Мечтай о невозможном — Йоханнес Зиммель — страница 10 читать онлайн бесплатно

1

Через три дня, 12 сентября 1994 года, Роберт Фабер получил опеку над Гораном Рубичем. В прошедшую пятницу пришло письмо от приветливой женщины-судьи по семейным делам из суда восьмого округа. Она сообщала, что все документы оформлены и он может их забрать.

Мира плохо себя чувствовала, так что он один отправился в учреждение, которое располагалось буквально в нескольких шагах от Детского госпиталя Св. Марии. В этот понедельник было очень жарко.

— Вы с фрау Мазин были у меня 23 июня, — сказала судья и провела рукой по своим седым волосам. — Прошу прощения, что это затянулось так надолго, господин Фабер. Это произошло не специально. Просто в нашем управлении по делам молодежи не хватает сотрудников. Теперь у вас все хорошо, не так ли? — Она улыбнулась, и вместе с этим в уголках ее глаз появились многочисленные мелкие морщинки.

— Да, теперь все хорошо, — согласился он и принял от нее документ.

— Как идут дела у Горана?

— Уже намного лучше, — сказал Фабер. Он испытал приступ внезапного страха перед тем, что она снова заберет у него опеку над мальчиком, если узнает, что Горан борется со смертью.

А про себя Фабер подумал, что если Горан теперь умрет, то опека ему уже больше не понадобится. Тогда почему же он лжет? Он хотел было сказать ей всю правду, но в последний момент все же передумал. «Я накликаю на Горана смерть, если скажу об этом».

— Это прекрасно, — сказала судья. — Ваше дело с самого начала пришлось мне по сердцу. Я так сильно надеялась, что у Горана все образуется. А теперь вы говорите мне именно об этом. Так много людей не верят в Бога и в то, что Он поможет и восстановит справедливость. Нужно верить, не так ли?

— Да, — сказал Фабер, — нужно верить.

— Вот здесь и здесь вы должны расписаться, — улыбаясь, проговорила она и пододвинула ему через стол бумаги. Он дважды написал на них свое имя.

— Спасибо, господин Фабер. Теперь вы можете пойти в Министерство внутренних дел и подать заявление на предоставление вида на жительство для фрау Мазин и Горана. Я уверена, что вы его получите.

Фабер кивнул, в свою очередь улыбнулся и подумал, что Горану теперь вовсе не понадобится вид на жительство в Австрии или где бы то ни было на Земле. Но он, естественно, не сказал этого вслух.

— Я благодарю вас за ваше исключительное дружелюбие, фрау судья, — сказал он.

— Я счастлива так же, как и вы, — ответила приветливая женщина. — Именно поэтому я и люблю свою профессию. Потому что я часто — да, именно часто, — могу принести счастье. Всего хорошего вам, фрау Мазин и Горану! Пусть он как можно скорее окончательно выздоравливает и чувствует себя в Вене как дома!

— Непременно! — ответил Фабер.

Она проводила его до лифта.

«Хороший человек, — подумал Фабер, спускаясь вниз, — хороший человек. Хорошие люди все еще есть. Я все чаще знакомлюсь с такими людьми. Теперь у меня есть опека над Гораном. Теперь Горан умрет».

Пешком по жаре он направился в сторону Детского госпиталя. Документ он положил в маленькую кожаную сумку рядом с диктофоном и пистолетом.

В больнице было прохладнее. Портье поздоровался с ним, подобно всем остальным, он давно уже знал Фабера.

Фабер шел вниз по коридору и думал о том, как повезло таким людям, как эта судья по семейным вопросам, которые верят в Бога, Его помощь и справедливость.

«Так уж ли им действительно повезло, — раздумывал он, — если бы они столкнулись с тем, что произошло с Мирой, мной и Гораном? Может быть, их вера помогает им даже в таком случае, — подумал он, и ему пришли на ум слова дьякона Ламберта, которые он сказал ему однажды. — Но, — гневно возразил сам себе Фабер, — это была только пустая болтовня».

Он добрался до комнаты Горана и увидел, что дверь была только притворена. Сквозь щель были слышны звуки двух голосов — это были Горан и Петра. Он остановился.

— Ты должен сказать «да», — услышал он голос Петры.

— Никогда, — ответил Горан.

— Тогда ты умрешь.

— Тогда я умру.

— А как же Эйр Джордан? — спросила Петра. — Когда я была у вас в гостях и мы смотрели видеозапись игры, ты сказал, что Эйр Джордан снова должен играть, и он будет играть снова, это его предназначение, и он будет чемпионом НБА в четвертый раз.

— Я…

— Дай мне сказать! Не было такого случая, чтобы кто-то вернулся и снова стал чемпионом. — Ее голос стал громче. — И я хочу быть этому свидетелем, сказал ты — успокойся! — и я хочу быть этому свидетелем, только ради этого мне стоит сохранить свою печень! Только ради этого! Ты это говорил или нет?

Молчание.

— Отвечай!

— Я… я сказал это, да. Но она не сохраняется. Она никуда не годится больше. Все. С ней все кончено.

— С ней — да, — заметила Петра. — Но с новой, с новой ты сможешь стать свидетелем того, как Эйр Джордан в четвертый раз станет чемпионом мира! И сам снова сможешь играть!

— Я не хочу, — проговорил Горан.

— Ты не хочешь увидеть возвращение Эйр Джордана?

— Нет.

— Господи всемогущий, да это же было твоим самым большим желанием!

— Теперь нет.

— Тогда что?

— Ничего.

— Ты вообще ничего больше не хочешь видеть?

— Не хочу.

— Тогда что же ты хочешь?

— Умереть, — прозвучало в ответ.

— Ты дурак! — заорала Петра. — Ты заслуживаешь, чтобы тебя как следует отлупили! Это просто ни в какие рамки не лезет…

Фабер заметил, что кто-то стоит у него за спиной. Он обернулся и увидел Белла. Врач мягко увлек его прочь от двери.

— Вы слышали это? — тихо спросил Фабер.

— Только часть, — ответил Белл.

— Ему хуже.

— Да.

— И он против трансплантации.

— При любых обстоятельствах.

— Итак, надежды больше нет…

Мимо прошли две смеющиеся маленькие девочки.

— Надежда, — повторил Белл. — Однажды я видел картину… — Он потянул Фабера в пустую комнату для ожидания. — Или рисунок, я точно уже не помню. В любом случае картина — или рисунок — был навеян рассказом Вольтера, который я никогда не забуду. Человека, одинокого и беспомощного, уносит в море… — Белл смотрел куда-то мимо плеча Фабера в пустоту. — Уже темно, волны накрывают его с головой. Он плывет из последних сил. С небес раздается громоподобный голос. Он говорит: «У моря нет берегов!» Вот примерно о чем идет речь в рассказе Вольтера и что показывает картина…

— Ну вот, — заметил Фабер.

— Но надежда, — продолжал Белл, — возразит тихим голосом, у нее всегда тихий голос. Пока есть последний шанс, хотя бы намек на этот шанс, надежда говорит: «И все же! Берег есть!»

— Его больше нет, — проговорил Фабер.

— Но есть этическая комиссия, — заметил Белл.

— Что есть?

— Этическая комиссия. Профессор Альдерманн созвал ее сегодня вечером.

— Что это еще за комиссия?

— Давайте присядем, — предложил Белл. — Этические комиссии существуют, например, в ЦКБ, когда им требуется испытать новые лекарства на людях. В комиссию входят люди самых разных профессий: адвокаты, врачи, священники разных конфессий… Эти люди решают, будут ли и каким образом испытываться лекарства на людях. Нечто подобное созывается в таких случаях, как с Гораном… Ему почти исполнилось шестнадцать лет. В девятнадцать врачи были бы обязаны немедленно прекратить всякое лечение, вырази он свой отказ.

— Вы бы дали ему умереть?

— Мы были бы обязаны дать ему умереть. Но ему пока нет девятнадцати. Однако его отказ от новой пересадки уже сам по себе имеет значительный вес. Врачи видят шанс на спасение Горана в трансплантации. И тут возникает вопрос: следует ли пренебречь волей шестнадцатилетнего человека, иными словами совершить насилие над ним, или в результате всестороннего обсуждения его желанию умереть надо будет пойти навстречу? Об этом, собственно, идет речь в замечательном фильме «Whose Life is it Anyhow?» Немецкое название звучало так: «Чья это жизнь, в конце концов?» Вы видели его?

— Нет.

