До встречи с Кромвелем я не хотела никого впускать в свою жизнь из страха, что не сумею выжить. Однако сейчас я была вместе с ним, а он стал моим веслом, помогал плыть по этому озеру, и я знала: наша встреча предопределена свыше.
Какое-то время мы молчали, слушая пение птиц и плеск воды под веслами. Вот какая-то пташка вывела особо звонкую трель, и я вопросительно посмотрела на юношу.
– Горчично-желтый, – сказал он.
Я улыбнулась и взглянула на гонимый ветром сухой лист: бедняга почти коснулся воды, но порыв ветра подхватил его и понес вдаль.
– Бронзовый, – усмехнулся Кромвель.
Ноги начали замерзать, и я плотнее закуталась в одеяло, закрыла глаза и стала слушать горчично-желтую мелодию с вкраплениями бронзового.
Вдруг совсем рядом заиграла Симфония № 4 Моцарта, и я открыла глаза. Парень перестал грести и положил на банку свой мобильный телефон.
Я словно вновь перенеслась в ту ночь в Брайтоне, когда мы с Кромвелем впервые встретились. Тогда, покинув ночной клуб, я отправилась на пляж. Всегда любила воду, есть что-то величественное в том, как волны набегают на берег. В Англии море холодное и неспокойное даже летом.
Тогда я слушала Моцарта, концерт для кларнета с оркестром, и умиротворяющая мелодия совершенно не вязалась с тем, что видели мои глаза. Кромвель Дин, взбудораженный, как разбивающиеся о берег волны, брел по пляжу с бутылкой виски в руке. Услышав льющуюся из моего телефона мелодию, он вскинул голову, посмотрел на меня, и в его глазах плескалась тревога. Теперь же…
– Моцарт? – спросила я и улыбнулась.
Очевидно, Кромвель тоже вспомнил о нашей первой встрече.
– Мы с Амадеем пришли к взаимопониманию.
– Неужели?
Юноша кивнул:
– Мы с ним снова друзья.
– Хорошо, – ответила я, прекрасно понимая, что за этим словом кроется глубокий смысл. Кромвель снова полюбил классическую музыку. Я склонила голову и, дождавшись, когда в мелодии возникнет пауза, спросила:
– Что ты намерен делать со своей жизнью, Кромвель?
Юноша потянулся ко мне и взял за руку. Мне показалось, что это прикосновение придает мне сил. Мимо нас проплыл одинокий гребец в старинном каноэ.
– Я всегда его здесь вижу. – Кромвель крепче стиснул мою руку. – Хочу создавать музыку – это все, чего мне когда-либо хотелось. – Он усмехнулся. – Ни к чему другому у меня нет способностей.
Я отчаянно жалела, что из-за затрудненного дыхания могу говорить лишь короткими, еле слышными фразами. Мне так хотелось сказать, что никакие другие таланты Кромвелю не нужны, потому что такой способности творить музыку нет больше ни у кого. Его музыка божественна. Это его предназначение.
– Мне нравится электронная музыка, но нужно сочинять и классическую. – Юноша закусил губу. – Мне просто хочется играть и сочинять. Неважно, что именно и для какой цели – я просто хочу, чтобы в моей жизни была музыка. Я люблю электронную музыку, но она не идет ни в какое сравнение с тем, что дает мне классика. – Он кивнул мне. – Ты была права. Классическая музыка может рассказать историю без слов, изменять души людей, вдохновлять их. – Он вздохнул, словно на миг его мятежная душа обрела покой. – Когда я играю что-то из классики, когда сочиняю… это что-то значит. Придает моей жизни смысл.
Он посмотрел на меня и умолк, словно хотел сказать что-то еще, но потом передумал.
– Что? – Я дернула его за рукав.
Юноша пристально посмотрел мне в глаза и проговорил:
– Льюис недавно предложил мне выступить вместо него на большом концерте в Чарльстоне. Написать музыку и самому выступить в качестве дирижера.
У меня округлились глаза. Если бы мое сердце могло биться быстрее, оно пустилось бы галопом. Кромвель повесил голову, как будто моя реакция его смутила.
– Нужно написать симфонию. – Он набрал в легкие побольше воздуха, и я увидела в его глазах страдание. Он три года мучился чувством вины из-за своего отца, и теперь воспоминания давили на него тяжким грузом. – Времени на подготовку осталось мало, но…
Он мог это сделать. Я не сомневалась: в сердце Кромвеля уже зреет симфония, нужно лишь выплеснуть ее.
– Ты обязательно должен участвовать. – Я вспомнила ту старую видеозапись выступления маленького Кромвеля. Музыка давалась ему так же естественно, как дыхание, а теперь его потребность в ней лишь усилилась. – Ты должен это сделать.
Собрав последние силы, я подалась вперед и накрыла его щеку ладонью.
Кромвель смотрел на меня:
– Я не хочу тебя оставлять.
«Вдруг у нас осталось совсем мало времени?» Я видела эту мысль так же ясно, как он сам видел цвета, слушая музыку. Я подумала о концерте: он уже скоро, но для меня – бесконечно далеко. Если донор не найдется, я не смогу присутствовать там, потому что меня больше не будет.
Забавно. Мое сердце умирает, и при этом оно никогда не болело. Но в этот миг я не сомневалась: оно плакало, зная, что, возможно, я не увижу Кромвеля Дина на сцене, для которой он был рожден.
