занозу и приставал к девочке:
– А мы путим купася? Папа гавалит, уже незя купася…
Охранник шел впереди, давя остроносыми ботинками песок, но боковым взглядом держал незнакомку в поле зрения. Черт его знает, этих цыган…
С детства про цыган он помнил только одно: они все детей воруют.
…Тем временем в пятидесяти метрах от них разворачивались не менее драматические события. Вернее, сначала они совсем не были драматическими. Полдень сонно помешивал в кронах сосен теплое варево, шумел негромкий, крадущийся прибой Обского моря, и по горизонту, от Бердского яхт-клуба, плыли лоскутки парусов.
На лесной дорожке, утоптанной шинами не одного звероподобного внедорожника, стоял скромный старый «Opel Record» времен падения Берлинской стены – плоский, зеленый, словно крокодил. Дверцы у машины были открыты, и на месте водителя, выставив на песок длинные босые ноги с худыми бронзовыми ступнями и безупречным лаком на ровных ногтях, сидела женщина в светлых джинсах, в майке с непонятной надписью и джинсовой же светлой курточке. На вид – обыкновенная женщина лет сорока пяти; может быть, средней руки «бизнесвумен», обладательница пары киосков. Но на голове ее чернели распущенные волосы, в которых ярко блестела седина, и ближе к ушам – монисто.
Тогда цыганки выбрались из подземного хода, по которому последние десятки метров пришлось ползти, как в крысиной норе, к обскому берегу. Мирикла знала: приютский ход с обвалившимися кирпичами привел их в подвалы Александро-Невского собора, чья красная громада тяжелой римско-византийской архитектуры возвышалась у автовокзала, открывая город, как заповедник, всем въезжающим со стороны Алтая. А уж оттуда потайные ходы, отрытые купцами еще в безумные краткие месяцы колчаковщины, вели под линию Транссиба, под звонкие синие рельсы, к берегу реки, и выходили за полуразрушенные склады мукомола Гульбекяна – к порту. Там громоздились друг на друга ржавые буксиры, пахло стоячей водой, тиной и ржавым железом, а всего в ста метрах резали небо стрелами портовые краны, изредка звучал пароходный ревун и слышался лязг.
Цыганки оказались на закрытой территории Речного порта – в относительной безопасности от своих преследователей. Там, в одном из таких буксиров, они провели остаток ночи. Мирикла устроилась в вонючем, с гниющими отбросами трюме, прижала к своей груди девочку, обернула ее собой, как одеялом, и уснула.
А утром они, пробравшись на баржу, покорно влекомую против течения Оби, проплыли некоторое расстояние, связав в узел свою излохмаченную одежду, и затем устроились в песочном ущелье, почти голые, но счастливые: они вырвались из капкана. Тарахтел дизель буксира, мимо них плыли берега реки, возвышалась громада Речного вокзала с белыми «ракетами». Потом бесконечные берега каменного карьера, Комсомольский мост, уводящий железную дорогу от Транссиба на Алтай – и все дальше и дальше. Пока слева от них не показалась башня шлюзового канала. И тогда два обнаженных тела беззвучно упали в воду, ибо на берегу их ждали те, кто мог им помочь.
Табор Бено.
Бено не удивился. Он обрадовался. Он успел купить дом за Обской протокой – добротный, кирпичный, не роскошный, но вполне соответствующий его положению. Дом этот находился всего лишь в километре от того места, где почти месяц назад разыгралась кровавая, жуткая драма, где в каменной клети горели люди и бушевало пламя разлитого бензина.
Сейчас он сидел, подрагивающими руками наливая Мирикле чаю. Он мог показать свое волнение перед ней: все-таки она была гораздо старше, все-таки – уважаемая биби, а после ее исчезновения личность ее в таборе многократно обросла легендами. Она, казалось, буквально вернулась с того света: все знали, что пришлая цыганка вместе со своей девочкой сгорела в этом страшном огне, вместе с пятью молодыми цыганами.
Он не перебивал.
Мирикла, скупо роняя слова на их, ромском, рассказала все. Как они выбрались из горящего дома, как оказались на железнодорожном вокзале, как Патрину пробовал изнасиловать жирный мерзавец, как им пришлось «отводить глаза» танцем вращения, как они попали в приют, и как этот приют накрыла зловещая тень их врагов. Она не рассказала только одного – как убили сестру Ксению. В тот момент, когда распятой молодой женщине отсекли грудь, ее боль догнала Мириклу в подземном ходе и ударила не только ощущением, но и всей картиной…
Бено иногда бледнел.
Он разлил по бокалам густое, тягучее молдавское вино. Сам пригубил его и, дождавшись, пока старая цыганка закончит свой рассказ, хрипло спросил:
– Что ты сейчас хочешь делать? Оставайся у нас! У меня большие дела. Много работы. Грузовики теперь, после пожара, чинить некому, я купил еще две мастерские… У тех – помнишь? – которые рядом с вашим домом свое дело затевали. Мы тебя спрячем – ни одна живая душа не узнает. Наши молчать будут все как рыбы!
Цыганка усмехнулась. Она сидела перед Бено в лучшем платье сестры цыгана – ярком, почти новом. Первое, что она попросила для себя и Патрины, – это одежда.
Мирикла посмотрела на цыгана с усмешкой и проговорила с горечью:
– Посмотри на мои волосы, Бено! Они по-прежнему черны, правда? Хоть в них и седина…
– Да. Но ведь тебе, биби, так и…
– А теперь посмотри на это!