— После автомобильной аварии человек полностью парализован… Как же звали того актера, который сыграл главную роль… Дрейфус! Ричард Дрейфус!.. Этот человек лежит в кровати, он не может двигаться, только дышать и говорить… Один врач непременно хочет сохранить ему жизнь, его играет великий Джон Кассаватес, муж Джины Роулэндс… Но что это за жизнь!.. Парализованный борется три года, четыре, в разных судах он борется за свое право умереть… У него достаточно денег, чтобы заплатить за это… и наконец он получает это право. Он победил… нам не показывают, как он умирает, только открытая дверь закрывается сама собой… Мы стоим перед лицом дилеммы, как и в случае с Гораном! Каждый, кто сегодня вечером будет заседать в этой комиссии, занимался с Гораном, лечил его, хорошо его знает. Большинство сдали письменные отчеты, другие в любой момент могут с ними ознакомиться. Это потребует достаточно много времени… Может продлится до завтра… или дольше… Совершить насилие над мальчиком в сотни раз проще. Вскрываем живот, вставляем новую печень, зашиваем живот! Но это будет означать изнасилование. Ему же шестнадцать! Если комиссия в конце концов решит, что его надо прооперировать, он будет прооперирован, даже против его воли! Но заключение комиссии может быть сделано и в совершенно другом направлении, все решается большинством голосов. Я считаю, что подобная комиссия чрезвычайно усложняет дело, мы не созрели для этого. Но большего, в плане этики, мы сделать в данный момент не в состоянии… Это трудно и мучительно, но вы же видите, господин Фабер, даже если с небес громко говорят: «У моря нет берегов!», надежда, ваша, моя, тихо говорит, что может — возможно, — все же есть хотя бы один шанс: «И все же! Берег есть!»

2

Их было семеро в большом конференц-зале.

Этическая комиссия начала заседание в девятнадцать часов. По предложению профессора Альдерманна каждый из семи членов комиссии должен был сначала высказать свое основополагающее мнение, и только после этого можно было начать прения.

— Юдифь, прошу вас!

Доктор Юдифь Ромер сказала:

— Я считаю, что при любых обстоятельствах Горан должен получить новую печень, даже если сам он этого не хочет. Он молод, он быстро и полностью поправился после того катастрофического состояния здоровья, с котором он попал к нам в больницу. Это будет вторая по счету пересадка печени у него. Первая операция, которую провели коллега Меервальд и коллега Белл, увенчалась полным успехом, Горан прожил многие годы без каких-либо отклонений. То, что в Сараево он перестал принимать лекарства, имело свою особенную причину. С тех пор как он находится у нас, он всегда принимал необходимые препараты и мужественно переносил связанные с их приемом побочные явления. Сейчас он находится в шоковом состоянии. Мне очень хорошо известно, как настойчиво моя дочь, перед тем как ей пересадили почку, когда она плохо себя чувствовала, высказывалась против операции, да, и даже хотела умереть, потому что ей казалось, что она не сможет больше вынести побочных явлений, связанных с гемодиализом. Моим коллегам и мне удалось убедить ее изменить свое мнение, доверять нам. Сейчас она здорова и весела. В случае с Гораном Петра может оказать положительное влияние, их с Гораном связывают личные отношения. Больной видит на примере Петры счастье здорового человека. Коллега Белл и коллега Меервальд знают Горана почти тринадцать лет. Во время операции и подготовки к ней больной не мог бы попасть в более хорошие руки. Горан не одинок. У него есть фрау Мазин и господин Фабер. Они оба приложат все силы, чтобы позаботиться о нем. В этом случае имеется достаточно денежных средств в том числе. Я голосую за новую трансплантацию при любых обстоятельствах.

— Спасибо, — сказал Альдерманн. — Георг, прошу вас!

Огромный дьякон Георг Ламберт заговорил:

— В последние недели я много времени провел с Гораном. Мы беседовали друг с другом, мы и молчали друг с другом. Вы все здесь меня хорошо знаете, и вам известно, что я борюсь за жизнь, где это только возможно. Но в случае с Гораном это невозможно. Его жизнь превратилась в сплошную муку. Нам и представить трудно, как сильно он страдает. И мы можем только надеяться, что вторую трансплантацию, к которой его принудят, он вообще сможет пережить. И коль скоро он ее переживет, что тогда? Ведь это будет вторая пересадка. Мы знаем, насколько малы в данном случае шансы на успех с самого начала. Мы хорошо знаем, что состояние у больного после такой операции зачастую оказывается хуже, чем конечная стадия самого заболевания. Все мы были свидетелями ужасных случаев, давайте вспомним и об этом, когда многие семьи молились о скорой избавительной смерти для своих страдальцев, которые в полубессознательном состоянии, почти потерявшие разум из-за нарушений в обмене веществ, были привязаны к кровати, мучимые болями и лихорадкой, глубоко несчастные. Да, и подумайте вот еще о чем. Как часто врачи, сестры и санитары желали бы, чтобы операция вообще не состоялась. Меньше половины таких больных проживает дольше пяти лет. И прежде чем умереть, каждый из них должен пережить длительную, изнуряющую борьбу с отторжением органа, инфекциями, болями и кровотечениями. И, наконец, подумайте о том, что каждый человек имеет право не только на достойную жизнь, но и на достойную смерть. Это является нашей нравственной обязанностью — позволить Горану умереть.

— Теперь Мартин!

Заведующий отделением Мартин Белл заметил:

— Коллега Ромер упомянула, что мой друг Томас Меервальд и я знаем Горана с тысяча девятьсот восемьдесят второго года, то есть больше двенадцати лет. Верно и то, что сказал дьякон Ламберт об ужасных последствиях подобных трансплантаций. Но до этого дойти не должно. У нас много способов, чтобы предотвратить катастрофические последствия и быстро взять все под контроль. Мы врачи. Мы давали клятву спасать человеческую жизнь где это только возможно. Здесь, по моему твердому убеждению, такая возможность существует. Поэтому я считаю нас вправе не принимать во внимание отказ Горана. Я при любых обстоятельствах выступаю за трансплантацию!

— Пауль!

Психолог доктор Пауль Ансбах, против обыкновения был в этот вечер очень серьезен. Он сказал:

— В случае с Гораном мы имеем дело с ребенком, перенесшим глубокую психическую травму. Его родителей убили в Сараево. После этого он жил со своей бабушкой. Под влиянием горя он не хотел больше жить и перестал принимать необходимые лекарства. Это послужило причиной того кошмарного состояния, в котором он и был доставлен к нам. Он никогда не довел бы себя до такого состояния, принимай он и дальше свои лекарства. Горан прекрасный мальчик, и я его очень люблю, но он чрезвычайно неуравновешен, у него эмоциональные проблемы, и у него сейчас отсутствует всяческая воля к жизни. Он страшится ее. Да и на какую жизнь он может рассчитывать в лучшем случае, если мы пойдем против его воли и пересадим ему новую печень? Вероятность того, что его ожидают новые страдания и новые мучения в том роде, о котором упоминал дьякон Ламберт, очень велика. Его бабушке и дедушке соответственно шестьдесят пять и семьдесят лет. Что станется с Гораном, если один из них умрет — например, господин Фабер? И что получится из Горана, если оба близких человека, единственные, кто у него остался, умрут? Не поступит ли он тогда точно так же, как уже поступил однажды, прекратив принимать необходимые лекарства? А если и нет, то что случится с ним, одиноким в чужом городе, без всякой надежды? Вы действительно считаете возможным во второй раз вызвать к жизни такого несчастного мальчика? Не хотите ли вы в таком случае пересадить ему и третью печень? Даже думать об этом глупо! Я требую, чтобы Горану позволили умереть, потому что его жизненные прогнозы на будущее одинаково безрадостны.

— Теперь доктор Клагес!

Доктору Клеменсу Клагесу, представителю Венской адвокатуры пациентов больниц, не было и пятидесяти лет, но выглядел он значительно старше, худощавый человек с бледным лицом и печальными глазами, которые успели повидать много несчастий и страданий. Он сказал:

