– А чьи это гнезда и норы? – поинтересовался Мышелов.
– Никто не может ответить, потому что никто не поднимался по Лестнице, – ответил Фафхрд. – Ну а теперь наша дорога наверх – очень простая. Мы поднимемся на Обелиск Поларис – гору, которой можно верить, если такие вообще бывают, – затем перейдем по провисающей снежной седловине (это самая опасная часть нашего восхождения!) на Звездную Пристань и поднимемся по Лестнице на ее вершину.
– А как мы будем подниматься по Лестнице в длинных пустых промежутках между уступами? – спросил Мышелов с неким подобием детской невинности в голосе. – Разумеется, если обитатели гнезд и нор признают действительными наши верительные грамоты и позволят нам сделать попытку.
Фафхрд пожал плечами:
– Какой-нибудь путь будет, все-таки скала – это скала.
– А почему на Лестнице нет снега?
– Она слишком крутая.
– Предположим, что мы все-таки добрались до верха, – сказал в заключение Мышелов, – и как мы тогда перевалим наши избитые до синевы и черноты и превратившиеся в скелеты тела через край снежной шапки, которую Звездная Пристань загнула вниз самым элегантным образом?
– Там где-то есть треугольная дыра, которая называется Игольное Ушко, – небрежно ответил Фафхрд. – По крайней мере, я такое слышал. Но не беспокойся, Мышелов, мы ее найдем.
– Конечно найдем, – согласился Мышелов с легкомысленной уверенностью, которая на первый взгляд казалась искренней, – мы, скачущие и скользящие по дрожащим снежным мостам и танцующие фантастические танцы на отвесных стенах, даже не прикасаясь рукой к граниту. Напомни мне, чтобы я взял ножик подлиннее и вырезал наши инициалы на небе, когда мы будем праздновать завершение этого небольшого прогулочного подъема. – Его взгляд чуть уклонился к северу. Уже другим голосом он продолжал: – А вот темная северная стена Звездной Пристани – она, конечно же, выглядит достаточно крутой, но на ней нет снега вплоть до самой вершины. Почему бы нам не пойти там? Ведь скала, как ты сам сказал с такой неопровержимой глубиной мышления, – это скала.
Фафхрд рассмеялся беззлобно:
– Мышелов, ты различаешь на фоне темнеющего неба эту длинную белую ленту, стекающую, извиваясь, на юг с вершины Звездной Пристани? Да, а пониже – более узкая лента, ее ты видишь? Эта вторая лента проходит сквозь Игольное Ушко! Так вот, эти ленты, свисающие с шапки Звездной Пристани, называются Большой и Малый Вымпелы. Это мелкий снег, сметенный с вершины северо-восточным ветром, который дует по меньшей мере семь дней из восьми и никогда не поддается предсказаниям. Этот ветер сорвет самого сильного скалолаза с северной стены так же легко, как ты или я могли бы сдуть одуванчик со стебля. Само тело Звездной Пристани защищает Лестницу от этого ветра.
– Неужели ветер никогда не меняет направления и не атакует Лестницу? – беспечно спросил Мышелов.
– Довольно редко, – успокоил его Фафхрд.
– О, великолепно, – отозвался Мышелов с совершенно подавляющей искренностью и хотел было вернуться к костру, но как раз в этот момент темнота начала быстро подниматься на Великанье плоскогорье – солнце окончательно нырнуло за горизонт далеко на западе, – и человек в сером остался поглазеть на величественное зрелище.
Казалось, что кто-то натягивает снизу вверх черное покрывало. Сначала скрылась мерцающая полоса Белого Водопада, затем Норы на Лестнице и затем Гнёзда. Потом все остальные пики исчезли, даже сверкающие жестокие вершины Бивня и Белого Зуба, даже зеленовато-белая крыша Обелиска. Теперь на виду оставались только снежная шапка Звездной Пристани и под ней – Лик между серебристыми Косами. Какой-то миг карнизы, называемые Глазами, сверкали, или, по крайней мере, так казалось. Затем наступила ночь.
Однако вокруг все еще было разлито бледное свечение. Стояла глубокая тишина, и воздух был абсолютно неподвижным. Стылые пустоши, казалось, простирались к северу, западу и югу в бесконечность.
И в этой протяженной тишине что-то скользнуло, раздался звук, подобный слабому шуршанию огромного паруса в умеренном бризе. Фафхрд и Мышелов начали озираться по сторонам. Ничего. Позади маленького костра Хрисса, снежная кошка, шипя, вскочила на лапы. Затем звук, каким бы ни было его происхождение, замер вдали.
Очень тихо Фафхрд начал:
– Существует легенда… – Длинная пауза. Затем он внезапно встряхнул головой и сказал более естественным голосом: – Воспоминание ускользает от меня, Мышелов. Все извилины моего мозга не могут удержать его. Давай еще раз обойдем лагерь и ляжем спать.
Мышелов очнулся от первого сна так тихо, что не проснулась даже Хрисса, прижавшаяся спиной к его боку – от коленей до груди – с той стороны, где был костер.
В небе, только что появившись из-за Звездной Пристани, висел молодой месяц, поистине достойный плод Древа Луны. Его свет сверкал на южной Косе. «Странно, – подумал Мышелов, – какой маленькой была луна и какой большой – Звездная Пристань, силуэт которой вырисовывался на фоне бледного в лунном свете неба».
