Я поцеловал ее в лоб.
– Я боролся с любовью к музыке, боролся с тобой. Но тогда, в кофейне, я услышал, как ты поешь… Во всем мире остались только ты и звон гитары, и я наконец увидел в тебе что-то, чего не замечал раньше – я понял, что мы с тобой похожи. Ты, как и я, любишь музыку, вот только, в отличие от меня, не боишься показывать свою любовь миру. – У меня внутри все сжалось. – Теперь, когда я все знаю… моя тяга к музыке стала еще больше. Мне как никогда хочется играть.
Бонни покачала головой, явно собираясь спорить, но я ее перебил:
– Ты снова пробудила во мне желание сочинять музыку, Бонни Фаррадей. Позволь мне делать это вместе с тобой.
Бонни опустила глаза и тихо проговорила:
– Кромвель. Скоро все станет намного хуже. – Я затаил дыхание. – У тебя вся жизнь впереди. Ты можешь создать великие музыкальные произведения. – Она сглотнула и посмотрела мне прямо в глаза. – Я словно камень у тебя на шее, не даю двигаться вперед. Не нужно жертвовать собой ради меня. – Она горестно улыбнулась. – Мне никогда не сочинить ничего даже близко похожего на шедевры, которые ты создаешь играючи. Ты – большой корабль, а я – всего лишь балласт.
Я понимал: сейчас она говорит не только о музыке. Бонни говорила о себе, обо мне, о нас.
– Тогда тебе повезло, что я музыкальный гений и могу направить тебя в нужное русло. – Я кривовато улыбнулся. Грустная улыбка Бонни стала веселой. Я поцеловал кончик ее носа – просто потому что мог это сделать. – Я никуда не уйду. Если ты еще не поняла, объясняю: я упрямый и творю все, что мне в голову взбредет. – Я встал, поднял табурет и подошел к пианино, потом кивком подозвал Бонни. – Тащи сюда свою задницу, Фаррадей.
Я видел, что в душе девушки идет напряженная борьба, и наблюдал, что же она решит делать. Наконец Бонни глубоко вздохнула, поднялась с места и села рядом со мной. От ее близости кровь быстрее побежала у меня по жилам.
– В таком случае, я надеюсь, ты оправдаешь мои ожидания, Дин. Разрекламировал ты себя великолепно.
Я рассмеялся, но Бонни вдруг застыла как громом пораженная.
Мое веселье разом испарилось.
– Что такое?
– Ты засмеялся. – Губы девушки растянулись в широкой улыбке. – Кромвель Дин, самый мрачный человек этого столетия, только что засмеялся. – Она закрыла глаза, и у меня сладко заныло сердце от умиления. – И смех у тебя ярко-желтый, как солнце.
Она открыла глаза.
– Так у тебя теперь тоже синестезия?
– Нет. Когда ты рассмеялся… – Бонни подтолкнула меня локтем в бок. – Твой смех осветил комнату.
Я усмехнулся и коснулся клавиатуры. Стоило мне ощутить под пальцами гладкую полированную поверхность клавиш, я словно вернулся домой после долгого путешествия. Пальцы сами собой сыграли несколько тактов, разминаясь перед тем, как начать творить музыку.
– Нам нужна тема.
– Знаю, что нужна. Если помнишь, я уже давно пытаюсь тебя уговорить помочь мне выбрать какую-то тему.
Я кивнул, чувство вины сдавило мне грудь.
– Теперь я здесь.
Бонни положила голову мне на плечо.
– Теперь ты здесь.
В ее голосе явственно звучало сомнение, словно она полагала, что на самом деле мне здесь быть не следовало. Что ж, теперь-то она знает, что я очень упрямый.
Какое-то время я молчал, предоставив Бонни возможность подумать.
– Нужно что-то личное, – наконец сказала она. Я кивнул. – Как насчет моей истории?
Бонни нервно взглянула на меня из-под длинных ресниц.
– Про мое сердце.
В глазах девушки сверкнули слезы.
– А также обо всем, что с этим сопряжено. Борьба. Неуверенность. Радость или… – Бонни не закончила предложение, да это и не требовалось.
– Да, – хрипло выдохнул я. – Хорошо.
У меня в голове уже кипели идеи, выстраивались ряды нот. Тихо запели скрипки, трубы и флейты подхватили мелодию.
– А с твоей стороны?
Я недоуменно посмотрел на нее.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты тоже должен что-то добавить.
Я сжал кулаки.
– У меня ничего нет.
Яма, уже давно угнездившаяся у меня в животе, грозила прорваться наружу. На красивом лице Бонни читалось разочарование, но, вопреки своему обыкновению, на этот раз она не стала меня понуждать. Ее молчание так и кричало о том, что девушку глубоко печалит ответ. Однако мои внутренние стены как всегда в таких случаях начали подниматься.
– Мне очень понравился отрывок, который ты сыграл тем вечером. Тот, что ты не закончил.
Я зажмурился.
– Нет.
Я опять вел себя как моральный урод и знал об этом, но я просто… не мог.
Бонни положила голову мне на плечо. Забавно. Она и раньше так делала, но теперь я видел, какой у нее усталый вид. А может, теперь Бонни просто перестала скрывать свою усталость и позволила мне видеть себя настоящую. Больше ей не нужно было притворяться.
В отличие от меня.
Мои пальцы пришли в движение, а в памяти, словно хищные грифы, кружили ее слова. «Мне очень понравился отрывок, который ты сыграл тем вечером. Тот, что ты не закончил».