— Всю свою жизнь я работал, согласуясь с одним основополагающим принципом. Надо делать все, что является лучшим для ребенка! В последние дни я снова и снова беседовал с Гораном. Его решение отказаться от трансплантации настолько твердое, что мы должны уважать его, хотя Горану и нет девятнадцати лет, но ему уже исполнилось шестнадцать. То, что уже было сказано присутствующими о его семейной ситуации, к сожалению, правда. Оба родственника, которые у него еще остались, старые люди и не вполне здоровы. Что станется с Гораном, если он получит новую печень? Какая жизнь ожидает его? Я — человек, который не только по-человечески, но и по закону стремится к самому лучшему в интересах пациента, спрашиваю вас об этом. Я нахожусь перед дилеммой. Первая: пациента при повторной трансплантации органа автоматически помещают в самое начало списка ожидающих. Таким образом, отодвигают на задний план тех, кто ожидает свою первую печень и тем самым усугубляют их отчаяние. Растет конкуренция и недоверие. При этом повторная трансплантация печени больным является одним из самых спорных вопросов в хирургии. Тем более что шансы на выживание у пациентов после повторной пересадки печени значительно ниже, чем у пациентов после первой пересадки. «Почему кто-то получает орган в обход моего ребенка, хотя имеет значительно меньше шансов на то, чтобы сохранить его?» — снова и снова жалуются мне ожидающие своей очереди родители. С точки зрения логики это очень правомерный вопрос, учитывая недостаток органов, высокий процент смертности среди ожидающих пересадки больных и плохих прогнозов на выживание среди пациентов, прошедших через повторную трансплантацию. И здесь возникает вторая проблема: год назад двадцатиоднолетний серб, который бежал со своей родины, получил в ЦКБ новую печень — и буквально через два месяца после операции по постановлению Министерства внутренних дел его депортировали назад на родину, тем самым обрекая на смерть. Всем вам известен случай, о котором я говорю, и так же хорошо вам известно, что этот случай далеко не единичный. Обычно ставится еще более жестокий вопрос: стоит ли вообще, как бы жестоко это не звучало, такой человек у нас — да и везде — печени, особенно в такое негуманное время? Мы — сотрудники адвокатуры — близки к отчаянию и полному разочарованию, мы беспомощны, совершенно беспомощны. Это звучит ужасно, но правда то, что Бертольт Брехт уже в тысяча девятьсот сороковом году написал в своих «Рассказах изгнанника», я хотел бы сейчас процитировать совсем небольшой отрывок оттуда, чтобы вы поняли, что изменилось с сорокового года — на самом деле ничего не изменилось! — Клагес провел рукой по глазам. Затем он тихо заговорил: — «Паспорт — это самая благородная часть человека. И он не так прост, как человек… Однако его признают, если он хорош, в то время как человек, каким бы хорошим он ни был, может и не найти признания…» Вот что говорит Брехт. Я голосую за то, чтобы, учитывая все эти обстоятельства, воздержаться от трансплантации.

— Спасибо, господин доктор Клагес, — сказал Альдерманн. — Теперь вы, Томас, пожалуйста!

В голосе хирурга доктора Томаса Меервальда послышался гортанный тирольский акцент:

— Ни за что на свете я не хотел бы делать вашу работу, дорогой доктор Клагес! Вечная борьба с бюрократами должна превратить вашу жизнь в настоящий ад. Но случай Горана совершенно другой. В его случае речь не идет, как в случае маленького Робина Зигриста, о рейтинговой войне между телевизионными каналами, о газетной погоне за сенсациями и о трибуне для недобросовестных политиков. В случае с Робином мы имеем дело с противодействием матери, целительницы и большей части настроенной против нас общественности, настроенной при помощи самых грязных и душещипательных трюков. Наоборот, господин Фабер и фрау Мазин желают, чтобы мы с помощью трансплантации спасли жизнь мальчику. Они на нашей стороне и окажут нам поддержку и помощь, где только это будет возможно. Не стоит совершать и другую ошибку, действуя так, как будто такое решение нам предстоит принять впервые в жизни. Я делал это, по меньшей мере, раз двадцать, и с вами тоже ничего страшного не случится. Это неприятно, но это входит в нашу работу. Далее: многие статистические данные о побочных явлениях при приеме медикаментов после операции, которые были здесь названы, не соответствуют действительности — если принимать во внимание каждый конкретный случай. Статистика всегда оставляет возможность для произвольной интерпретации. Не каждый пациент после трансплантации сходит с ума от болей, не все родственники молятся о его смерти, и тем более неверны данные о столь низкой продолжительности жизни у больных после повторной трансплантации — и снова, если принимать во внимание какой-то конкретный случай, я провел повторную трансплантацию печени у пятнадцати пациентов, восемь из них живы, один прожил уже более шести лет. Я знаю Горана так же давно и хорошо, как и мой друг Белл. Горан нам очень нравится. Даже если бы это был не тот случай, мы все равно должны были бы попытаться спасти его жизнь. Он не относится к тем пациентам, которым мы, исходя из неблагоприятных предпосылок, должны позволить умереть. Нет, Горан не такой пациент. У него имеется хороший шанс на полное выздоровление. Поэтому мы должны провести трансплантацию.

Томас Меервальд замолчал, и на несколько секунд в большой комнате наступила полная тишина.

Наконец заговорил Альдерманн:

— Я совершенно согласен с мнением Томаса, Мартина и Юдифи. Я совершенно не согласен с мнением, которого придерживаетесь вы, доктор Клагес, или вы, «святой Георг», или вы, Пауль. Вы составили себе чересчур трагическое представление о характере Горана и его видах на будущее. Вы сделали акцент на негативном. Я вынужден напомнить вам, что нам удавалось спасти детей, которые пережили несравнимо более трагические события, чем Горан. Наша задача — спасать человеческие жизни, а не идти на поводу у несовершеннолетних детей с их мыслями о смерти. Сколько раз уже нам приходилось сталкиваться с растерянностью пациентов, подобных Горану! Если большинством голосов будет решено сохранить жизнь Горану, то у нас есть все, чтобы сделать попытку сделать это — ради пациента и ради нас самих. Потому что в жизни есть только один грех — это грех потерять мужество. Те, кто высказались за то, чтобы позволить Горану умереть, приводили тяжелые аргументы. Нам предстоит принять трудное решение. Однако такова наша с вами профессия: никогда не бывает так, чтобы риска совсем не существовало. Как часто мы близки к тому, чтобы потерять мужество и надежду! Однако мы обязаны, коль скоро мы не «сгоревшие» люди, продолжать работать. Я отдаю свой голос за трансплантацию!

Альдерманн откинулся назад на спинку стула.

— На этом, — проговорила Юдифь Ромер, — голосование закончилось с результатом четыре голоса «за» трансплантацию и три — «против».

— После ваших коротких выступлений, — предложил Альдерманн, — давайте приступим собственно к прениям! Каждый голос равнозначен.

В двадцать один час один из присутствовавших отказался от своих тяжелых сомнений в данном вопросе. За операцию проголосовали пятеро против двух.

В двадцать два часа тридцать пять минут еще один человек присоединился к мнению Меервальда. За трансплантацию проголосовали шестеро против одного.

В полночь один вернулся к своему первоначальному мнению и отдал голос против трансплантации. Пять к двум.

В час двадцать, во вторник, 13 сентября: один снова счел свои сомнения в правомочности повторной пересадки печени непреодолимыми. Соотношение голосов снова стало четыре к трем.

3

Около трех часов утра Белл прошел в голубом свете ночного освещения по коридорам клиники в свой рабочий кабинет. Отперев комнату, он включил свет. Дверь захлопнулась за ним. Через некоторое время до Фабера, который дожидался в темной части коридора, донесся стук пишущей машинки. Он помедлил, затем подошел к двери кабинета Белла и постучал.

Ответа не было.

Машинка продолжала стучать. Фабер, у которого поверх пижамы был надет халат, снова постучал.

Снова никто не ответил.

Фабер осторожно открыл дверь. Он увидел, что Белл сидел за письменным столом и печатал. Врач сидел к нему спиной.

Фабер покашлял.

Белл обернулся.

Как только он узнал посетителя, то начал ругаться.

— Пардон… — растерянно сказал Фабер.

— Кто вам разрешил так просто врываться сюда?

— Я прошу прощения…

— Плевать на ваши просьбы! Не могли постучать?

— Я стучал. Вы не слышали, наверное, потому что печатали…

— Потому что… Черт побери, что вы вообще здесь забыли?

— Я ночую с Гораном. Я сказал фрау доктору Ромер, что этой ночью тоже останусь здесь. Мира… Фрау Мазин плохо себя чувствует, врач приходит каждый день… Все это я уже объяснял фрау доктору Ромер и просил ее, чтобы она передала это вам.

— Однако она не сделала этого.

— Тогда я прошу проще…

— Нет! Не начинайте сначала! — Белл находился теперь в ярости. — Если вы спите у Горана, тогда что вы делаете здесь наверху?

— Я ждал вас…

— С какого часа?

— С десяти часов…

— Пять часов подряд?

— Я несколько раз за это время возвращался к Горану, чтобы прилечь. Но я просто не мог этого вынести… Пожалуйста, не сердитесь так! Если бы я только знал…

— Закройте дверь! Нас слышно во всем здании. Чего вы не могли вынести?

— Неопределенности, незнания того, к какому решению вы пришли. Вы должны это понять!

— При последнем голосовании победило противное мнение.

— Противное? — Фабер повысил голос. — Кто был против?

Лицо Белла залила краска.

— Да за кого вы меня принимаете? Вы что же, ожидаете отчета о том, кто как проголосовал, да вы в своем уме, господин Фабер?

— У меня есть право…

— Нет! Я не назову никаких имен! Вы ни разу не слышали о врачебной тайне, господин Фабер? Неслыханно… Ваши притязания просто немыслимы!

