Кромвель Дин давал моему сердцу силы.
– Он тебе тоже очень нравится, да? – спросил Истон. Я посмотрела ему в глаза и немедленно покраснела: пока я мечтала о Кромвеле, брат за мной наблюдал.
– Он не такой, как все думают. – Я обвела кончиком пальца розочку на покрывале. – Да, он мрачный и резкий. Когда мы только познакомились, он вел себя просто ужасно. – В памяти зазвучало эхо сочиненной Кромвелем музыки, и мне показалось, что мое тело стало невесомым, и я вот-вот воспарю над кроватью. – Но теперь все изменилось.
– Вот как?
Я покачала головой:
– Он… Он очень обо мне заботится. Держит меня за руку и отказывается отпускать. Хочет быть со мной, даже если мы просто сидим и молчим. А главное, он показывает, что я ему небезразлична – так, как умеет. – Я посмотрела на пианино и представила, как Кромвель сидит за ним, а его руки порхают по клавишам. – Он приносит музыку в мой тихий мир, Истон. – Я улыбнулась, чувствуя тепло в груди. – Он играет для меня, а это говорит моему сердцу больше, чем все слова в мире.
Я попыталась подыскать слова, чтобы выразить свою мысль, но в тот момент мне казалось, что я никогда не смогу найти их и описать, что для меня значили отношения с Кромвелем.
– Кромвель мало говорит, но его мелодии и ноты просто кричат о его чувствах. – Я глубоко вздохнула, и легкие словно обожгло огнем, и все же мне хватило воздуха, чтобы сказать: – Знаю, я эгоистка, но я не могу найти силы, чтобы его прогнать, Истон. – Наши взгляды встретились, и я увидела слезы в глазах брата. – Я знаю, что меня ждет, и знаю, что будет очень тяжело. – Я собралась с духом и продолжала: – И я чувствую себя сильнее, когда Кромвель рядом. – Я представила, как мы с ним сидим на табурете перед пианино: он играет, а я уткнулась головой в его мускулистое предплечье. Как он рассказал мне нашу историю при помощи восьми нот и идеальных квинт. – Можешь считать меня сумасшедшей, наверное, это прозвучит поспешно и напыщенно, но… он говорит с моей душой. Кромвель сломлен и мрачен, я это знаю. И все-таки он впустил меня в свой мир. С первой минуты нашей встречи его музыка нас соединила, и теперь мы уже не можем существовать отдельно друг от друга. – Я покачала головой. – Он говорит, что я его вдохновляю, что со мной ему хочется играть. Я пробудила что-то в его душе.
– Ну, тогда мне не стоит его больше бить, – заметил Истон, ложась рядом со мной.
Я не сдержалась, мне просто необходимо было рассмеяться. Истон улыбнулся, на миг став похожим на прежнего счастливого брата, которого я так любила.
– Он хороший парень. Вдобавок оказалось, что он – хороший друг. – Истон опустил глаза. – Вчера я вроде как сорвался, Бонни. Переживал за тебя.
– Истон… – тихо проговорила я, всей душой переживая за брата и от боли не находя слов утешения.
– А он меня поддержал. Был рядом и дал выплакаться. Он просто сидел и повторял, что ты очень сильная и что все будет хорошо.
– Правда?
Истон кивнул:
– И он говорил искренне, Бонни, это было видно. – Брат посмотрел на меня, и по выражению его лица было совершенно непонятно, о чем он думает. – Кромвель тебя любит. – Он уже во второй раз произнес эти слова, и мое сердце вновь учащенно забилось. Вот чудеса: даже пульс выровнялся. – Я постоянно беспокоюсь за тебя, сестренка. Ты всегда держишься особняком, сторонишься больших компаний, у тебя никогда не было парня. Господи Иисусе, я и подумать не мог, что ты вдруг станешь с кем-то целоваться. Ведь до сих пор ты все силы и время отдавала борьбе за выживание. – Я покраснела. – Но я рад, что ты встретила Кромвеля. – Он крепко сжал мою руку. – Именно сейчас, когда тебе труднее всего приходится. Он поможет тебе через все это пройти.
– Вы все мне поможете: ты, мама, папа и Кромвель. – Я откинула с лица прядь волос. – Я чувствую, что справлюсь, смогу продержаться до тех пор, пока не появится сердце. Тогда я буду спасена. – Я не стала упоминать ни о возможном отторжении нового, ни о миллионе других возможных осложнений, способных загубить все дело, даже если подходящее сердце все-таки найдется.
Усталость наползала на меня теплой, усыпляющей волной.
– Ты завтра поедешь со мной в больницу?
– Конечно, – сказал Истон.
Глаза у меня закрывались, но я по-прежнему чувствовала, что брат сидит рядом. Он никогда меня не бросит. Я засыпала, ощущая, как в воздухе витает надежда – как будто кто-то играл на альте или скрипке. Интересно, что увидел бы Кромвель.
Хотелось надеяться, что он разглядел меня. Я молилась: пусть Кромвель подумает о надежде и увидит мое лицо.
Ведь сама я думала о нем. Кромвель Дин принес с собой надежду, а прямо сейчас в моем мире это было самое важное.
– Состояние стремительно ухудшается…
Врач раскладывал на столе снимки компьютерной томографии сердца, чтобы показать моим родителям; его голос звучал то громче, то тише.
Я стала смотреть в окно, на птиц в небе. Интересно, куда они летят? Наверное, это так здорово – летать. Свободно парить в небе, чувствовать ветер в крыльях.
– Бонни?
