Ворон удивился, откуда бабка узнала про пир в пещере, но удивление свое оставил при себе и лишь ответил на вопрос:
– В Киев повезут, ясное дело. Ко двору великого Киевского князя Ярослава. Пропали камни.
Ега кивнула и стукнула сухим кулачком по столешнице, усмехнулась зловеще и заявила:
– Там мы их и прихватим.
Ворон воззрился на нее недоуменно:
– Как прихватим-то? Они уже поди к Киеву подъезжают, а мы здесь, в Китеже. Хоть десять коней загони – не успеть уже. Да и бесполезно: Киев – город большой, и дружина княжеская своевольничать, мечами махать не даст. Это не Колохолм.
Старая Добронега таинственно усмехнулась и закатала до локтя рукав своей безразмерной рубахи:
– Смотри.
Ворон посмотрел. На самом сгибе руки, в локтевой впадинке, на старой морщинистой коже он увидел небольшой рисунок, изображавший то ли пылающее колесо, то ли солнце. Рисунок был вбит двумя красками, красной и черной, когда-то давно – уже порядком расплылся. Не успел Ворон как следует рассмотреть, как бабка одернула рукав и снова уселась на свое место.
– Что это? – Ворон по-прежнему смотрел недоуменно.
– Это метка, знак даждьбожьей дружины.
– Какой дружины?
– Даждьбожьей.
– А что это? И какое отношение…
– Это длинная история, – перебила его Добронега, – начиналось все тогда, когда старый князь Владимир начал крестить Русь. Сначала киевлян, потом новгородцев, и до смолян очередь дошла, и до суздальцев. До нашей глухомани не добрались, но там, где князь киевский мог уследить, утверждалась новая вера. Люди жгли старых богов и начинали поклоняться новому богу, то ли греческому, то ли иудейскому. Кто-то с желанием, кто-то – из страха. Немало было и таких, кому вовсе все равно, лишь бы был кусок хлеба да миска каши.
Был в те времена богатый гость-купец, молодой витязь от словен новгородских, от старшего древнего рода. Именем Садко. И не было славней купца на всей Руси: торговал он мехами, медом от моря варяжского до самого Царьграда. А уж на гуслях был мастак играть – заслушаешься. И ни в одном городе больше чем на седьмицу не останавливался. Приедет, продаст товар, пошумит-попирует – и снова в путь. В каждом городе у него был двор с верными людьми и складом товаров. Богов он почитал, но пока Владимир от греков новой веры не привез – о них не думал.
Но как пошло крещение по городам и весям – тут-то все и произошло. Превыше всего любил этот Садко свободу. Не стал он креститься, хотя у греков для крещеных много всяких выгод предусмотрено было. И никто ухватить его не мог. Сегодня он здесь, а завтра там.
И люди, те, что преданы ему были, тоже не спешили в Христовы храмы идти. Если уж совсем от тиунов и огнищан княжеских притеснения начинались, то для вида кресты надевали, поскольку дело торговое – тут важно прибыль не упустить, но тайно собирались и прежним богам требы совершали.
И до Владимира Садко знатным гостем был, а после крещения еще славнее стал: все равно что князь среди своей тайной дружины. И там уже не на выгоду, а на совесть и веру полагаться стали. И братьями друг друга нарекли. Брат за брата хоть в огонь, хоть в воду!
А со стороны ничего заметно не было. Садко и крест себе тяжеленный золотой справил, и на храмы жертвовал. Также и вся тайная дружина его. Но чтобы своих средь людей узнавать, придумали тайный знак ставить. Батюшка мой тоже среди тех людей был. Однажды увидела я у него знак – и давай расспрашивать, что к чему. Батюшка любил меня – рассказал все. А поскольку я в девках не только красавицей, но и умницей слыла, меня в тайную ту дружину приняли. Отсюда и знак.
По мере рассказа глаза Ворона все более и более округлялись. Однако, как только бабка умолкла, разум вернулся к нему.
– Раз ты молодой была, значит, и впрямь история давняя. И что нам от нее теперь проку? Садко-то твой уж поди в могиле давно?
– А вот и нет, жив и здоров.
– Да как такое быть-то может – или снадобье какое колдовское ему известно?
– Снадобий много, но нет пока таких, которые бы человеку вечную жизнь подарили. Кроме одного, о котором тебе, как я вижу, невдомек. Не в том дело, тот первый Садко уже умер давно. Но у него сынов было чуть не двадцать человек. Так вот дружина из них самого лучшего своим тайным князем и возгласила.
Ворон посмотрел на бабку так, что будь на ее месте крынка молока, так молоко бы непременно скисло.
– И как этот новогодский купчина, пусть и богатый, нам поможет? Купит, что ль, эти злосчастные измарагды у князя киевского и нам перепродаст?
– Ты забыл, – поправила его Добронега, – что это он в миру купчина, а промеж братьев своих почитается князем. И княжество его не меньше того, которым Ярослав Киевский, прозываемый Мудрым, правит. Только столица у него не в Киеве, а в Новгороде, но и в Киеве тоже верные люди есть. Даже наместник сидит – младший брат Садко Новгородского, Садко-меньшой Киевский.
– Да как его настоящий-то князь терпит?
– Потому и терпит, что Мудрый. Он этих братьев Садков всех наперечет знает. И знает, что начни он с ними войну – еще не известно, кто из этой войны победителем выйдет. А так все тихо-мирно. Все молятся своим богам и ведут свою торговлю. Никто никому сильно не мешает.
