В конце концов я вернулась на ту же извилистую дорожку, что вела к мрачному дому и соседствующему с ним бараку, — лестница, третий этаж и — Безбородый Старик.
Нельзя сказать, что я сдалась ему без борьбы. Оказавшись за пределами дома, я сопротивлялась каждому шаху. До этого — и даже в нише под крышей — я только шпионила для него. Я не действовала за него.
И все же результат был таким, каким он и хотел его видеть. Я дотащилась до последней ступеньки и постучала в дверь. Она распахнулась от моего прикосновения. Внутри, в глубине полутемной комнаты за большим пустым столом при свете одной, скверно горевшей лампы с. неподвижными, как у рыбы, глазами, уставившимися на меня, сидел Безбородый Старик.
Ахура на какое-то время замолкла, Фафхрд и Мышелов почувствовали, как что-то липкое коснулось их кожи. Подняв глаза вверх, они увидели спускающиеся из головокружительной выси тонкие щупальца зеленого тумана, подобные лианам или змеиным кольцам.
— Да, — сказала Ахура, — там, где он, там туман или дым.
Через три дня я вернулась к Анре и рассказала ему обо всем, — я походила на труп, дающий показания своему убийце. Судья получал удовольствие от показаний; когда же я рассказала о замысле Старика, неземная радость осветила лицо Анры.
Старик должен был стать наставником и целителем Анры. Это легко устроилось, ибо мать исполняла все желания Анры и, возможно, еще питала надежду на то, что когда-нибудь он выйдет из своего заточения. Помимо прочего, Старик обладал таким сочетанием ненавязчивости и силы, которое позволяло ему протекать во все двери. За несколько недель он сумел подчинить себе всех обитателей дома; иных, подобно матери, он попросту игнорировал, других, как Фрина, он намеревался использовать в своих целях.
Никогда не забуду о том, что было с Анрой в тот день, когда к нам пришел Старик. Это был его первый контакт с реальностью вне предела нашего дома, и я видела, что он чрезвычайно напуган. Несколько часов он ожидал его прихода, затем вернулся в свою комнату; по-моему, только гордыня мешала ему отменить всю эту затею. Прихода старика мы не услышали, только старая Вереника, считавшая серебро за углом, вдруг замолкла. Анра бросился на кушетку в дальнем углу комнаты, руки его судорожно ощупывали кушетку, а глаза были устремлены на дверь. Появилась бледная тень, затем она потемнела и приобрела более определенные очертания Затем на пороге появился сам Старик. Поставив на пол пару сумок, не обращая на меня внимания, он стал смотреть на Анру. Через миг болезненное затрудненное дыхание моего братца стало беззвучным. Он потерял сознание.
В тот же вечер началось обучение. Все, что было до этого, повторялось, но на более глубоком и странном уровне. Необходимо было учить некие языки, но не те, о которых пишут в своих книгах люди; надлежало совершать службы, но не тем богам, которым обычно поклоняются; следовало составлять магические зелья, но не из тех снадобий, которые я могла купить или стащить. Целыми днями Анра обучался способам постижения внутренней тьмы, познавал болезни и неведомые силы разума, погребенные бесконечностью зона эмоции, вызываемые тончайшей нечистотой, мимо которой прошли даже боги, ваявшие человека из грязи и глины. Незаметно наш дом обратился в храм отвратительного, в монастырь мерзости.
Тем не менее, их действия никоим образом не были связаны ни с порочными оргиями, ни с безобразными излишествами. Все то, что они делали, было отмечено жесткой самодисциплиной и мистическим сосредоточием. Слабых мест у них не было. Их целью было знание и сила, рожденные тьмой, ради них они были готовы пожертвовать чем угодно. Они были религиозны, но религиозность эта была особой: ритуалом их было развоплощение, целью их был мировой хаос, на котором как на разбитой лире смогли бы играть разумы их повелителя; их бог был средоточием тьмы, бескрайней бездною, и звался он Ариманом.
Происходившее в нашем доме стало походить на фобии лунатика. Порой я ловила себя на мысли, что все, кроме Анры, были снами Старика, актерами в своеобразной кошмарной драме, где люди подражают животным, животные — червям, черви — илу.
Каждое утро я уходила из дома и привычной дорогой шла гулять по Тиру, так же как и прежде я болтала и радовалась, но на сердце у меня было пусто, я знала о своей несвободе и походила на куклу, болтавшуюся на ограде сада, с домом меня связывали самые настоящие цепи. Я отваживалась только на пассивное сопротивление, предощущая намерения своих господ, однажды я поднесла Хлое защитный амулет, — мне вдруг показалось, что они хотят подвергнуть ее тем же опытам, которым подвергалась Фрина.
День ото дня круг их деяний разрастался, они давно оставили бы дом, если бы не зависимость Анры от Старика.
Теперь они работали над тем, чтобы нарушить эту зависимость. О том, как они собираются это сделать, мне не сообщалось, но вскоре я поняла, что и мне предстоит сыграть в этом определенную роль.
