С. Р.), удобство для жизни — такова была рама, в которой разыгрывалась трагедия одной гибнущей молодой жизни и другой — напрасно выбивающейся из сил, чтобы спасти ее!..»
Остров наводняли чахоточные, стремившиеся сюда со всех концов Европы.
Но спасения не было…
И вдобавок ко всему у скалистых берегов Мадейры почти не оказалось живности. Меж тем за командировку предстояло отчитаться, и не только перед университетом, но и перед Московским обществом испытателей природы, в котором Мечников взял субсидию… Конечно, все эти отчеты были пустой формальностью, но нам уже известна склонность Ильи Ильича непомерно преувеличивать стоящие перед ним затруднения.
Желая продлить пребывание жены на Мадейре, он съездил на главный из Канарских островов, Тенериф, чтобы описать свое путешествие и хоть сколько-нибудь заработать. С видимым удовольствием повествует Мечников о сахарной голове господствующего над островом потухшего вулкана; о нравах и обычаях местных жителей; об экзотических растениях и больше всего о гигантском драконовом дереве, росшем здесь почти шесть тысяч лет, впервые описанном Гумбольдтом и несколько лет назад поверженном бурей. Теперь оно лежало словно «неуклюжий остов какого-нибудь допотопного животного». Через много лет Илья Ильич вспомнит этого гиганта — свидетеля чуть ли не всей письменной истории человечества. Мечников попытается обосновать мысль, что смерть вовсе не является неизбежным следствием жизни, результатом ее саморазвития. По крайней мере, среди растений есть такие виды, будет доказывать Мечников, которые существовали бы вечно, если бы их не подтачивали вредители, не валили ураганы или удары молнии. Правда, на мир животных, а следовательно, человека, это правило не распространишь: человек за особенности своей организации расплачивается неизбежностью смерти. Но ведь и люди в подавляющем большинстве не дотягивают до естественного конца, к которому вело бы физиологическое развитие организма; они умирают насильственно, ибо к насильственной смерти ведет не только меткий выстрел или удар кинжала; губящие человека болезни — те же убийцы.
Но все эти рассуждения понадобятся ему лишь тогда, когда он на склоне лет станет подыскивать аргументы для обоснования своей оптимистической философии.
Пока же воззрения Ильи Ильича на человеческое бытие, усугубляемые медленным умиранием Людмилы, полностью беспросветны. С ними можно познакомиться по напечатанной в начале 1871 года его статье о воспитании — первой из того цикла работ, которые он впоследствии объединит в книгу под обязывающим названием «Сорок лет искания рационального мировоззрения».
Ольга Николаевна утверждает, что статья родилась из его собственного опыта «воспитания» девочек Бекетовых. Сам Мечников вспоминал, что как-то, наблюдая за новорожденными щенками, он поразился тому, насколько быстро они, подражая матери, выучиваются ориентироваться в обстановке, обходиться без посторонней помощи. Тогда-то и мелькнула мысль: как велика разница в продолжительности воспитательного периода у животных и человека!
Он стал изучать всевозможные материалы, чтобы как-то уяснить себе замеченный парадокс.
«Все прекрасно, выходя из рук творца вещей, — читал Мечников у Жан-Жака Руссо, — все вырождается в руках человека. Он принуждает почву одной страны питать произведения другой, одно дерево производить плоды другого. Он смешивает и спутывает климаты, элементы, времена года; он уродует свою собаку, лошадь, раба; он все сокрушает и извращает; он любит безобразие, уродов; он ничего не хочет оставить в таком виде, как сделала природа, ни даже человека; ему нужно выдрессировать его, как лошадь, переделать его по-своему, как плодовое дерево».
Ребенок, по мнению Руссо, рождается совершенным, потому что природа (или творец) не делает ошибок; если из ребенка вырастает дурной или несчастный человек, то это происходит от неправильного, то есть «искусственного», воспитания. Надо оставить ребенка в покое, не мешать ему, и тогда в нем разовьются только хорошие наклонности; дурные же не разовьются просто потому, что их не может быть в природе человека…
Современный Мечникову английский философ Герберт Спенсер, развивая теорию «естественного воспитания», приводил примеры «естественного наказания», при помощи которого ребенок должен научиться ориентироваться в окружающем мире. Если ребенок дотронется до раскаленной решетки камина или всунет палец в пламя свечи, рассуждал Спенсер, то ожог и связанное с ним чувство боли заставят его в будущем избегать подобных экспериментов.
Но разве ребенок умеет правильно обобщать свой опыт? — спрашивал Мечников. Разве он умеет улавливать истинную причинно-следственную связь явлений? Однажды обжегшись, он будет бояться подходить и к холодному камину; как же он научится использовать камин для своих нужд?..