– Торговлю, говоришь? И за какое серебро мы потом у всей этой братии Очи Перуна выкупать будем?
– Ни за какие не будем.
– Что ж, твой Садко нам их задаром отдаст? Что-то я сомневаюсь.
– Плохо ты о людях думаешь, внучок. Для Садко Китеж – свет в окошке. Мечтал даже на старости лет в нашу глухомань перебраться, куда греческая вера не дошла еще. Она, конечно, дойдет со временем. И придется нам, а не нам – так нашим детям или внукам тоже тайно своим богам молиться. Только вот для того, чтобы это свершилось попозже, для того, чтобы город наш хранил дедовскую веру подольше, нам и нужны Перуновы Очи.
– Немало людей уже за них погибло, и все лучшие воины…
Ега зыркнула на Ворона так, что тот даже вздрогнул.
– Кровь? А не бывает великого дела без великой жертвы! Чувствовала я, что в душе твоей смятение! Поэтому и прислала тебе твою глиняную уточку, чтобы ты вспомнил!
– Что вспомнил, что ты меня чудской сказкой вокруг пальца обвела? Теперь мне вместо глиняной уточки измарагды должны стать?
– Был ты, внучок, ума не шибкого, да, вижу, и теперь не лучше, хоть и бородат уже. Обвела я вокруг пальца не тебя, а твою трусость и слабость. Ты ведь тогда плавать научился! И Очи Перуна не тебе теперь должны помочь выплыть, а всем городу нашему. Такая година приспела.
– Ну, предположим. Но измарагды уже, наверно, к Киеву подплывают, а мы с тобой тут сидим. А если уж Очи Перуновы в княжескую сокровищницу попадут, то даже Садко твой с дружиной их оттуда не вызволит.
– Это ты правду говоришь, – кивнула Ега, – действовать нужно быстро.
– Да как быстро? Ни на ладье, ни верхом в Киев нам быстрее чем за две недели не добраться.
– А мы на крыльях!
После всех услышанных им чудесных историй Ворон готов был к тому, что бабка сейчас достанет из сундука две пары крыльев, вытряхнет из них пыль, и они впрямь полетят по воздуху под облаками.
Но все оказалось проще. В одной из соседних домовин была устроена голубятня. Ега на тончайшей бересте написала два небольших письмеца, скрутила их в плотные трубочки, забралась в голубятню и, приговаривая: «Вот этот беленький – из Киева, а этот сизый – новгородец», вернулась с двумя откормленными голубями. В волосах ее застряли перья, но вид был довольный.
– Вот и пригодились, родимые.
Записки были закреплены сыромятными ремешками, и два голубя, взлетев над черными елями, устремились в разные стороны.
Ща
Поруб, куда втолкнули начавшего приходить в себя Харальда, представлял собой глубокую яму, стены которой были укреплены бревнами. Сруб на три венца выступал над поверхностью земли, и там, наверху, были проделаны маленькие окошечки, пробивавшийся сквозь них свет едва рассеивал холодный полумрак темницы.
Харальда толкнули в спину, и он со всего маху упал на грязную солому. Мощную дубовую дверь за ним закрыли и задвинули снаружи толстенным засовом.
– Вот и князюшко наш. – Голос из темного угла поруба показался Харальду смутно знакомым. Но что было сказано, он не понял – говорили по-русски. Пообвыкнув в полумраке, Харальд узнал говорившего человека. Это был тот самый могучий русский воевода, с которым он так памятно познакомился в Воеборовом городке. И который плыл с ними потом на ладье до самого Киева.
– Что случилось, как ты тут оказался?
В ответ на эти слова воевода лишь виновато улыбнулся и покачал головой. Норвежского языка он, понятно, не знал.
Оглядевшись, Харальд увидел, что народу в порубе сидит немало. Здесь были и нищие оборванцы, и внешне вполне приличные люди, и даже один меднолицый азиат, судя по всему, печенег с обритой налысо головой.
Вокруг Ильи, как пригорки вокруг горы, устроились его спутники: красивый гибкий юноша, тот, что пытался сразиться с сарацинским купцом, светловолосый мальчишка лет 12 и худенькая девчонка с огромными глазами и длинной косой. Рубашка на Илье была порвана. Харальд заметил, что руки у него, в отличие от других обитателей тюремного подземелья, были связаны.
– А мурмана-то нашего за что сюда бросили, дядя Илья?
– Белка, откуда же я знаю? Провинился, должно быть, чем. Хотя, сама понимаешь, и без вины в порубе можно оказаться, вот как мы всей нашей честной компанией.
Будь в порубе дверь, можно было бы попробовать ее выбить. Но двери не было. В верхних венцах был проделан небольшой люк, выйти из поруба можно было только по приставной лестнице, которую убирали наверх. Так что никакой, даже призрачной, надежды получить свободу силой не было. Свет в окошках постепенно мерк. На землю спускалась ночь. Харальд, задав еще несколько вопросов, ни к кому особенно не обращаясь, наудачу, ответа никакого не получил. Только Илья еще раз пожал плечами.
Решив, что утро вчера мудренее, конунг выбрал себе угол почище, взбил носком сапога солому и улегся, закутавшись в свой нарядный плащ-корзно. Лучше бы в такой ситуации подошла обычная во