Они стали слепить меня сверкающими огнями, при этом Анра пел некие заклинания — я заснула. Через несколько часов, а может и дней, я пришла в себя и вела себя так же, как обычно. Однако тело мое было всецело во власти Анры. Лицо Анры скрывалось за тонкой кожаной маской, он мог только видеть — видеть моими глазами. Чувство единства с братом постепенно усиливалось. Одновременно усиливался и страх.
Потом меня стали запирать в комнате — эдакая суровая прелюдия зрелости, смерти, рождения или всего разом. Старик сказал что-то вроде «не видеть солнца и не касаться земли». Часами я вынуждена была сидеть в нише под крышей или на тростниковых матах подвала. Теперь уже не Анра, а я не могла видеть и слышать. Часами я, кого образы и звуки насыщали лучше любой пищи — видела только обрывки детских больных фантазий Анры, Старика в задымленной комнате, Фрину, корчившуюся на животе и шипящую как змею. Но ужаснее всего была моя разлука с Анрой. Впервые со дня рождения я не могла видеть его лица, слышать его голос, чувствовать его разум. Я стала вянуть, как дерево, лишенное соков, как животное с поврежденными нервами.
Наконец пришел день, — а может и ночь, — когда Старик снял маску с моего лица; стояла темень, но мои, привыкшие к ней глаза, видели подвальчик с поразительной ясностью. Из стены были извлечены серые камни. Рядом с ними лежал Анра — истощенный, бледный, едва дышавший; казалось, еще секунда, и он умрет...
Путники остановились. Дорогу преграждала призрачная зеленая стена. Узкая тропа выходила на ровное место, которое, видимо, было вершиной горы. Все тонуло в тумане, видимость ограничивалась несколькими шагами. Путники спешились и повели своих испуганных коней вперед — в царство сырости; место это походило на дно моря, освещенное слабым рассеянным светом, для полноты картины не хватало только сопротивления воды.
— Сердцем, полным ужаса и сострадания, меня влекло к брату. Я поняла, что, несмотря на все его тиранство и мучительства, любила его больше всего на свете, как раб, что любит своего слабого жестокого хозяина, во всем зависящего от раба, как дурно пользуемое тело любит деспотичный разум. Я почувствовала себя еще ближе к нему, наши жизни и смерти были тесно связаны друг с другом, так, словно у нас было одно общее тело, напитанное одной кровью.
Старик сказал мне, что при желании я могу спасти своего брата от смерти. Пока достаточно было того, чтобы я говорила с ним так же, как и обычно. Я так и сделала: дни, проведенные без него, помогли мне в этом. Анра не двигался, лишь желтоватые его веки слегка подрагивали, и все же я чувствовала, что он никогда прежде не слушал меня с таким вниманием, никогда он так не понимал меня. По контрасту, все предыдущие наши беседы представлялись чем-то грубым, я вспоминала и рассказывала ему то, что прежде ускользало из моей памяти или казалось невыразимым. Я говорила и говорила — хаотически, наудачу, переходя от местных сплетен к истории мира, копаясь в мириадах опытов и чувств, пережитых не только мною.
Прошли часы или, быть может, дни; видимо, Старик усыпил или погрузил в транс прочих обитателей дома, дабы те не смогли помешать происходящему. Порой горло мое пересыхало, и тогда он давал мне пить, но я боялась замолкнуть даже на миг, ибо была напугана явно ухудшавшимся состоянием брата.
Мной овладела мысль, что мои слова — мост между Анрой и жизнью, что они создают канал, соединяющий наши тела, канал, по которому моя сила может течь к нему и укреплять его.
Глаза мои почти не видели — все плыло и туманилось, тело била дрожь, голос то хрипло взрывался, то терялся в еле слышном шепоте. Несмотря на мою решимость, я стала терять сознание, время от времени Старик подносил к моему лицу какие-то курения, от которых я резко приходила в себя.
В конце концов, я уже не могла говорить, но и это не принесло облегчения — я продолжала шевелить растрескавшимися губами, поток мыслей устремлялся все дальше и дальше, я словно извлекала из глубины своего сознания обрывки идей, из которых Анра высасывал ту толику жизни, что еще теплилась в нем.
Один и тот же образ возвращался вновь и вновь — образ умирающего Гермафродита, добравшегося до ключа Салманиды, в котором он слился с нимфой.
Дальше и дальше шла я по тоннелю слов, что соединял нас, ближе и ближе к бледному, тонкому, мертвенному лику Анры подходила я, пока наконец, в последней отчаянной попытке я не отдала ему остаток своих сил, — казалось, огромная глыба цвета слоновой кости с зеленоватыми тенями вбирает меня вовнутрь...
Ахура онемела от ужаса, все трое, застыв, смотрели прямо перед собой. Перед ними, из сгущавшегося тумана, так близко, что они чувствовали себя окруженными, возникло гигантское хаотическое сооружение, сложенное из белого, отдающего желтизной камня, из узких окон и распахнутых дверей которого струился зловещий зеленоватый свет, подсвечивавший туман. Фафхрду и Мышелову пришел на ум Кармак с его обелисками, маяк в Фаросе, Акрополь, Врата Иштар в Вавилоне, руины Хаттусы, последнего Оплота Аримана, мрачные волшебные башни, представавшие мореходам Сциллой и Хар