Тома, Мари и два журналиста скоро были снова в Париже. Жернак предложил пойти куда–нибудь пообедать. Тома хотел отказаться, не желая досаждать Мари постоянным присутствием своих друзей. Однако, к его удивлению, она приняла идею с энтузиазмом, так что он тоже согласился, и они выбрали ресторан с оркестром.
Когда они вошли в залу, оркестр играл неистовые венгерские танцы. Они выбрали столик, и Мари принялась внимательно разглядывать посетителей. Жернак был в приподнятом настроении и дурачился, пытаясь всех развлечь. Мари без удержу смеялась, Тома, не перестававший думать о Марийере, много пил и вслед за выпитой бутылкой заказал еще одну.
— Тома, не пейте так много, — сказал Дагерран.
— Напротив, — возразил Тома, поднимая бокал, — мы все будем пить, пить за добрую жизнь, за молодость и любовь, а также за равенство и братство между людьми.
Его взгляд был суров, а в голосе звучала горькая нотка. Вино всколыхнуло горькие воспоминания.
Дагерран видел, что его друг расстроен и все больше углубляется в свои переживания. В отчаянной попытке отвлечь Тома от его мыслей он предложил:
— А что, если вы расскажете нам о своих планах?
Он понял, какая опасность таится в этом вопросе, лишь когда увидел, как сузились глаза Тома. Тот поставил свой бокал и спокойно сказал:
— Шапталь, должно быть, говорил вам. Я собираюсь основать новую газету. Мы назовем ее «Демейн». Название предложил Марийер. Кенн вложит капитал.
— Он согласится? Вы уверены? — спросил с некоторым удивлением Дагерран. Ранее Шапталь говорил ему об отказе Кенна.
— Конечно. Кенн сам написал об этом. Он вложит достаточно денег. — Видя выражение сомнения на лице Дагеррана, Тома добавил: — Почему вы спрашиваете?
Дагерран уже пожалел, что задал вопрос, но, зная, что нельзя дальше скрывать правду, с горечью сказал:
— Шапталь позавчера был у Кенна. Когда вы написали ему о своей газете, он начал искать с ним встречи…
— Ну и что? — сказал Тома, неожиданно почувствовав комок в горле.
— Кенн сдался. Он больше не хочет иметь с этим ничего общего.
— Кенн, должно быть, испугался, — вставил Жернак. — Никогда еще за оппозиционной прессой так не следили. Полиция охотится за журналистами, следит за ними в каждом кафе.
Тома сильно побледнел.
— Но как раз сейчас, когда империя разваливается и совесть нации, наконец, просыпается, сейчас неподходящее время для измены делу, — сказал он. — Кенн рисковал так же, если не больше, когда финансировал «Сюрен» в прошлом году.
— Вы бы лучше пошли и сказали это Кенну, — сказал Дагерран. — Послушайте, — продолжал он с беспокойством, — не волнуйтесь. По крайней мере Кенн возьмет вас обратно в «Клерон».
Жернак фыркнул:
— Но ему, вероятно, дадут строгие указания и не позволят писать то, что он хочет. «Клерон» сильно изменился, пока Тома не было. Почти всем командует Фремон, а вы знаете, какой он трус. Он повлиял на босса…
— То есть я должен писать статейки для юных девиц и рецепты заодно, как я полагаю, — воскликнул Тома. — Для чего Кенн берет меня?
Он с негодованием швырнул свою салфетку, вскочил из–за стола и направился к двери. Дагерран догнал его в гардеробной.
— Тома, не будьте ослом. Вы только сделаете хуже.
— Я собираюсь сейчас же поговорить с ним.
— Сейчас не время. Вы в неподходящем состоянии.
— Наоборот, — сказал Тома, — у меня совершенно ясная голова.
— Подумайте.
— Я уже подумал.
Он набросил на плечи плащ и большими шагами вышел из кафе, совсем забыв про Мари, которая догнала его на улице.
— Тома, — умоляла она, — не делайте этого.
— Попросите Дагеррана отвезти вас ко мне домой, Мари, — мягко сказал он. — Я вернусь.
— Нет, я не оставлю вас.
— Делайте, как я говорю.
— Я думала, это больше не повторится, — сказала она, слабо застонав. — Я думала, мы могли бы жить спокойно, а теперь все опять как всегда.
Он погладил ее по щеке. Мысль о том, что ей нужно объяснять причины своих поступков, заставила его почувствовать сильное утомление. Империя висела на волоске. На следующих выборах в первый раз могут быть выдвинуты кандидаты республиканцев. Мог ли любой свободный в душе гражданин не опьяниться этой перспективой? Завтра рабство и угнетение окажутся в прошлом, наконец появится свобода писать, свобода жить.
— Если бы вы только захотели, — простонала она, — мы могли бы быть так счастливы.
— Восемь месяцев, — сказал Тома, еле подавляя свою ярость. — Восемь месяцев ада! Марийер и многие другие мертвы. Разве можно забыть тех, кто был убит или выслан в Новую Шотландию? Неужели вы думаете, что после всех испытаний мы имеем право сдаваться?
— Если бы вы не сделали всего этого, — сказала она упрямо, — Марийер не умер бы; в конце концов и вы тоже умрете — это все, чего вы добьетесь! Неужели вы не хотите быть счастливы?
Тома ответил не сразу. Его глаза, казавшиеся ночью черными, невидяще остановились на ней. Он пробормотал:
— Я могу быть счастлив только тогда, когда свободен.
