевали. Гибкий юноша высоко подпрыгивал и хлопал себя по пяткам, старый ухмыляющийся толстяк тяжело дышал, его поддерживали девицы. Прежде чем рассесться по ложам и скамьям, они сделали три круга по двору. Пока они болтали, смеялись и целовались, обнимались, проказничали и наблюдали за танцем нагой девицы, которая была не так страшна, как Фрина, мать предлагала всем наполнить вином кубки.
Я была потрясена и испугана. Я чуть не умерла от страха, когда мне на ум приходили все мыслимые и немыслимые жестокости и ужасы. Вместо этого я увидела естественное и красивое. Меня вдруг осенило: «Так вот оно, то чудесное и важное, что занимает людей». Мать больше не пугала меня. Выражение ее лица изменилось, и в ней не было больше былой жестокости ни внутри, ни снаружи. Только радость и красота. Молодые люди были столь остроумны и веселы, что мне пришлось зажать себе рот, дабы не рассмеяться вслух. Даже Фрина, игравшая, сидя на корточках, и походившая на худенького мальчика, перестала казаться зловредной, в ней даже появилось что-то привлекательное. Я не могла дождаться часа, когда смогу рассказать обо всем Анре.
Прозвучала всего одна настораживавшая нотка, но она была столь слаба, что я едва уловила ее. Двое мужчин, шутивших более других, молодой рыжеволосый парень и мужчина постарше с постным лицом сатира что-то такое задумывали. Я видела, как они перешептываются с гостями. Молодой, ухмыляясь, закричал матери:
— Я кое-что знаю о твоем прошлом!
Затем второй сказал с явной издевкой в голосе.
— Ах, ты старая персиянка, я-то знаю, кем была твоя прабабка!
Оба раза мать смеялась и иронически взмахивала рукой. Я же видела, что бедной женщиной овладевает беспокойство. И оба раза кто-то на миг замирал, словно подозревая ее в чем-то, но не желая выдавать. Б конце концов эта парочка куда-то исчезла, и уже ничто не омрачало веселья.
Танец становился все неистовее, смех — все громче; вина больше проливали, чем выпивали. Затем Фрина отбросила флейту в сторону и, подбежав к толстяку, уселась к нему на колени, да еще так резво, что тот едва не испустил дух. Четверо или пятеро из числа гостей упали наземь.
И в тот же миг раздался грохот и треск дерева, казалось, будто кто-то выламывает дверь. Вмиг все застыли. Кто-то, неудачно двигаясь, загасил лампу, полдвора оказалось в тени.
И тогда послышались громкие шаги, от которых все сотрясалось, казалось, будто по дому вышагивают пара каменьев.
Все застыли, уставившись на дверь. Фрина все еще обнимала толстяка. Лицо же матери застыло в неподдельном ужасе. Она отступила назад и стала на колени под горевшей лампой. Глаза матери расширились. Из горла вырвались отрывистые частые крики, словно закричала пойманная собака.
В дверях возник огромный шершавый каменный истукан — нагой мужчина двух с лишним метров роста. Лицо его не выражало ничего — черные провалы на плоской поверхности камня. Вперед выдавался длинный каменный член. Я не могла смотреть на него, но я должна была увидеть все. Истукан, громыхая, пересек дворик, схватил визжащую мать за волосы и заставил ее подняться с колен, другою же рукой он сорвал с нее залитый вином хитон.
Я почувствовала, что теряю сознание.
Видимо, тут же все и закончилось. Ибо, когда я пришла в себя, убитая страхом, то услышала громкоголосый смех. Несколько людей склонились над матерью, воодушевляя ее и одновременно издеваясь над нею. Среди них была и отсутствующая до сей поры парочка. Рядом с ними лежала груда одеяний и дощечек, и то, и другое было окрашено известкой. Из сказанного ими я поняла, что рыжий одел на себя этот чудовищный костюм, человек же с лицом сатира отбивал шаги истукана ударами кирпича; роль выбитой с треском двери играла обычная доска.
— Ну что, теперь ты будешь говорить, что твоя прабабка не была супругом каменного истукана? А, персиянка? — с удовольствием глумился он над нею, грозя пальцем.
Затем произошло нечто, поразившее меня подобно ржавому клинку: последовавшая за этим сцена потрясла меня. Белая как мел и едва ли способная произносить членораздельные звуки, моя мать стала делать вид, что все происшедшее было удачной шуткой. Я знаю, почему она так вела себя. Она дико страшилась потерять их дружбу, она сделала бы что угодно, лишь бы не оставаться одной.
Ее игра удалась. Хотя некоторые ушли, большинство вняло ее смешливым мольбам. Они пили до тех пор, пока их не сморил сон.
Я просидела в своем убежище почти до рассвета. Наконец, собравши всю свою смелость, выбралась на кровлю, холодную и скользкую от росы и, теряя остаток сил, добралась до нашей спаленки.
Но уснуть мне не удалось. Анра растолкал меня и потребовал рассказа обо всем увиденном. Я просила его не трогать меня, но он настаивал на своем. Я должна была рассказать ему все. Картины происшедшего ожили в моем утомленном сознании с такой яркостью, словно все происшедшее повторилось вновь. Анра засыпал меня вопросами, дабы я не упустила ни единой детали. Я должна была воссоздать давешнее радостное узнавание, смешанное с горечью от того, что люди так коварны и жестоки.
Когда же я стала рассказывать о каменном истукане, Анра чрезвычайно возбудился. Когда же я сказала ему, что все происшедшее было всего лишь злой шуткой, он даже расстроился. Он рассвирепел так, словно подозревал меня во лжи.
В конце концов он позволил мне заснуть.
На следующую ночь я вновь заняла свое место под крышей...
Фафхрд вновь остановил коня. Туман, скрывавший вершину горы, внезапно стал светиться. Казалось, что взошла зеленая луна, или вулкан выбросил из своих недр зеленое пламя. Свет заиграл на обращенных кверху лицах путникоа Он переливался, как туманный изумруд. Фафхрд и Мышелов обменялись скорбными и одновременно удивленными взглядами.
Затем троица продолжила свой путь по сужавшейся тропке.
Ахура продолжала:
— Клянусь всеми богами, я никогда бы не сделала этого, я скорее умерла бы, если бы Анра не заставлял меня...
Днем я бродила по дому изнемогая, словно одержимая темным духом. Старая Вереника была озадачена, она стала подозрительно смотреть на меня. Пару раз я перехватила взгляд Фрины, казалось, все понимавший. Наконец, даже мать заметила что-то неладное. Сначала она расспрашивала меня, а потом пригласила в дом врача.
Я думала, что действительно заболею и умру. Или сойду с ума. Именно тогда я с отчаяния стала выходить за пределы дома. Мне открылся неведомый прежде мир...
Девушка говорила, и воспоминания наполняли ее голос волнением. В сознании Фафхрда и Мышелова возникали картины чудесного города, коим Тир представлялся ребенку, — пристань, шумные базары, болтовня и смех, сливавшиеся в нескончаемый гул, корабли и чужеземцы, богатые товары и блеск дешевых безделушек...