Взявшись за роскошную прядь волос, Мирикла резко дернула вниз. И черный парик с вплетенными монисто слетел с ее головы.
Бено лишился дара речи, выпучив черные глаза и встопорщив усы дыбом. На него глядела бритая «под ноль» цыганка. Картина, еще более фантастичная, чем всеобщий и безраздельный коммунизм. Череп у цыганки оказался абсолютно правильной формы, и теперь было видно, насколько большой, выпуклый у нее лоб. Дав Бено возможность власть удивиться, Мирикла вернула парик на место.
– Да, Бено, именно так… Патрине ее волосы я сохранила. Жалко их. Я думаю, гоженько, сделать пластическую операцию. Слышал, что это такое?
– О… но…
– Нет, Бено. – Мирикла откинулась на спинку низенького диванчика, чуть прикрыла глаза, выпила еще вина. – Нет, гоженько… Мы и так погубили многих, слишком многих. Мы с Патри опасны, Бено, как динамит. Я не хочу, чтобы Зло по нашим следам пришло в табор. Дай нам переночевать у вас одну ночь и…
Она замолчала. Черные ее, не потерявшие блеска глаза сверлили Бено, смотрели требовательно.
– Что, биби?
– Мне нужна машина, – резковато выдохнула она. – Любая. Нет, не дорогая… Обычная машина, которую не остановят на трассе, чтобы содрать денег. Еще одежда. Городская одежда, не наша. И… и деньги, Бено. Ты знаешь, сколько стоит пластическая операция?
Бено молчал. Потом обреченно поднялся, ступая тяжело – слишком тяжело для его молодого тела – подошел к шкафу в углу комнаты, звякнул ключами и извлек на свет небольшую картонную коробку из-под каких-то импортных запчастей. Бено положил ее на стол, между вином и печеньем. Сняв с пояса короткий, страшной остроты нож, Бено рассек скотч, переплетавший коробку. Картонные края разошлись, показывая тугие пачки американских денег, перетянутые резинкой.
– Вот, – он чуть подвинул коробку Мирикле, демонстрируя свое непоколебимое решение. – Вот. И не отказывайся, биби! Пятьдесят тысяч… Ты нам больше давала, на наш Центр. Это то, что осталось. Бери! А машину я тебе сегодня найду.
Мирикла посмотрела на него протяжным, как крик раненой птицы, взглядом. И только молча кивнула.
Ей бы в голову не пришло отказываться.
…И вот сейчас она сидела в «опеле», за оконечностью Чемского бора, шелестящего листвой на берегу Обского моря, курила длинную крепкую сигариллу и размышляла – что делать дальше? Конечной целью задуманного путешествия, конечно, являлась Греция, но добраться туда через салоны воздушных лайнеров, посты таможен и стойки паспортного контроля было делом немыслимым: никто бы сейчас, после давней смерти Антанадиса, не выдал ей, фактически безродной и нигде не проживающей, ни российского загранпаспорта, ни греческой визы. Оставалось одно – путешествие на автомобиле в Крым, по окольным дорогам, минуя оживленные магистрали, а там – бегство через Черное море и Босфор.
Мирикла затушила окурок в пепельнице машины, и в этот момент, когда ее длинные сильные пальцы давили коричневый трупик сигариллы, до ее ушей донесся выкрик – а точнее, вскрик. Очень тихий, заглушенный стеной деревьев – почти внутренний. Но, тем не менее, услышанный сердцем цыганки.
Мирикла встала, огляделась и, уловив направление, – крик шел из сосен на берегу – пошла, бесшумно ступая загорелыми ногами по ковру хвои, по дну оврага, выходящего к берегу. Через три минуты она вышла на песчаную поляну. Сосны тут спускались вниз цепочками к песку, вонзая в него свои мощные корни. А на одной из сосен, на высоте почти двух этажей, сидела на ветке девочка. Руками, поднятыми вверх, она вцепилась в другую ветку, а голыми худыми ступнями – в темную сосновую кору.
Девочка держалась из последних сил, только руками. Сук, на котором она сидела, обломился, показав ярко-желтый, острый, как клыки, излом.
Еще пара минут – и она рухнет.
Девочке было лет одиннадцать. Синенький купальник, очень худое тело, выпирающие ребрышки, такие же, как и у Патрины, худые и испачканные в саже костра ступни и кисти рук. У девочки были соломенно-золотистого цвета волосы и очень светлые глаза.
Мирикла напряглась, остановилась под деревом, прикинула количество и крепость сучков. Снизу они торчали из сосны в разные стороны, короткие, обугленные, – только ступню поставить на них, не больше. Видно, по ним девочка и забралась туда, наверх.
– Далеко видно? – как ни в чем ни бывало, спросила женщина, подходя к стволу. – Корабль видишь?
– Нет, – ответила та.
Голос у нее дрожал. Но, видно, характер этой девчонки был гораздо крепче и ее тела, и даже покачивающегося под ней сука. На побледневшем лице слез не видно.
– Э, значит, ты не видишь корабль! – с разочарованием протянула Мирикла. – Давай я тебе расскажу. Когда я была такой маленькой, как ты, я тоже очень любила лазить по деревьям. И я всегда мечтала, что когда-нибудь, забравшись на самое высокое дерево, я обязательно увижу корабль. Большой корабль, с парусами цвета индиго. Ты знаешь, что такое индиго? Я тебе сейчас расскажу. Индиго – это такая краска, которая…