Фабер внезапно тоже это понял.

— Тогда… тогда простите мне мое вторжение… Я уже ухожу…

— Стойте!

— Что?

— Теперь вы не можете уйти! Все члены комиссии еще находятся в здании. Мне только еще не хватало, чтобы вы наткнулись на кого-нибудь из них и он спросил у вас, откуда вы идете. Насколько я вас знаю, вы честно и искренне ответите…

— …что я был у вас.

— Именно, господи всемогущий, вот именно! Вам лучше сразу сказать, что я печатал на машинке, и я в дерьме!

— Почему вы в…

— Вы мне нравитесь, господин Фабер, правда. Но знаете, сколько раз мне хотелось вас убить!

— Почему?

— Да вот из-за этих ваших постоянных «почему»! Потому что вы постоянно хотите что-то узнать! Потому что вы не хотите подождать ни единой минуты! Человек, который не в состоянии пережить самого недолгого ожидания! Господь уже несколько раз крепко наказывал меня в моей работе. С вашей помощью он наказал меня особенно сильно!

Теперь и Фабер рассердился:

— Достаточно, Белл, на этот раз с меня достаточно! Там внизу лежит мой мальчик! Вы только что приговорили его к смерти. А когда я спросил вас о вашем драгоценном решении, вы еще и обругали меня самыми последними словами. Все, с меня достаточно, господин доктор Белл, достаточно!

— Тихо! Умоляю, говорите тише!

— Я буду говорить так, как мне вздумается! Вы позволяете Горану сдохнуть и сообщаете мне об этом, словно речь идет о погоде на завтра. Где вы учились? В Дахау?

— Фабер!

— Белл?

— Закройте рот, Фабер!

Тот посмотрел на него, лишившись дара речи.

Голос Белла вдруг стал мягким.

— Да, смерть Горана — дело решенное. Но так не пойдет! В любом случае все не так просто, черт меня побери!

— Что все это значит?

— Это значит… — Белл замолчал на середине предложения. Его лицо снова покраснело. — Надо же вам было войти именно сейчас! Да, да, да, вам было надо! Любовь к мальчику! А теперь я не могу вам позволить бродить по зданию, пока все не открылось…

— Что не открылось?

Белл поднялся. Он медленно проговорил:

— Я заказал печень для Горана в Центре трансплантации органов в Лейдене. У них есть три уровня срочности: urgent — сюда входят все заявки, special urgent и high urgent… когда речь идет о жизни и смерти.

Фабер привалился спиной к стене.

— Вы… вы затребовали для Горана новую печень?

— А я что говорю! Special urgent! Мне нужно очень точно сообщить все параметры, которые ему подходят… Группу крови, гистосовместимость тканей, буквально все. Господи Иисусе, я хотел сделать это тайно, тихо и спокойно! И вот появляетесь вы и требуете все вам объяснить — вам ведь всегда надо все самым подробным образом объяснить — и я не могу выставить вас вон, я не могу выставить вас вон! Почему именно со мной такое происходит? Почему всегда именно со мной?

— Вы заказали печень, несмотря на отрицательное решение комиссии?

— Да!

— Вы не согласны с этим решением?

— Нет!

— У вас будут неприятности. Большие. Ваше начальство узнает, обязательно узнает. Самое позднее тогда, когда Центр предложит печень…

— Естественно!

— Вас ведь могут уволить за это?

— Будем надеяться, что нет… Такого я еще раньше не делал.

— А если да?

Белл ничего не ответил.

— А если да?

— Он этого не сделает, — сказал Белл, косо усмехнувшись. — Хотя это несомненный повод для увольнения. Мне здорово достанется от него. Он устроит скандал. Будет бушевать. Но если дело выгорит… Я просто должен заказать печень! Сядьте вон там и молчите! Я должен покончить с этим, пока не нагрянули другие гости.

Фабер опустился на белый табурет.

Белл вернулся к пишущей машинке и снова стал печатать, время от времени сверяясь с историей болезни Горана. Через несколько минут он вынул лист из каретки и подписал. Затем он поднялся со стула и подошел к факсу. Очень осторожно он засунул лист в аппарат, который в ответ загудел. Теперь он стал набирать номер.

— Нидерланды, — проговорил он при этом, — ноль, ноль, тридцать один… Лейден семьдесят один… Евротрансплант…

В аппарате вспыхнул яркий зеленый огонек. Лист бумаги втянуло внутрь, он исчез, затем показался с другой стороны. Аппарат пискнул и тут же дал подтверждение отправки послания. Белл коротко пробежал его глазами.

— Ну вот и отлично, — сказал он и обернулся к Фаберу. — Вот и все, товарищ. Мне жаль, что я наорал на вас… Ради всего святого, держите язык за зубами!

— Не сомневайтесь, — сказал Фабер. И тут он внезапно сильно испугался. — Но…

— Но что?

— Но ведь Горан отказывается от трансплантации!

— На данный момент.

— Нет, не на данный момент! Вообще, и это его окончательное решение!

— Что можно считать окончательным в нашей жизни, господин Фабер?

Фабер пристально посмотрел на него.

— Подумайте о картине! Подумайте о рассказе Вольтера! «У моря нет берегов!» — раздается с небес громоподобный голос. А что же надежда? Разве не остается ни малейшей надежды, что Горан передумает? Всегда остается хотя бы один шанс, что он изменит свое решение… и что же в таком случае нам говорит надежда? Ну, скажите же сами, господин Фабер! Скажите, что тогда говорит надежда!

— И все же! Берег есть! — сказал Фабер.

4

— Господин Фабер! Господин Фабер!

Откуда-то издалека в его сумбурный сон ворвался женский голос.

— Господин Фабер! Проснитесь! Пожалуйста, проснитесь, господин Фабер!

Медленно и с большим трудом он открыл глаза. Он лежал на второй кровати в больничной палате Горана. Мальчик спал, наполовину сидя в постели, дыхание было прерывистым. Над Фабером склонилась одна из медицинских сестер. Голова раскалывалась, глаза слезились.

— Что случилось, сестра Tea? — Он попытался откашляться, голос охрип и сел.

— Вас ждет женщина. Я говорила ей, что вы еще спите. Она очень просила разбудить вас. Говорит, что это срочно.

— Очень срочно… — Медленно, очень медленно он наконец совершенно проснулся. — Сколько сейчас времени?

— Без четверти семь.

Он возмутился.

— Так рано? Как зовут эту женщину? Что ей от меня понадобилось?

— Рената Вагнер.

Фабер одним прыжком оказался на ногах.

— Где она ждет меня?

— В кафетерии.

— Передайте, что я приду через три минуты, милая сестра!

Фабер быстро умылся, почистил зубы, тщательно прополоскал рот и поспешно оделся.

Редактор и дочь той женщины, вместе с которой он оказался засыпанным в подвале одного разбомбленного дома на Нойер Маркте, оказалась единственным посетителем большого, ярко оформленного кафетерия.

— Рената!

Она поднялась и обняла его.

— Доброе утро, господин Фабер!

Электрический свет противно смешивался с первыми лучами нарождающегося дня, которые неохотно проникали через большие окна, выходившие во внутренний двор кафетерия.

Появилась усталая официантка.

— Что вам принести, господин Фабер?

— Тоже кофе, пожалуйста.

— Чашку или кофейник?

— Кофейник.

— Хорошо. — Официантка, шаркая, удалилась прочь.

— Вы не сердитесь, что я попросила разбудить вас?

— Оставьте! Что-нибудь случилось?

— Монк мертв.

Он сглотнул.

— Что вы сказали, повторите!

— Монк мертв. Это сообщение только что передали по каналам полиции. Я уже говорила вам, что у нас есть там свои люди.

— Как это случилось?

— Остановка сердца во сне.

— Во сне?

— Прекрасная смерть, не так ли? Сюзанна Рименшмид, пастор Гонтард и фройляйн Рейманн не могут похвастаться тем же. И все те, кого он приговорил к смерти.

— Где это произошло?

— В отеле «У липы» во Франкфурте. Через два часа мой рейс на самолете «Свисс эйр». Я лечу туда с двумя коллегами. Но до этого я непременно хотела сообщить вам об этом.

— Значит, во сне…

— Каждый желал бы себе такой смерти, — согласилась Рената Вагнер.

— Славный конец для массового убийцы.

— Божественная справедливость.

— Кофейник, прошу! — Усталая официантка поставила перед Фабером поднос. Она зевнула, даже не прикрыв рот рукой.

— Спасибо, — сказал Фабер. Наливая кофе в чашку, он расплескал большую его часть. Сделав глоток, тут же обжег себе рот.

— Нет на свете справедливости, — проговорил он, — ни божественной, никакой другой. Он прожил до семидесяти девяти лет. И творил он только зло, только зло. Такая прекрасная и легкая смерть на самом деле является полной неожиданностью. Как он называл себя последнее время?