Наклонившись, я легонько поцеловал Бонни в макушку, а мои руки следовали за бьющейся в висках музыкой. Короткая, ритмичная, единственная нота. Словно сердцебиение. Потом еще одна. Люди. Множество людей, чьи сердца бьются и бьются. Еще больше людей, еще больше сердец стучат в унисон… а потом…
– Мое, – сказала Бонни, не открывая глаз. Она мгновенно поняла, что именно я рассказываю своей мелодией. Одна-единственная нежная нота, выбивающаяся из общего ритма, звучащая сама по себе. Бонни улыбнулась, а мелодия все развивалась, становилась ярче и легче.
Фиолетово-синий цвет в моем разуме.
Бонни слушала, крепко ухватившись за мою руку.
– Здесь, – время от времени говорила она. – Повтори это место. – Я повторял. – Добавь струнные, – просила она. – Скрипки и альты берут самые высокие ноты.
Я играл, а Бонни записывала мелодию на нотном листе. Прошло несколько часов. В какой-то момент я посмотрел на привалившуюся к моему плечу Бонни и понял, что она уснула. Я убрал руки с клавиш и какое-то время смотрел на умиротворенное лицо девушки.
Чем дольше я смотрел, тем сильнее долбил по моим внутренностям невидимый стальной лом. Казалось, волна злости прожигает мои кости насквозь, потому что Бонни Фаррадей была совершенна.
Само совершенство с несовершенным сердцем.
Я снова посмотрел на пианино. При виде черно-белых клавиш меня окатила привычная боль потери, так что перехватило дыхание. Эмоции, которые я так долго прятал внутри, грозились вырваться наружу. Вот только я не мог одновременно бороться и с ними, и с постигшим нас с Бонни несчастьем. Я слушал дыхание девушки и изо всех сил старался не разрыдаться.
Нужно думать только о Бонни, о ней одной.
Мы с ней мало говорили о ее болезни, но она успела рассказать кое-что из того, что узнала от докторов. Она намеревалась ходить на занятия так долго, как только сможет. В ее глазах горела отчаянная решимость. И все же я видел, как сильно она устает, с каким трудом справляется с самыми простыми задачами. Было совершенно ясно: очень скоро учеба станет ей не по силам.
Я обнял девушку за плечи, крепко прижал к груди и стал смотреть на серую стену. Пусть Бонни поспит. Странно: до сих пор мне казалось, что я не могу испытывать к кому-то глубокую привязанность и любовь, и все же вот он я, держу в объятиях спящую Бонни Фаррадей, и это выходит у меня так естественно, словно я именно для этого и появился на свет.
Сегодня я загонял нас обоих. Впредь нельзя заставлять девушку так напрягаться. Прошло еще около получаса. Наконец Бонни пошевелилась, ее веки дрогнули, глаза открылись, и несколько секунд она смотрела на меня, явно не понимая, что происходит, а потом ее щеки покраснели.
– Кромвель… Мне так жаль…
Я ухватил ее за подбородок большим и указательным пальцами.
– Взгляни на меня, Бонни. – Девушка упорно отводила глаза, но потом все же посмотрела мне в лицо. – Тебе нужно было поспать. Все в порядке.
– Извини, – смущенно пробормотала она.
Я заметил, что ее глаза подозрительно блестят, и это едва не разбило мне сердце. Я наклонился и поцеловал ее, а она поцеловала меня в ответ. Уткнувшись лбом в ее лоб, я проговорил:
– Давай кое о чем договоримся. Если тебе вдруг понадобится отдохнуть, если ты в это время будешь на занятиях, ты приходишь ко мне. Если тебе что-то понадобится, ты приходишь ко мне. И не будешь так смущаться. Идет?
Бонни помолчала, потом ответила:
– Идет.
– Отвезу тебя домой. – Я помог ей встать и проводил до своей машины. Как только я сел за руль, Бонни опустила голову мне на плечо и снова заснула. Пока я выезжал с территории кампуса, меня переполняли эмоции. Было чертовски приятно, что Бонни так запросто может заснуть рядом – значит, ей хорошо. Но меня до нервной дрожи пугала ее усталость. Пара часов в музыкальной комнате, пара занятий – и Бонни уже совершенно обессилена.
Я до сих пор слышал первые ноты мелодии, которую мы сегодня начали сочинять: масса размеренно бьющихся сердец и одно одинокое сердцебиение, выбивающееся из этого стройного гула. С того момента, как я приехал в Джефферсон, все вокруг тоже вели себя предсказуемо и размеренно – все, кроме одной девушки по имени Бонни Фаррадей.
Единственное исключение из правил.
Когда я затормозил перед домом Бонни, она еще спала. Бросив один-единственный взгляд на ее хорошенькое личико, я поднял девушку на руки и понес к дому. Дверь открылась прежде, чем я успел постучать. Мама Бонни показала, как пройти в комнату дочери. Я уложил девушку на кровать, но Бонни так и не проснулась.
Я поцеловал ее в висок и шепнул на ухо: «Скоро увидимся, Фаррадей», после чего выпрямился и уже хотел уйти, но ноги не слушались. У меня ушло минут пять на то, чтобы уговорить себя сдвинуться с места и выйти в коридор. Мама Бонни наблюдала за мной, стоя у двери.
Она закрыла за мной дверь, когда я наконец вышел из комнаты. Я провел рукой по волосам.
– Сначала она заснула в музыкальном классе, когда мы занимались, а потом – в моей машине.