– Я не помню новые аккорды.
Я поднялся с табурета и встал за спиной у девушки.
– Сдвинься вперед.
Бонни выгнула шею и посмотрела на меня снизу вверх. У нее расширились зрачки, и все же она сделала, как я просил. Я сел позади нее.
Она все еще была недостаточно близко, и тогда я обнял ее за талию и подтянул ближе, так что ее спина прижалась к моей груди. Бонни удивленно ахнула.
Мои голые руки легли поверх ее рук, татуировки казались яркими вспышками на фоне белых рукавов ее джемпера. Я почти уткнулся подбородком в ее плечо и услышал ее резкий вдох – он походил на красно-коричневую вспышку.
– Руки наготове, – сказал я и покосился на ее обнаженное плечо, оказавшееся совсем рядом с моими губами. Кожа Бонни покрылась мурашками, уши покраснели, и я почувствовал, как уголок губ сам собою ползет вверх.
– Играй. Когда мы дойдем до бриджа, я помогу.
Бонни заиграла и снова запела. Печальные слова песни омывали меня теплым дождем, и каждое из них было словно удар кинжалом в сердце. Фиолетово-синий цвет ее голоса пронизывал мое тело, взлетал и опадал, как линия на кардиомониторе.
Когда Бонни дошла до бриджа, я накрыл ее руки своими. Девушка вздрогнула, но я продолжал двигаться, направляя ее пальцы. Мы сыграли мелодию трижды. Наконец рука Бонни соскользнула с гитарных струн.
– Поняла? – спросил я. Голос звучал хрипло, и виной тому была близость Бонни. Ее маленькое тело идеально вписывалось в изгибы моего, как кусочек пазла, вставший на место.
– Да, думаю, да.
И все же ни один из нас не двигался. Не знаю почему, но я все сидел на табурете, а Бонни Фаррадей прижималась к моей груди. До тех пор, пока…
– Кромвель? – Голос Бонни нарушил уютное молчание. – Ты ведь можешь сыграть все, что угодно, да? И для этого тебе не нужно ни учиться, ни тренироваться, ты просто видишь музыку и умеешь играть все, что захочешь. – Она повернула голову, и ее губы почти коснулись моих. Девушка пристально посмотрела на меня. – Тебя ведут цвета.
Я вспомнил, как впервые прикоснулся к музыкальному инструменту. У меня перед глазами точно широкая, ровная дорога танцевали цвета, и мне оставалось лишь следовать за ними. Я кивнул. Бонни вздохнула.
– Ты не мог бы… сыграть мою песню?
Не отрывая взгляд от моего лица, Бонни нащупала мои руки, сжимающие гитару, и потянула к струнам, а потом снова откинулась мне на грудь.
– Пожалуйста, сыграй для меня.
Она выглядела усталой, тело, прижавшееся к моей груди, обмякло, голос еле звучал. Я пошевелил пальцами. Обычно я не играл на гитаре, но Бонни права: это не имеет значения. Я могу просто сыграть.
Мои руки знали, как двигаться.
Закрыв глаза, я заиграл, но на этот раз слов не было. Бонни слушала мою игру молча, она замерла и, пока я играл, не шевельнула и мускулом. Она явно очень любила этот инструмент.
Когда песня закончилась, в комнате воцарилась тишина. Я чувствовал исходивший от Бонни аромат персика, видел ее голое плечо, выглядывавшее из широкого выреза джемпера, и сам не понял, как мои пальцы снова начали перебирать струны. Я не стал себя одергивать, отказался от борьбы. Не стал скрываться от Бонни. Я просто думал о ней, о том, что мы – здесь и сейчас, и с помощью гитары, которую Бонни так любила, без слов рассказывал ей о том, что сейчас чувствую.
Получив возможность действовать свободно, мое тело сразу же откликнулось. У меня в руках был настоящий музыкальный инструмент. Не клавиши ноутбука, не искусственно синтезированные треки, а дерево и струны, и цвета вели меня за собой. Персик и ваниль, молочно-белая кожа и каштановые волосы вдохновляли меня создавать новые мелодии.
Не знаю, как долго я играл: две минуты или два часа. Я освободил свои пальцы от кандалов, которые нацепил на них три года назад. И с каждой нотой злость, накопленная за все то время, что я отказывался играть, испарялась, исчезала, пока не растворилась вовсе.
И я испытал то, что так долго отказывался принимать: ощущение полета, подарить которое могла лишь музыка. Мне показалось, будто я впервые за долгое время вдохнул полной грудью. Я дышал, сердце билось, кровь быстрее бежала по венам. Я сочинял музыку, потому что это было частью меня, а не просто занятием, от которого можно отказаться по своему желанию. Наконец я жил так, как должен был.
Я понял, что теперь вряд ли смогу вернуться к прежнему существованию без музыки.
Мои руки замерли, пальцы после непрерывной игры онемели, но это было приятно и правильно. Захватывающе. Я заморгал, разгоняя туман перед глазами, и увидел, что из другого конца комнаты на меня смотрит фортепиано. Скрипка. Виолончель. Барабаны. В крови забурлил адреналин, захотелось поиграть на всех этих инструментах. Вкусив немного музыки, я, словно наркоман, желал получить еще и еще.
– Кромвель… – Голос Бонни вернул меня к реальности. Девушка подняла руку, коснулась моей щеки и повернула голову. Ее щеки были мокрыми от слез, ресницы слиплись, а губы… у Бонни всегда были такие красные губы, каких я не видел ни у кого другого. Цвет казался почти неестественным.