— Эрнст Клазен. Он уже жил однажды под этим именем. У полиции имеются его отпечатки пальцев. Естественно он давно позаботился о своем преемнике, молодом. Мы знаем его настоящее имя. Но живет он, естественно, под другим. Гейнц Верте, Карл Цумбау, Йозеф Фаллер… Он немедленно принял командование над всеми группами.

— Отлично.

— Террор продолжается. Еще и из-за этого я немедленно пришла к вам сюда. Я позвонила фрау Мазин по телефону, разбудила ее. Она сказала мне, где вас можно найти. Теперь вы находитесь в еще большей опасности, чем раньше! Преемник Монка постарается показать, на что он способен. Список, в котором стоит ваше имя, стал еще более актуален, чем раньше… Я знаю, что вы не уедете, не станете скрываться, особенно сейчас, когда, как сказала мне фрау Мазин, мальчику так плохо.

— Да, я должен остаться с ним.

— Где ваш пистолет?

— В комнате Горана. Рядом с моей кроватью.

— Мне нужно идти. — Рената поднялась из-за стола. — Я свяжусь с вами, если произойдет что-то важное. Всего хорошего вам и мальчику! И фрау Мазин!

— Вам того же, Рената, вам того же!

Он крепко обнял ее.

— Идиот! — придушенно проговорила она. — Трижды проклятый идиот! Я люблю вас…

Рената выбежала из кафетерия не оглядываясь. Фабер упал в кресло и уставился на свою чашку с кофе.

Мертв. Монк мертв.

Когда я приехал в Вену и узнал, что он жив, я поклялся сам себе, что найду его и позабочусь, чтобы он получил свое наказание. Наказание за многочисленные убийства. Что я сделал для того, чтобы найти его и передать его в руки таких судей, которые еще не потеряли мужества, не запятнали себя коррупцией и слишком милосердными приговорами в отношении массовых убийц? Ничего.

Я ничего не сделал. Я был целиком занят делами Горана. Может ли это быть достаточным оправданием? Разве я не должен был, несмотря на мою заботу о мальчике, несмотря на все хлопоты, при любых обстоятельствах найти время и силы для охоты за Монком и его поисков?

Теперь Монк мертв. Умер во сне. Он покоится с миром. А другой продолжит его дело. Так будет продолжаться всегда.

— Господин, ваш счет, пожалуйста! — Появилась сонная официантка. — Моя смена, собственно, закончилась.

Первые лучи солнца теперь освещали все помещение.

5

«Время в объективе», девятнадцать часов тридцать минут, четверг, 15 сентября 1994.

Ведущий: Волнение царит в краевой больнице Зальцбурга.

Ведущая: Как уже сообщалось нами ранее, в прошлую пятницу вечером в Зальцбург на самолете прилетели маленький Робин, его мать фрау Эллен Зигрист, целительница Карла Монтевиво и врач из Вены господин доктор Гельмут Везер.

Ведущий: Фрау Зигрист, которую мы показывали на пресс-конференции, дала согласие руководителю детского отделения профессору Рольфу Мессершмидту на обследование ее маленького сына при условии, что его не положат в стационар и не будут предприниматься попытки заставить ее согласиться на химиотерапию. Это письменное соглашение было подписано ею и австрийским врачом еще в Ницце. Теперь события стремительно сменяют друг друга. По окончании обследований профессор Мессершмидт заявил телеканалу ОРФ…

Включение сюжета. Мессершмидт обращается к камере:

— В случае с Робином нет никакой опасности для жизни. Кроме того, не соответствуют действительности и утверждения некоторых газет, что он в нарушение соглашения, взят на стационарное лечение в связи с якобы резко ухудшившемся состоянием его здоровья…

Ведущая: Это заявил профессор Мессершмидт сегодня утром в одиннадцать часов. Когда сегодня в пятнадцать часов фрау Эллен Зигрист захотела покинуть больницу с ее сыном, ей помешали в этом…

Включение сюжета. Эллен Зигрист с бледным, залитым слезами лицом говорит репортерам:

— Профессор Мессершмидт нарушил свое слово! Он обманул меня… — Камера отъехала назад, и стало видно больничную кровать, на которой лежал Робин. Его тело вздулось еще сильнее, даже голова как будто увеличилась в размерах. Он сидел под углом в сорок пять градусов, опираясь на подушки, гигантский живот мешал ему лечь.

— Точно так же, как и я, — проговорил Горан, неотрывно глядя на экран телевизора, который стоял напротив его кровати. Фабер сидел рядом с ним. — Точно как и я, деда!

Эллен Зигрист в кадре:

— …«ваш сын должен остаться здесь», — внезапно сказал он, этот господин профессор. «Опасность для жизни», — сказал он. Только сегодня утром он говорил, что опасности для жизни нет. Нет показаний для стационарного лечения. А теперь… теперь Робину поставили капельницу.

— Как и мне, — снова проговорил Горан, — все точно так же, как и со мной.

— И ему дают лекарства! — кричала тем временем Эллен Зигрист, ломая руки. — Лекарства! Я даже не знаю какие. Одна из сестер сказала, что это глюкоза и обезболивающие. Это просто издевательство! Не важно, что он там принимает, у него не больная печень! Он не переносит лекарства! Фрау доктор Монтевиво строго оговорила в договоре, что он не должен принимать никаких лекарств. А теперь они просто дают их ему!

— Где же фрау Монтевиво? — спросил репортер.

— Перед госпиталем. Она не имеет права входить в него, тем более переступать порог этой палаты. — Застонав, Эллен Зигрист падает в обморок.

Ведущий: Так развивались драматические события. А теперь другие новости. Мадрид: сегодня рано утром в центре города в результате взрыва бомбы в автомобиле погибли…

— Выключи, деда! — сказал Горан. — Робин… он умрет… он должен умереть… никто не поможет ему, никто…

6

Этой ночью Фабер снова ночевал у Горана, в то время как Мира провела в больнице целый день. На следующее утро он имел беседу с Юдифью Ромер и доктором Беллом, которые пришли с визитом. Горан, впервые за долгое время уснувший глубоко и крепко, выглядел не так плохо, как было накануне.

— Значит, ночь прошла хорошо, — заметила Юдифь Ромер.

— Да. Два дня назад вы попросили меня и фрау Мазин дать разрешение на применение в случае с Гораном нового, не прошедшего испытаний японского препарата FK 506 вместо циклоспорина-А. Естественно, мы дали согласие. В такой ситуации соглашаешься на все, что дает хоть какую-то надежду. Я боюсь сказать, но кажется, что состояние Горана в эти два дня немного улучшилось, или я ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, — сказала Юдифь Ромер, бросив взгляд на Белла. — FK 506 официально еще не рекомендован к применению. Мы заказали препарат для себя. Мы действительно должны испробовать все средства. Улучшение — временное, как вы сами понимаете, — наступило действительно благодаря FK 506.

— Почему вы сразу его не применили?

— До этого у нас не было никакой возможности испытать данный препарат. В данный момент оно Горану просто необходимо. В его состоянии возможно все. Но ничто не может быть более бессовестным, чем отказаться от новой печени и посчитать сиюминутное улучшение его здоровья спасением.

— Одно только улучшение его состояния можно считать чудом, — сказал Фабер. Он посмотрел на Белла. Тот никак не отреагировал на его взгляд.

«Что за идиотизм с моей стороны, — немедленно подумал Фабер. — Даже если Евротрансплант предложит подходящую Горану печень, он откажется ее принять. Ведь ничего не изменилось с тех пор, когда Горан сказал, что никогда не даст своего согласия на вторую трансплантацию, и так же ничего не изменилось с тех пор, когда Белл около трех часов утра 13 сентября тайно от всех заказал в Лейдене печень. Изменится ли вообще что-то?» — в отчаянии подумал Фабер.

В последующие дни состояние здоровья Горана еще немного изменилось в лучшую сторону под воздействием FK 506. Чудо произошло через тринадцать дней после обращения Белла в Евротрансплант.

7

— Добрый вечер, уважаемые дамы и господа! Вас приветствуют с главным выпуском новостей «Время в объективе» в девятнадцать часов тридцать минут…

— …Карин Пфлуг…

— …и Герберт Вангер. Трагическая ситуация с маленьким Робином Зигристом получила дальнейшее развитие.

Горан напряженно повернулся к телевизору. Мира сидела рядом с Фабером на другой кровати, он как раз пришел сменить ее. Горан в эти дни ни одного раза не пропустил выпуска новостей в девятнадцать часов тридцать минут. Он был совершенно захвачен судьбой маленького Робина, с которым так сильно идентифицировал себя.