Резко вырвавшись из ее маленькой руки, он исчез в глубине темной улицы.
Тома бросился в проезжающий кабриолет, за ним последовал Дагерран и сел рядом. Оба молчали. Тома, напряженный, готовый к сражению, неподвижно сидел в углу кабриолета.
Он испытывал глубокое негодование по отношению к Кенну. Тома помнил содержание письма, написанного эльзасцем, которое ему тайно передал Оннегер во время свидания в тюрьме. В письме Кенн поддержал его планы, и этот обман Тома переживал теперь более остро, чем само дезертирство Кенна. Почему, почему тот так поступил?
Тома подумал о Марийере и его недавней кончине. Свои последние дни в тюрьме молодой человек прожил поддерживаемый исключительно мыслью о новой газете.
— Вы знаете, — сказал он как–то Тома, — в «Сюрен» нас погубил чрезмерный призыв к насилию. Я вижу новую газету как более умеренную. Но мы будем пропагандировать великие идеи, старина. Мы дадим людям надежду.
И Тома, чувствовавший свою вину в крушении «Сюрен» — ведь причиной были именно его острые опрометчивые атаки на правительство, — поклялся следовать совету Марийера. А теперь Кенн отказался финансировать их. Марийер умер, опаленный надеждой, опьяненный мыслью о свободе. Восемь месяцев в тюрьме! Особенно ужасны были месяцы в тюрьме Мазас, этой пустыне одиночества и безумия. Her, он не мог смириться.
Кабриолет остановился около дома Кенна. Тротуар был залит светом газовых фонарей, и у дома стояли собственные экипажи приехавших гостей.
— У него званый вечер, — сказал Дагерран. — Но это не ежегодный банкет. Тот должен состояться пятнадцатого.
Не отвечая, Тома пробрался к парадному входу. Дверь открыл слуга в расшитой золотом ливрее. Оба мужчины назвали свои имена.
— Месье Кенн принимает гостей, — сказал слуга. — Я узнаю, сможет ли месье Кенн принять вас, господа. Но я буду очень удивлен…
— Скажите месье Кенну, что мы желаем немедленно видеть его, — холодно сказал Тома.
Слуга долго не возвращался. Тома шагал взад и вперед по холлу. Затем слуга возвратился в сопровождении мажордома, сияющего улыбкой и великолепием.
— Месье Кенн глубоко сожалеет… Месье Кенн был бы в восторге… К несчастью, сегодня день рождения мадмуазель Алисы, и…
— Если месье Кенн не примет нас, — угрожающе сказал Тома, — я пойду и найду его сам.
— В таком случае… я пойду и посмотрю… если месье…
Мажордом удалился с кислым лицом и через мгновение появился снова, чтобы сказать, что месье Кенн ожидает их в большой гостиной.
Это был большой отделанный позолотой салон, который вызывал гордость у хозяев и удивление у посетителей. Для вечера, который только что начался, очевидно, была отведена малая гостиная или столовая, так как Кенн стоял один посреди пустой комнаты. Он стоял на квадратах великолепного паркета в виде шахматной доски и выглядел, как шахматная фигура.
Тома остановился в пятнадцати футах от Кенна, Дагерран встал несколько позади, около двери.
— Вы хотели видеть меня, Бек? Должен признаться, это несколько несвоевременно. У нас семейный праздник. Не могли бы мы…
Что–то в облике Тома заставило эльзасца остановиться. Однорукий человек возвышался перед ним, расставив ноги. Он казался огромным. Выражение его лица было непреклонным, из–под сдвинутых черных бровей, слившихся в одну суровую линию, на него смотрели проницательные глаза.
Кенн с опаской глядел на Тома. Своей силой тот напомнил ему грубых обитателей трущоб, которых он, правда, никогда не посещал. Сегодня Бек отбросил внешний лоск цивилизации, и Кенну казалось, что его единственная рука размахивает красным флагом с кровавыми пятнами.
— Вот я перед вами, месье Кенн, — вежливо заявил Бек. — Я вышел из тюрьмы.
Кенн пытался сохранить спокойствие. Он полез в карман за портсигаром и, не сдвинувшись с места, предложил сигару непрошенному гостю. Тома отказался, качнув головой. Он не шелохнулся и все еще стоял, будто приготовившись к схватке.
— Я вышел из тюрьмы, — снова сказал Тома, с трудом сдерживаясь, — но наш друг Марийер никогда не выйдет. Он мертв, месье Кенн.
— Я знаю, — проговорил Кенн, отыскивая свой платок. — Мне сказали, очень жаль…
— Я никогда не думал, что вы можете отнестись к смерти человека так холодно.
— Послушайте, Бек, — сказал Кенн с неловкой улыбкой, — вы не можете считать меня виновным в смерти Марийера. Вы так же хорошо, как и я, знали, что он серьезно болен.
— Да, но тюремные условия добили его.
— Ну, ну, — сказал Кенн, — они были не такими уж тяжелыми, как вы их стараетесь представить. Вы знаете, я слышал о Сент–Пелажи. Известно, что тамошние заключенные не находят эту тюрьму слишком суровой.
Дагерран с тревогой смотрел на Тома, опасаясь, как бы тот не набросился на эльзасца. Но Тома не сделал ни одного движения. Он справился с собой и только горько заметил:
— В Сент–Пелажи наши камеры были такими узкими, что, помимо места для матрацев, там негде было даже повернуться. Через крошечные окна никогда не проникали солнечные лучи. По стенам бежала вода. Можете вы