Затем, сразу же под плоской вершиной шапки Звездной Пристани, он увидел яркий бледно-голубой мерцающий огонек. Мышелов вспомнил, что Ашша, бледно-голубая и самая яркая из звезд Невона, должна была этой ночью находиться неподалеку от луны, и подумал, уж не видит ли он ее, благодаря редкостной удаче, сквозь Игольное Ушко, что доказывало бы существование этого последнего. Он подумал также о том, какой большой сапфир или голубой алмаз – возможно, Сердце Света? – был моделью, изготовленной богами для Ашши. И при этом он сонно посмеивался над собой за то, что его заинтересовал такой глупый, но прелестный миф. А потом, принимая этот миф полностью, он спросил себя, оставили ли боги хоть одну из своих настоящих звезд незапущенной, на Звездной Пристани. Потом Ашша, если это была она, мигнула и исчезла.
Мышелов чувствовал себя очень уютно в своем плаще, подбитом овчиной и теперь зашнурованном в виде спального мешка при помощи ремней и роговых крючков, нашитых на края. Он долго и мечтательно смотрел на Звездную Пристань, пока месяц не оторвался от нее и голубая драгоценность не засверкала на вершине и тоже не оторвалась от нее – теперь уже точно Ашша. Уже без всякого страха Мышелов попытался понять, что вызвало похожее на ветер движение, которое он и Фафхрд слышали в неподвижном воздухе, – возможно, просто длинный язык бури, лизнувший землю. Если буря будет продолжаться, они, поднимаясь, попадут прямо в нее.
Хрисса потянулась во сне. Фафхрд, завернутый в свой зашнурованный ремнями, набитый гагачьим пухом плащ, сонно проворчал что-то низким голосом.
Мышелов уронил взгляд на призрачное пламя угасающего костра и тоже попытался уснуть. Язычки пламени рисовали девичьи тела, потом девичьи лица. Затем призрачное, бледное, с зеленоватым оттенком девичье лицо – возможно, продолжение видений, как вначале подумал он, – появилось позади костра, пристально глядя на Мышелова сильно сощуренными глазами поверх огня. Лицо становилось более отчетливым по мере того, как Мышелов глядел на него, но у лица не было ни малейшего намека на тело или волосы – оно висело в темноте, как маска.
И все же лик был таинственно прекрасным: узкий подбородок, высокие скулы, маленький рот с чуть выпяченными губами цвета темного вина, прямой нос, переходящий без всякой впадинки в широкий, чуть низковатый лоб, – и затем загадка этих глаз, скрытых припухлыми веками и, казалось, подглядывавших за Мышеловом сквозь темные, как вино, ресницы. И все, кроме губ и ресниц, было очень бледного зеленоватого цвета, будто из нефрита.
Мышелов не издал ни звука и не пошевелил ни одним мускулом лишь потому, что лицо показалось ему очень красивым, – так любой мужчина может надеяться, что никогда не кончится тот миг, когда его обнаженная возлюбленная, подсознательно или подчиняясь тайному побуждению, принимает особенно чарующую позу.
К тому же в хмурых Стылых пустошах каждый человек лелеет иллюзии, даже если и признает их таковыми с полной уверенностью.
Внезапно призрачные глаза широко раскрылись, показывая, что за ними была только пустота, как если бы лицо было маской. Тут Мышелов все-таки вздрогнул, но все еще не так сильно, чтобы разбудить Хриссу.
Затем глаза закрылись, губы выпятились вперед, словно в насмешливом приглашении; лицо начало быстро растворяться. Сначала исчезла правая сторона, затем левая, потом середина и последними – темные губы и глаза. Мышелову на мгновение почудился запах, похожий на винный, и потом все исчезло.
Он подумал было о том, чтобы разбудить Фафхрда, и чуть не рассмеялся при мысли о возможной реакции своего приятеля. Он спросил себя, было ли это лицо знаком, поданным богами; или посланием какого-нибудь черного мага, обитающего в замке на Звездной Пристани; или, может быть, самой душой Звездной Пристани – хотя тогда где она оставила свои мерцающие косы и шапку, – или только шальным творением его собственного, весьма хитроумного мозга, возбужденного сексуальными лишениями, а сегодня еще и прекрасными, хотя и дьявольски опасными горами. Довольно быстро Мышелов остановился на последнем объяснении и погрузился в сон.
Два вечера спустя, в тот же самый час, Фафхрд и Серый Мышелов стояли в броске ножа от западной стены Обелиска и строили пирамиду из обломков светлых зеленоватых камней, падавших сюда в течение тысячелетий. Среди этого скудно набросанного щебня попадались овечьи и козьи кости, многие из которых были переломаны.
Как и прежде, воздух был неподвижным, но очень холодным, пустоши безлюдны, заходящее солнце ярко сияло на горных склонах.
С этого наиближайшего тактического пункта Обелиск Поларис смотрелся как пирамида, которая, казалось, уходила, сужаясь, в бесконечность. Камень, из которого состоял Обелиск, оказался на поверку обнадеживающе прочным, твердым, как алмаз, но по крайней мере на нижних склонах было полно трещин и выбоин, которые могли служить опорой для рук и для ног.
Гран-Ханак и Намек, находящиеся к югу, были сейчас скрыты. На севере возвышался чудовищный Белый Зуб, желтовато-белый в солнечном свете, словно готовый прорвать дыру в сереющем небе. «Место гибели отца Фафхрда», – вспомнил Мышелов.