Карин Пфлуг: Так как состояние здоровья ее сына ухудшается с каждым часом, фрау Эллен Зигрист после переговоров с врачами детского отделения краевой больницы Зальцбурга, длившихся и днем и ночью, наконец выразила свое согласие на перевод Робина в Венскую Центральную клиническую больницу…

— Он едет в Вену! — Горан дернулся встать. — Он едет в ЦКБ, Бака! Ты слышала?

Герберт Вангер: Тем не менее фрау Зигрист с прежним упорством отказывается от применения химиотерапии. Фрау Карла Монтевиво, опасаясь — не без основания — скорого ареста по причине оказания сопротивления химиотерапевтическому лечению Робина, отбыла в Италию.

— Ведьма убралась прочь! — воскликнул Горан. — Ведьма убралась прочь, Бака!

— Да, Горан, да…

«Время в объективе» показало следующий сюжет. В кадре, как уже не раз до этого, Эллен Зигрист показали возле кровати маленького Робина. Его гигантски раздувшийся живот блестел на свету. Он, похоже, испытывал сильнейшие боли и плакал, всхлипывая.

Эллен Зигрист говорила в камеру:

— Я согласна с переводом Робина в ЦКБ в Вену, чтобы мне не ставили в упрек, что я нахожусь под влиянием фрау доктора Монтевиво и препятствую всякому традиционному медицинскому лечению. В Вене, предположительно есть хорошие специалисты по лечению опухоли Казаи. Ни при каких обстоятельствах — ни при каких — я не соглашусь, чтобы Робин еще раз оказался в Детском госпитале Святой Марии. К специалистам ЦКБ — ради бога, но, как и раньше, я категорически запрещаю химиотерапию! Как и до этого…

В это самое мгновение Робин, который до этого только тихонько скулил в кровати, пронзительно закричал, и его маленькое тельце стало метаться туда-сюда. Его мать обернулась и заорала на него:

— Успокойся!

Мальчик, испугавшись, замолчал. Его тело сотрясалось от жестоких судорог. Эллен Зигрист повернулась к камере и, смущенно улыбнувшись, сказала репортеру, которого было видно сбоку на экране:

— Простите! Видите ли, Робин несколько чувствительный мальчик.

В следующее мгновение Горан резко наклонившись вперед стал громко кричать:

— Это подло! Это подло! Это самая настоящая подлость! Робин совсем не чувствительный! У него боли! Я же вижу! Я же знаю! Немного чувствительный! Ты хочешь оставаться матерью? Они, наконец, должны забрать у тебя ребенка, забрать! Немного чувствительный! Тебе бы его боли, чтобы ты так мучилась все свою жизнь! Вот чего я тебе желаю!

— Горан! — закричала Мира. — Горан, пожалуйста, успокойся!

Он не слышал ее. Он продолжал кричать.

В панике Мира нажала на красную кнопку над его кроватью.

— Горан! Горан! Пожалуйста! — Фабер предпринял попытку снова уложить его на подушки.

Горан ударил его.

— Не прикасайся ко мне! Она сказала, что он немного чувствительный! Ее следует посадить в тюрьму! Почему никто ничего не предпринимает против этой особы? Почему? Почему?

— Горан, пожалуйста, Горан!

Дверь в комнату рывком распахнулась. Внутрь вбежали Белл и одна из медсестер.

— Что происходит?

Мира судорожно вдыхала воздух, она была на грани обморока.

— Горан! — громко позвал Белл. — Что происходит? Говори! У тебя боли?

— Ну конечно, у меня есть боли! — заорал на него Горан. — Но я вытерплю их! Я никакой не «немного чувствительный»!

— Этого никто и не говорит…

— Говорит! Она это сказала!

— Кто?

— Она! Она! Она! Она сказала, что я, к сожалению, немного чувствительный! — Белл посмотрел на Фабера и Миру, потом на экран телевизора, на котором по-прежнему были видны Эллен Зигрист и Робин.

— Она, — Белл кивнул в сторону изображения матери, — сказала, что ты немного чувствительный?

— Эта, да, эта! И она хочет быть матерью! Говорит, что я «немного чувствительный»! Она даже не знает, что мне приходится терпеть! Я никакой не «немного чувствительный»!

— Конечно же, нет, Горан…

— Я никакой не чувствительный! — продолжал кричать Горан, когда в комнату вошли Юдифь Ромер и Джошуа Фишман. — Ей только и надо, чтобы меня не лечили! Чтобы мне не делали операцию! Она скорее даст мне умереть! — Горану ни на секунду не приходило в голову, что в его представлении он и Робин окончательно стали одной личностью. — Она хочет помешать трансплантации! Поэтому она врет и говорит, что мне лучше! Но я хочу трансплантацию! Я хочу этого! Я хочу жить, я не хочу умирать! Будет больно, я знаю! Будет противно! Я знаю! Все равно! Пусть будет больно! Пусть мне будет плохо! Я не чувствительный! Я выдержу. Я не боюсь! Я согласен на операцию! Я хочу жить!

Горан резко замолчал. Никто не произнес ни звука. Мира выключила телевизор. В наступившей тишине было слышно судорожное дыхание Горана.

Через мгновение Белл, гладя волосы мальчика, сказал:

— Ты не чувствительный. Ты очень смелый, Горан, очень смелый. Мы все это знаем. Значит, ты согласен, чтобы мы дали тебе новую печень?

— Да, — внезапно тихо и грустно проговорил Горан. — Я же хочу быть здоровым! Вы же видите, как я выгляжу! Да, я хочу, чтобы меня прооперировали!

Мира опустилась на вторую кровать и закрыла лицо руками.

— В таком случае все в порядке, — сказал Белл. — Ты получишь новую печень. И снова станешь совершенно здоров. Это мы тебе все обещаем.

— Все, — добавила Юдифь Ромер.

— Все, — сказал Джошуа Фишман.

8

Спустя два дня в первой половине дня 28 сентября, в среду, в нагрудном кармане врачебного халата Белла запищал пейджер. Он как раз разговаривал по телефону с коллегой из института Кюри в Париже. После того как он закончил разговор, он набрал номер Центральной и узнал, что с ним немедленно хочет поговорить профессор Альдерманн.

— Я хорошо представлял себе, о чем могла идти речь, — рассказывал Белл позднее о событиях того утра Фаберу. — И я был рад этому.

Однако этой радости он не показал, когда переступил порог рабочего кабинета профессора Альдерманна, который ходил взад-вперед перед окнами. В кресле возле письменного стола сидел молодой человек с медными, похожими на проволоку, коротко стриженными волосами, который в свое время принял участие в передаче ОРФ «Клуб два» по вопросам трансплантационной медицины. «Ну конечно, — подумал Белл, — Карл Таммер тоже уже здесь. Альдерманн, естественно, немедленно вызвал его из ЦКБ».

— Добрый день, господин профессор, — сказал Белл. — Привет, Карл!

— Привет, — буркнул координатор.

Альдерманн остановился и посмотрел на Белла.

— Вы догадываетесь, почему я вызвал вас?

— Да, господин профессор.

— Вы признаете, что после завершения работы нашей этической комиссии вы послали от имени ЦКБ факс в Лейден с запросом класса special urgent на печень для Горана?

— Да, я это сделал.

— Несмотря на то что мы большинством голосов приняли решение выполнить желание Горана и дать ему умереть.

— Это больше не является его желанием.

— Но тогда оно было! — зарычал Альдерманн. — Не зарывайтесь! Тогда он сказал, что никогда не согласится на трансплантацию. Именно поэтому мы и устроили тогда то обсуждение. С семи часов вечера до трех утра.

— Что же мне оставалось делать? Просить коллегу Таммера, чтобы он обратился в Лейден? Я мог действовать только тайком!

— Вы наплевали на решение большинства! Вы действовали самовольно и исподтишка! — Альдерманн остановился напротив Белла. — Вам было наплевать, что Горан при любых обстоятельствах был не готов к операции! — Альдерманн оказался так близко к Беллу, что тот чувствовал его дыхание. — За это… за это я благодарен вам!

После короткого замешательства Белл начал ухмыляться.

— Чертовски ловко это у вас получилось, господин профессор, — сказал он. — Я-то уж было подумал, что мне конец.

— Слава богу, что вы оказались таким беспринципным типом!

— Значит ли это, что появилась печень? — Белл судорожно сглотнул.

— Разве иначе я послал бы за вами?

— Когда позвонили из Лейдена?

— Десять минут назад. Сначала связались с Таммером в ЦКБ, потом со мной. Я сказал, что перезвоню как можно скорее, — заметил Альдерманн.