– Ты… должен участвовать.
Даже если я не доживу до концерта, я буду смотреть на него с небес вместе с его отцом. Мы вместе увидим, как юноша, которого мы так любим, покоряет сердца и умы слушателей.
Кромвель посмотрел на одинокого каноиста. Гребец молча кивнул нам и проплыл мимо. Кромвель смотрел ему вслед.
– А ты? – спросил он. – Что ты намерена делать со своей жизнью?
Он отвел от моего лица прядь волос. Мне показалось, что это лишь повод лишний раз прикоснуться ко мне, и от этой мысли моим промерзшим костям стало чуточку теплее.
– Моя страсть – это тексты… Всегда хотела этим заниматься. – Я с трудом перевела дух. – Хочу слышать, как люди поют придуманные мной слова. – До недавнего времени это была лишь несбыточная мечта, но вот она осуществилась. Я крепче сжала пальцы юноши. – Ты уже помог мне сделать мечту реальностью.
У меня была и более грандиозная мечта, но лишь сейчас я поняла, насколько она недостижима. Кто-то сочтет ее простенькой или незначительной, но для меня она значила невероятно много.
– Бонни?
– Еще мне бы хотелось… выйти замуж, – проговорила я. – Родить детей. – У меня задрожала нижняя губа. Даже если сердце найдется, мне будет сложно завести семью. Заботиться о детях после такой операции вдвойне трудно, но я знала: если выживу, непременно рискну. Я ощутила, как на глаза наворачиваются слезы. – Мне хотелось бы всегда быть влюбленной… и всегда быть любимой. – Я через силу улыбнулась. – Теперь это моя мечта.
Когда над тобой зависает угроза смерти, начинаешь понимать, что твои подлинные мечты не так уж и грандиозны, и все они сводятся к одному: любви. Материальные ценности и амбициозные цели меркнут, как умирающие звезды, а любовь остается. Цель человеческой жизни – любовь.
Кромвель усадил меня к себе на колени. Я прижалась к его груди, и какое-то время мы сидели неподвижно.
– Кромвель.
– Да?
– Ты должен выступить на этом концерте.
Юноша напрягся, потом проговорил:
– Я выступлю, если ты взамен тоже кое-что пообещаешь. – Я посмотрела ему в глаза. Кромвель ждал меня. – Если ты пообещаешь быть на этом концерте.
Мне не хотелось давать такое обещание, потому что шансы на благополучный исход стремились к нулю. Мысль о скором конце меня ужасала. Но потом я вспомнила, как три недели назад поникший Кромвель сидел за пианино, измученный потребностью играть и всецело отрекающий ее. Нельзя так с ним поступать.
– Обещаю, – сказала я дрожащим голосом. Кромвель выдохнул, и я поняла, что он задержал дыхание, ожидая моего ответа. – Обещаю.
Он взял меня за руку и поочередно поцеловал каждый палец, потом – щеки, лоб и нос. Он держал меня так бережно, будто я того и гляди, как вода, утеку сквозь его пальцы, развеюсь по ветру, точно дым.
Снова запела птица.
– Кромвель? – спросила я. – У кого из твоих родителей синестезия? У мамы или у папы?
Юноша сдвинул темные брови.
– Что ты имеешь в виду?
– Это же наследственное, разве нет?
Кромвель изумленно посмотрел на меня и покачал головой.
– Не может быть. – Он задумчиво скользнул взглядом по водной глади. – У мамы ее нет, и у папы точно не было.
Я нахмурилась, мне вдруг стало не по себе.
– Наверное, я что-то перепутала.
Вообще-то я не сомневалась, что права, только не знала, как объяснить это Кромвелю.
Юноша погрузился в глубокую задумчивость. Я согревалась в его объятиях, слушала Моцарта и представляла, как Кромвель выйдет на сцену. Грудь заболела, и я потерла ее. Юноша снова посадил меня на прежнее место и стал направлять лодку к причалу, но с каждой секундой мне становилось все хуже.
Левая рука онемела, и меня охватила паника. Наконец мы были у причала.
– Бонни?
Кромвель накинул петлю на деревянную сваю мостков, а в следующий миг боль стала такой сильной, что я согнулась пополам. Левую половину тела я теперь не чувствовала. Попыталась правой рукой ухватиться за левую, но никак не могла сделать вдох.
– Бонни! – Голос Кромвеля доносился откуда-то издалека. Мир накренился. Открыв глаза, я увидела над собой кроны деревьев, сквозь которые пробивались солнечные лучи. Шорох сухих листьев стал громче, а птичьи трели теперь гремели, как опера. Потом надо мной наклонился Кромвель, в его огромных глазах плескалась паника. – Бонни! Малышка!
– Кромвель, – попыталась ответить я, но силы покинули меня. Все вокруг поблекло, окрасившись в серый. И, что хуже всего, куда-то пропали все звуки: мир погрузился в тишину.
Я хотела сказать Кромвелю, что люблю его, но не успела: наступила тьма.
А потом тяжелая тишина сдавила меня в холодных объятиях.
Глава 22
Кромвель
– Бонни! Бонни! – кричал я.
Девушка вся обмякла, схватилась правой рукой за левое предплечье, и ее глаза стали закрываться. Паника захлестнула меня бурлящим потоком.
Бонни перевела на меня помутневший взгляд, в ее глазах промелькнул страх, а потом они закрылись.