А каким «естественным» путем заболевший ребенок узнает, что от горького лекарства зависит его выздоровление?.. А как он отличит приятные на вкус, но ядовитые ягоды от съедобных? Ведь в организме нет никаких естественных регуляторов, которые бы позволили отличать полезное от вредного. Человек вопреки Руссо и Спенсеру вовсе не совершенен по своей природе. Мечников с удовольствием находит свидетельство этому у самого Руссо, но не в трактате о воспитании, а в его «Исповеди». «По-видимому, несмотря на самое добропорядочное воспитание, я имел наклонность к испорченности», — признавался Руссо.
«Наклонность к испорченности», утверждает Мечников, заложена в самой природе человека, ибо она полна противоречий; причем дисгармонии особенно сильны в детском возрасте.
«Откуда происходит слабость человеческого характера? От несоответствия между его силами и его желаниями. Это наши страсти делают нас слабыми, так как для удовлетворения их потребовалось бы больше сил, чем нам дала природа».
Цитируя эти слова Руссо, Мечников продолжает:
«Нужно прибавить, что природа дала нам не только менее сил, чем сколько необходимо для удовлетворения наших желаний, но что она же и дала нам эти чрезмерные желания».
Однако, отвергая теорию «естественного воспитания» как не отвечающую природе человека, Мечников ничего не предлагает взамен. Он убежден, что дисгармонии человеческой природы непреодолимы и человек обречен на страдания…
И все же беспокойный дух его не мог помириться на пессимистическом отношении к жизни. Ибо подлинный, законченный пессимизм бездеятелен и мертв, а Мечников жаждал действия, жаждал движения и должен был, следовательно, искать путей к свету.
В архиве сохранилась тетрадь,[15] датированная 1869–1871 годами, в которую Мечников заносил выдержки из прочитанных книг и, что для нас особенно интересно, свои соображения по их поводу.
Пытливо, а порой и мучительно ищет он ответы на самые важные вопросы человеческого существования.
Как жить? Как складываются взаимоотношения между людьми в современном ему мире? Что такое нравственность и какова ее природа? Способны ли люди ради общего блага поступиться собственными эгоистическими интересами?
«Очень нетрудно, — комментирует он Дарвина, — жить вместе с людьми для удовлетворения простой потребности к обществу. Справедливо, что человеку ненавистна жизнь в одиночестве. Он ищет общества, но для этого он не жертвует ничем или почти ничем из собственных чисто эгоистических потребностей. Если же явится конфликт между личными побуждениями [и интересами общества], то это еще вопрос, чем пожертвует человек: обществом или собою».[16]
Мечников соглашается с Дарвином, что по мере развития цивилизации социальные инстинкты людей становятся все более совершенными, чувство симпатии, которое у первобытного человека обращено только на членов своей семьи или племени, постепенно распространяется на целые народы, на всех людей и даже на животных. Но проблема кажется ему не такой простой, как Дарвину. Мечников обращает внимание на то, что «чем больше количество существ, на которых распространяется симпатия, тем шире, тем развитее нравственное чувство, тем труднее решить, какое действие нравственно, то есть наиболее содействует благу всего человечества или даже всех живых существ».[17]
«Легко решить, — записывает Мечников, — что полезно мне и моему семейству; нетрудно знать, что моему племени нужно для блага и что ему вредно. Я стараюсь убивать врагов моего племени, отнимать их имущество, всячески вредить им и проч. Все это „нравственно“ с точки зрения племенной нравственности».
Но вопрос становится значительно сложнее, когда речь идет о нравственном и безнравственном с точки зрения больших современных обществ, а тем более с точки зрения всего человечества. Полезна или вредна для современного общества смертная казнь опасных преступников? Нравственно или безнравственно убивать вредных животных? На все эти вопросы Мечников не находит ответа и лишь констатирует: «То, что одни считают должным и нравственным, другие преследуют как преступление».[18]
«С разрешением нравственных вопросов в утилитарианском смысле то же, что с всяким эмпирическим вопросом. Чем добросовестнее человек, чем он больше знает, тем он меньше вещей считает решенными, тем больше он сомневается. Неуч будет судить на основании 2–3 известных ему фактов, которые он обобщит до степени закона; он будет (и вместе с ним толпа) хвалить одно, порицать другое, тогда как настоящий ученый <…> станет сомневаться и скажет, что у него нет достаточных данных для решения вопроса».[19]
Как «настоящий ученый», Мечников не устает поверять алгеброй гармонию (лучше сказать, дисгармонию) собственной жизни. На Мадейре раздирающие душу сомнения нахлынули на него с новой силой.
Кто он, собственно говоря, такой?
Он числится профессором, его считают крупным ученым… Но, привязанный к больной жене, он давно уже не преподает и не ведет исследований… Долго ли еще он будет пускать пыль в глаза? Не честнее ли оставить несбыточные мечты и взяться за какое-нибудь реальное дело? Ну, скажем, здесь, на Мадейре, открыть книжный магазин… Но чтобы открыть магазин, нужен капитал, а где его взять?..