— То же самое сказал и я, — проговорил рыжеволосый. — Кроме того, я сразу же снял special-urgent-заявку на печень, которую, по желанию профессора Альдерманна, я сделал вчера утром. Мне сразу стало ясно, что за всем этим скрываешься ты, Мартин. В Лейдене не заподозрили ничего плохого в этой неразберихе. Похоже, существует немало типов, похожих на тебя. — Таммер взглянул в блокнот. — Донор — мужчина. Двадцати восьми лет. Весом семьдесят два килограмма. Ростом один метр семьдесят пять сантиметров… Все показатели идеально подходят к вашему запросу.

Зазвонил телефон, руководитель клиники снял трубку.

— Спасибо, — сказал он, — большое спасибо, Юдифь. — Он положил трубку. — Доктор Ромер совместно с доктором Фишманом еще раз тщательно осмотрели Горана. Инфекций нет.

— Значит, мы берем печень?

— Противопоказаний нет.

— Могу я отсюда позвонить в Лейден? — спросил Таммер.

— Конечно.

Координатор попросил секретариат соединить его с Евротрансплантом. Когда на другом конце провода раздался мужской голос, он назвал свое имя и номер пин-кода, который получил, когда делал запрос на печень.

— У нас все ясно, — сказал Таммер, который год назад защитил кандидатскую диссертацию и с тех пор работал координатором, ожидая постоянного места в штатном расписании. — Мы берем печень. Где она?

— В Амстердаме, — ответил мужской голос. — Академисх Зикенхуис, это больница Свободного университета, район Буитенфельдерт, улица Де Булелан 1117 — мне продиктовать по буквам?

— Нет, спасибо. Мы часто там бываем.

— Телефон?

— Известен! Имя координатора?

— Фрау доктор Элизабет Шток.

— Спасибо, — сказал Таммер. — Я немедленно свяжусь с ней по телефону.

Он снова набрал номер, его соединили, он продолжил разговор по-английски, когда выяснилось, что фрау доктор Шток он дается легче, чем немецкий.

— Да, — сказал он, — …понимаю… значит, печень закреплена за нами… Ах вот как… большое спасибо… Я перезвоню, как только смогу сообщить вам точное время… Всего доброго, дорогая фрау доктор Шток! — Он положил трубку. — Самоубийца, — сообщил он затем.

— Нам повезло, — заметил Белл. Самоубийцы предпочтительнее для донорства. — Застрелился?

— Повесился. Кто оперирует?

— Меервальд. Он уже пересаживал пациенту первую печень, — сообщил Альдерманн координатору.

— Донор в полном порядке, — сказал Таммер. — Поступили заявки и на другие органы. Мы вторые на очереди, после того как возьмут сердце.

Пока он говорил, Альдерманн набрал номер и проинформировал доктора Томаса Меервальда. Тот выразил свое согласие.

— Кто привезет печень? — спросил у него Альдерманн.

Ситуация, когда хирург летел, изымал орган и после еще и оперировал, случалась чрезвычайно редко. Операция по пересадке печени без осложнений длится от шести до восьми часов, повторная пересадка, особенно вся подготовительная стадия, дольше, прежде всего из-за удаления старого трансплантанта печени и других трудностей. Меервальду было сорок пять лет. Он уже был не в состоянии выдержать два полета, забор органа и многочасовую пересадку. Традиционно более молодые хирурги доставляли орган до двери операционной. Затем эстафету принимал более опытный хирург со своей командой. Естественно, что он должен был полностью доверять этим своим молодым коллегам.

— Меервальд посылает Россварта и Гарта, — кладя трубку на аппарат, сообщил Альдерманн.

— Они постоянно летают по его поручению, — заметил Таммер.

Разговор протекал быстро и деловито — за плечами Таммера было уже много таких разговоров. Все, что ему предстояло сделать, тоже не было ему в новинку. Чем больше это превращалось в рутину, тем больше он обращал внимания на каждый свой шаг, проверял и перепроверял каждую мелочь. Он знал, что вместе с привычкой возрастает опасность совершить ошибку.

— Я поеду в ЦКБ и составлю повременной план, — проговорил координатор. — Перевезите мальчика к нам ранним вечером! Россварту и Гарту надо будет осмотреть его, чтобы в Амстердаме они могли судить, подойдет ли ему печень. Все остальное будет сделано в ЦКБ.

— Во сколько начнут хирурги, которые вынут сердце? — спросил Белл.

— В двадцать часов тридцать минут.

— Так рано?

— Фрау доктор Шток сказала, что орган требуется немедленно. В Вене они не освободятся раньше семи-восьми часов утра — если все сложится удачно. — Таммер коротко попрощался и вышел.

— Классный парень, — сказал Альдерманн. — Он мне нравится.

Белл кивнул. Операции по забору органов и их пересадке большей частью проводились по ночам, потому что из-за них все дневное расписание клиники катастрофически нарушалось. Еще и поэтому такие многоопытные хирурги, как Меервальд, не могли работать без толковых помощников.

— В таком случае вперед! — сказал Альдерманн. — К Горану. Взять кровь. Еще раз все показатели. Привести показатели свертываемости крови в абсолютную норму!

Они вышли из комнаты.

В Амстердаме, в больнице Свободного университета, самоубийца лежал, подключенный к аппарату искусственного дыхания. Его кожа была теплой и розовой. Грудная клетка равномерно поднималась и опускалась. Он выглядел так, словно спал. Уже к девяти часам 28 сентября двое независимых врачей с перерывом в двенадцать часов констатировали смерть мозга.

Через сорок восемь часов его тело должно было стать на десять килограмм легче, быть зашито, обмыто и отправлено в морг. Органы и ткани двадцативосьмилетнего мужчины — сердце, почки, печень, поджелудочная железа, глазная роговица, кости, связки и хрящи, — пересаженные более чем дюжине европейцев, живущих на пространстве между северной Норвегией и Неаполем, должны будут качать кровь и фильтровать ее, осуществлять обмен веществ и выполнять множество других функций.

Но до этого пока было далеко.

9

Итак, доктор Белл еще раз основательно осмотрел Горана. Он сказал ему, что для него есть печень и на следующую ночь ему сделают операцию.

— Наконец-то, — ответил на это Горан.

— Тебе не стоит бояться.

— Я совсем не боюсь.

— Доктор Меервальд пересадит тебе новую печень. Ты знаешь его. Он уже делал тебе один раз операцию.

— Ну конечно, я знаю. Я правда совсем не боюсь.

— Ты молодец.

— Вовсе нет, — сказал Горан. — Я, конечно, боюсь. Я бы хотел не бояться. Но я должен пройти через это.

— Все будет хорошо, Горан. — Доктор Мартин Белл закончил брать кровь на анализ и передал пробирки лаборантке, которая пришла вместе с ним. — Немедленно на анализ! — приказал он ей. — Прежде всякой другой работы.

Она кивнула и исчезла.

— Теперь мы накачаем тебя препаратами, улучшающими свертываемость крови, — проговорил Белл. — По самые уши. Ты знаешь, зачем это нужно.

— Естественно, — ответил Горан. — Я же не дурак.

После того как через канюлю в кровь попала первая доза препарата для свертываемости крови, Белл оставил его в покое. Заведующий отделением позвонил Мире и Фаберу и попросил их прийти к восьми часам вечера. К этому времени Горана было пора перевозить на машине «скорой помощи» в ЦКБ. Они могли сопровождать его и затем остаться с ним.

— Сейчас у него Петра, — сообщил Белл по телефону. — Пусть они побудут вдвоем. Согласны?

— Согласны, — сказал Фабер.

Петра пришла около четырнадцати часов и принесла с собой маленький подарок, завернутый в серебряную бумагу, который она положила на ночной столик.

— Привет, Горан! — сказала она.

— Привет, Петра!

Она быстро заговорила.

— Нам повезло. По второму каналу сейчас будут показывать «Красотку». Не знаешь? Отлично. Романтический фильм. Но многие мужчины тоже были в полном восторге, когда три года назад его показали у нас. Тогда я уже была занята с моей почкой, но в кинотеатре все равно смеялась и плакала как сумасшедшая.

Петра хорошо понимала, что фильм — это не идеальный способ отвлечь человека, которому через несколько часов предстоит операция. Но что еще она могла ему предложить?

Горан не стал возражать, потому что тот, кто пытается скрыть свой страх и показать, что он не «чувствительный», должен принимать подобные предложения.

— Отлично, — сказал Горан.