Голос доктора Бреннана вырвал меня из задумчивости.
Я повернула голову, не отрывая ее от подушки, и посмотрела на врача. На лицах папы и мамы читалась печаль. Истон стоял, привалившись к стене: руки скрещены на груди, взгляд устремлен в пол.
– Бонни? – повторил доктор Бреннан. – У тебя есть вопросы?
– Сколько пройдет времени, прежде чем я не смогу играть?
Мама тихо всхлипнула, но я, не отрываясь, смотрела в глаза врача. Только он мог мне ответить.
– Немного, Бонни. Твои конечности и так уже функционируют на пределе возможностей.
Я посмотрела на свои раздувшиеся пальцы – опухать они начали еще несколько недель назад, и теперь играть было очень тяжело. Я сосредоточилась на дыхании, но оно прерывалось.
«Около месяца, – сказал доктор Бреннан. – Самое большее – шесть недель».
Это так странно: доподлинно знать, когда оборвется твоя жизнь. И главное, счет идет не на годы, а на недели, а может, даже часы.
– Милая? – Мама погладила меня по голове. Я посмотрела на нее снизу вверх. – Из больницы к нам домой привезут кое-какое оборудование, чтобы помочь тебе дышать и сделать передвижение по дому удобнее.
– Мы можем сейчас поехать домой? – спросила я, плохо понимая, что именно говорю. На самом деле мне не хотелось домой.
– Да.
Мама подошла к шкафчику и принялась собирать мои вещи. Я оделась, пересела в кресло-коляску, и родители вывезли меня из здания больницы. В глаза ударил яркий свет, и я зажмурилась, чувствуя, как солнечные лучи согревают кожу.
Впрочем, долго греться мне не пришлось: мне помогли сесть в машину, и мы поехали домой. Выехали из Чарльстона в полном молчании и покатили обратно в Джефферсон. Я посмотрела на папу: его руки крепко сжимали руль. Взглянула на маму впереди: она смотрела в окно.
Истон сидел рядом со мной: глаза опущены, все тело напряжено. Я вздохнула и закрыла глаза. Видеть страдания моих самых дорогих людей было невероятно мучительно.
«Состояние стремительно ухудшается…»
Слова били в голову словно пули, но я оставалась нечувствительна к этим ударам. Прижав руку к груди, я какое-то время слушала биение своего сердца. Оно, как и всегда, стучало в своем собственном рваном ритме, устало, из последних сил. Сердце отказывалось работать, так и норовило остановиться, вот только я все еще хотела жить.
Когда мы подъехали к дому, папа помог мне выйти из машины, и я медленно зашагала по дорожке. Я смотрела на покрытую асфальтом подъездную тропинку, по которой ходила еще ребенком, и внезапно она показалась мне бесконечной, уходящей за горизонт. Я глубоко вдохнула, собираясь преодолеть это расстояние, но тут рядом оказался Истон.
Взглянув на брата, я увидела, что он того и гляди психанет, и тихо позвала:
– Истон.
– Мне надо обратно в общежитие.
Он чмокнул меня в щеку, повернулся и направился к своему пикапу, припаркованному на дорожке.
– Истон? – Брат обернулся. Я сглотнула. – Ты же в порядке, правда?
Он улыбнулся – я сомневалась, что искренне.
– Я в порядке, Бонни, клянусь. Мне просто нужно в универ. Мне надо…
– Ясно.
Брату нужно было побыть одному, подальше от больниц и горя. Истон улыбнулся и сел в пикап. Я смотрела, как он уезжает. Он клятвенно заверил меня, что принимает все назначенные врачом лекарства. Я заставила его пообещать, что он сразу скажет, если ему станет слишком тяжело из-за меня, моей болезни.
– Думаешь, он в норме? – спросила я папу, пока мы медленно двигались по дорожке к дому.
– Я звоню ему по нескольку раз на дню, Бонни. Он старается изо всех сил, психотерапевт в восторге от его успехов. – Тут отцовский голос стал хриплым. – Это же все благодаря тебе, понимаешь? Он хочет тебя вылечить, но не может. – Брату и твоему папе тяжело дается все происходящее, потому что мы не можем тебя защитить, не можем исцелить.
– Папа… – прошептала я. Тоска сдавила мне горло.
– Давай-ка уложим тебя в кроватку, золотце. День выдался долгий.
Отец проводил меня до крыльца, причем каждый шаг давался мне с трудом, словно к ногам подвесили по тяжеленной гире. Понятно, что брат не мог сейчас со мной поговорить, а даже если бы и решился, я не знала бы, что сказать в ответ.
Я долго спала, а когда проснулась, снаружи было темно, по оконному стеклу барабанили дождевые капли. Было около полуночи. Вспомнив, что так и не сообщила Кромвелю о своем возвращении, я поспешно написала и отправила ему эсэмэс, мол, увидимся завтра, после чего снова заснула.
Мне казалось, что я только-только опустила веки, как вдруг в окно постучали. Щурясь, я приоткрыла глаза, силясь понять, где я и что происходит. Стук повторился, и тогда я встала с постели и ухватилась за подоконник, чтобы не упасть. Стоявшие на прикроватном столике часы показывали два тридцать ночи.
Я отдернула занавеску. За окном стоял Кромвель, мокрый как мышь, черная одежда липла к его телу. Стоило мне его увидеть, как сердце попыталось выпрыгнуть из груди – можно подумать, оно могло устремиться к юноше и прижаться к нему. Я повернула щеколду, а в следующую секунду Кромвель сам поднял оконную раму, подтянулся на руках и перелез через подоконник.