Ее ладонь обжигала мою кожу, как раскаленная печка. Я повернулся, так чтобы ее ладошка полностью накрыла мою щеку, и с губ Бонни сорвался тихий вздох.
– Это было прекрасно, – сказала она и уронила руку, так что та скользнула по моим пальцам, лежавшим на струнах гитары.
– Эти руки, – проговорила она. Теперь Бонни сидела вполоборота ко мне, и я видел только ее щеку, но наверняка знал, что она улыбается. – Они могут создавать такую музыку. – Девушка вздохнула. – Никогда не видела ничего подобного.
Мне показалось, что моя грудная клетка раздувается, как воздушный шар. Бонни все водила и водила кончиком пальца по тыльной стороне моей ладони, но потом все же убрала руку. Она зевнула и устало сощурила глаза.
– Я просто падаю. Мне нужно домой.
Я сидел неподвижно. Впервые за долгое время мне не хотелось двигаться, хотелось остаться в этой музыкальной комнате, потому что я не знал, что случится, если мы отсюда уйдем. Что, если моя злость вернется или желание сбежать снова возьмет надо мной верх?
Вдруг Бонни от меня уйдет? Учитывая, как ужасно я с ней обращался, она вполне могла так поступить.
– Кромвель? – Бонни слегка толкнула меня в грудь. Увы, продлить этот момент я не мог, пришлось убрать руки с гитары. Нужно было встать с табурета, но, прежде чем встать, я наклонился к ее уху и прошептал:
– Мне нравится твоя песня, Фаррадей.
Она порывисто вздохнула, и я ощутил аромат персика и ванили. Девушка прижалась спиной к моей груди, а я провел носом по ее шее сверху вниз, пока мои губы не коснулись ее голого плеча.
Я скользнул губами по бледной коже, легонько поцеловал плечо и слез с табурета.
Подняв с пола чехол от гитары, я забрал у нее инструмент и убрал в чехол. Девушка сидела неподвижно. Упаковав гитару, я наконец поглядел на Бонни, и наши взгляды встретились: все это время она смотрела на меня – я понял это по смущенному выражению ее лица.
– Провожу тебя, – сказал я.
Бонни встала и едва не упала, словно у нее вдруг подкосились колени. Она выбросила вперед руку, и я поспешно поддержал ее и прижал к себе. Она тяжело дышала, мне показалось, что у нее температура.
– С тобой все в порядке?
– Ага, – нервно ответила она, после чего попыталась меня оттолкнуть.
Я лишь покрепче прижал ее к себе.
– Уж лучше подержу тебя вот так, а то еще упадешь.
Бонни слабо улыбнулась и привалилась ко мне. Я отвел ее в общежитие. Ничто не нарушало тишину ночи. Не знаю, который был час: может, три часа ночи, а может, и четыре утра.
Бонни молчала, но в какой-то момент вдруг остановилась и посмотрела на меня снизу вверх.
– Хотелось бы мне знать, – проговорила она сдавленно.
Нужно было поскорее довести ее до дома, кажется, она засыпала на ходу.
– Что именно?
– Каково это: видеть музыку. – Она смотрела куда-то вдаль пустым взглядом. – Слышать цвета.
– Не знаю… не знаю, как объяснить, – ответил я. – Для меня это нормально. Не представляю, как можно их не видеть. – Я пожал плечами. – Это было бы странно.
– И скучно. – Бонни снова зашагала рядом. – Поверь, Кромвель, я бы все отдала ради возможности хоть ненадолго посмотреть на мир твоими глазами, увидеть, что ты слышишь… Но для меня это несбыточная мечта.
Мы подошли к общежитию.
– У тебя собственная комната?
Бонни склонила голову набок.
– Ага.
– Повезло тебе.
Она улыбнулась:
– Тебе не нравится мой брат-близнец?
Я дернул уголком рта.
– Он нормальный парень.
Бонни забрала у меня гитару и замерла перед дверью: голова опущена, во всей позе чувствуется какое-то напряжение.
– Спасибо, – пробормотала она и взглянула на меня из-под длинных ресниц. – Спасибо за сегодня… – Я кивнул и попытался уйти, но ноги словно приросли к месту. – Думаю, мы увидимся на занятиях в понедельник. – Девушка повернулась, намереваясь войти, но я быстро наклонился и поцеловал ее в щеку. Бонни резко втянула в себя воздух.
– Спокойной ночи, Фаррадей.
Не успел я отойти и на пару шагов, как она окликнула меня:
– Кромвель?
Я обернулся.
– Какой твой любимый? Какой цвет ты любишь видеть больше всего?
Ответ вырвался у меня прежде, чем я успел подумать:
– Фиолетово-синий.
Бонни улыбнулась и вошла в общежитие. Я смотрел, как она уходит, ошарашенный вырвавшими у меня словами.
Фиолетово-синий.
Домой я не пошел – просто побрел дальше и шагал не останавливаясь, пока не очутился на поляне у озера, которую показал мне Истон. Усевшись на траву, я стал наблюдать за восходом солнца.
Запели птицы, и их звонкие трели вспыхивали у меня перед глазами оранжевыми всполохами. По шоссе проезжали автомобили, и у меня в голове мелькали алые линии. Вдали по глади озера скользила байдарка – я всегда видел ее здесь, похоже, это один и тот же каноист. Я полной грудью вдохнул свежий воздух и ощутил на языке вкус зеленой травы. Аромат не давал моим внутренним стенам снова подняться. Я подался вперед и запустил пальцы в волосы. Я дрожал всем телом и сердился на себя за это. Слишком много эмоций разом нахлынуло на меня, и я уже не мог отделить их от играющих в сознании цветов.