— Тебе обязательно понравится! — продолжала между тем говорить Петра. — Я могу смотреть его снова и снова. Джулия Робертс сногсшибательно pretty,[141] дерзкая и чувственная. Ну а Ричард Гир — первый мужчина, в которого я влюбилась. В двенадцать лет — с зубными скобками во рту. Миллионер влюбляется в красивую, бедную девушку… ну, хорошо, красивую, бедную девушку с панели… и у фильма счастливый конец. Типичный голливудский китч, но что самое замечательное, что они сами же открыто признаются, что это голливудский китч. Это отлично сделанный фильм! Я имею в виду, если миллионер женится на проститутке, то это всегда означает: боже, у него нет предрассудков! Ты хоть раз слышал, чтобы проститутку, которая вышла замуж за миллионера, назвали свободной от предрассудков? Очень много смешного, очень много любви, сам увидишь! — И, не ожидая дальнейшей реакции, она включила телевизор и опустилась на стул рядом с кроватью Горана. «Красотка» все же оказалась правильным выбором. Горан быстро оказался захваченным стремительным развитием сюжета, Петра нежно гладила его по руке, время от времени она брала в руки его ладонь, и они смеялись снова и снова.

— Ну? — спросила наконец Петра.

— Супер! — воскликнул Горан.

— А теперь мой подарок, — проговорила Петра. Она протянула ему тонкий сверток в серебряной бумаге. Горан осторожно развязал ленту.

Он увидел маленькую серую книжку, на переплете которой был оттиск маленькой птицы, взмывающей в небо. Поперек книги шла красная полоса, на которой стояло название: «В камине свистит соловей». Сверху стояло имя автора: Иохим Рингельнатц.

— Тебе знаком Рингельнатц?

— Нет.

— Я надеялась на это. Это один из самых моих любимых поэтов. Сразу после Кестнера. Я смотрела в словаре, он умер в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Эту книгу я сегодня купила для тебя, после того как мама сказала мне, что тебе вошьют новую печень. Он наверняка принесет удачу! Этот Рингельнатц просто чудесен, сам увидишь! Но ты можешь начать читать только после того, как я уйду. — Она поднялась на ноги и склонилась к нему.

Он резко отвернулся в сторону.

— Что такое? Ты не хочешь, чтобы я тебя поцеловала?

— Конечно же, хочу, — сказал Горан. — На столе лежит дедушкина упаковка мятных карамелек. Пожалуйста, дай их мне!

— Ты совсем с ума сошел, — сказала Петра.

— Я просто не хочу, чтобы пахло изо рта, когда ты меня поцелуешь.

Она подала ему карамельки, он сунул одну в рот и раскусил.

— Подожди еще чуть-чуть! — сказал он. — Вот теперь, я думаю, можно.

— Тише едешь — дальше будешь, — сказала Петра и поцеловала его долго и крепко. Он держал ее в объятиях. Она прижала его ладони к своим маленьким грудям. Наконец она выпрямилась.

— Вот так, — сказала Петра. — See you later, alligator![142]

— After a while, crocodile,[143] — ответил он.

Она поцеловала его еще раз, затем выбежала из комнаты. Горан открыл тонкую книжку. На чистой первой странице было написано: «Горану из-за 9 страницы, но прежде всего из-за любви. От его Петры, 28 сентября 1994 года». Он открыл девятую страницу и прочитал:

Я так тебя люблю!

Без раздумий я

Подарю тебе

Плитку от моей печки…

«Я так тебя люблю».

Горан лежал неподвижно и думал: «Я ее тоже. Так сильно».

10

К этому времени молодой доктор Таммер уже много часов сидел в отделе координации ЦКБ, состоявшем из множества маленьких помещений. В каждом из них говорили по телефону, спорили, что-то считали. Каждая команда состояла из двух врачей. Врача, который работал в паре с Таммером, звали доктор Петер Прагер. На его рабочем столе стоял радиотелефон.

После своего возвращения из Детского госпиталя Св. Марии Таммер в первую очередь связался с центральной станцией воздушной «скорой помощи» Вены.

— У нас есть донор печени в Амстердаме, в больнице Свободного университета. Самоубийца. У него возьмут комплекс различных органов. Наша очередь сразу после того, как извлекут сердце. Кардиохирурги начинают в двадцать часов тридцать минут. Им потребуется полтора часа, таким образом, они будут заняты до двадцати двух часов. К этому времени наши хирурги уже должны быть в клинике. Перелет Вена — Амстердам занимает тоже примерно полтора часа в зависимости от погоды. Прибавим еще полчаса на дорогу от аэропорта до больницы, в таком случае наши хирурги должны вылететь в двадцать часов. У вас есть свободный самолет?

Дежурный на станции воздушной «скорой помощи» позвонил в оперативный штаб аэропорта Швечат и уточнил обстановку.

— К двадцати часам вам подготовят самолет «лир-джет». Наши люди в аэропорту ведут переговоры с пилотами. Они наведут справки о метеоусловиях и составят маршрут полета. Я перезвоню, как только станут известны все данные.

Спустя полчаса все данные принял молодой доктор Прагер. Таммер позвонил своей коллеге Элизабет Шток в Амстердам и сообщил ей информацию о том, когда хирурги из Вены приземлятся в аэропорту Схипхол и когда они смогут начать свою работу в больнице Свободного университета. Задолго до этого он справился по своему компьютеру о том, кто еще из пациентов ЦКБ, ожидающих донорскую печень, мог претендовать на нее, если бы Горан в последний момент не смог бы ее принять по каким-либо медицинским показаниям. К этому моменту в одной только ЦКБ восемьдесят девять человек ожидали донорских органов. С остальными в любое время можно было связаться по пейджеру, и они сами могли приехать или были бы доставлены в клинику.

В то время как Таммер разговаривал по телефону с Элизабет Шток, Прагер связался по телефону с хирургами Россвартом и Гартом и сообщил им, что извлечение печени и ее трансплантация состоятся в Вене этой же ночью.

Молодые врачи явились в кабинет Таммера. Вчетвером мужчины составили точный повременной план всей операции, включая известные временные резервы, начиная с вылета из аэропорта Швечата и заканчивая временем, когда печень для Горана будет доставлена в операционную, работу в которой продолжит сам Меервальд. Эта сложная, многоступенчатая система заработала и для трех других пациентов ЦКБ, которым грядущей ночью тоже должны были пересадить органы. Для Таммера и его коллег этот день ничем не отличался от других таких же дней.

В восемнадцать часов Таммер позвонил в Детский госпиталь.

— Как дела у Горана? — спросил он у Белла.

— Все в порядке. Машина «скорой помощи» доставит его к вам в двадцать часов. Бабушка и дедушка будут его сопровождать.

— В таком случае Россварт и Гарт прямо сейчас осмотрят мальчика. В двадцать часов они уже должны вылететь.

Через двадцать минут к Горану пришли молодые хирурги. Россварт и Гарт осмотрели его и попросили Белла показать им все рентгеновские снимки, историю болезни и последние анализы крови. Затем патрульная машина доставила обоих в аэропорт. На специальной взлетной полосе их уже ожидал самолет «лир-джет» с двумя пилотами. Россварт и Гарт вылетели точно по расписанию. По рации диспетчерская Швечата поставила в известность координаторов Таммера и Прагера. Таммер снова позвонил в Амстердам доктору Шток и сообщил ей, что венские хирурги уже в пути.

В то же самое время, в двадцать часов, два санитара из Детского госпиталя погрузили Горана на каталку и выкатили его к машине «скорой помощи», которая ждала во дворе. Фабер и Мира, которые были у Горана, тоже сели в машину и скорая направилась к приемному покою ЦКБ. Там два других санитара доставили Горана и его дедушку с бабушкой на двадцатый уровень Зеленого корпуса, где располагались операционные. На этом этаже находились палаты, в которых лежали люди, ожидающие операции. Горана поместили в палату, которая была похожа на ту, в которой однажды лежала Мира. Санитары устроили его на кровати и исчезли.

Довольно далеко от Горана, в отделении интенсивной терапии, расположенном на том же уровне, уже два дня лежал маленький Робин Зигрист, который дышал через аппарат искусственного дыхания. По решению суда по делам несовершеннолетних Клостернойбурга опека над Робином была возложена на доктора Герберта Каничека, который немедленно заявил, что химиотерапевтическое лечение должно быть начато незамедлительно.

До двадцати одного часа Фабер и Мира провели время с Гораном. Мальчик был очень спокоен.

В двадцать один час пятнадцать минут пришли два врача из операционной бригады Меервальда, попросили Фабера и Миру подождать в коридоре и взяли у Горана еще один анализ крови, который был немедленно отправлен в лабораторию и, как оказалось позднее, показал самые лучшие показатели свертываемости крови за последние месяцы. Оба врача внимательно осмотрели Горана. На левое запястье ему прикрепили браслет, на котором стояло его имя, дата рождения и характер предстоящей ему операции. Когда ушли эти врачи, следом пришли другие. Горану поставили капельницу. Фаберу и Мире сказали, что они могут оставаться с ним до того момента, когда его доставят в предоперационный блок на восьмом уровне, где располагалось отделение трансплантационной хирургии.

Самолет «лир-джет» медицинской авиации Вены приземлился в двадцать один час тридцать две минуты в аэропорту Схипхол, в двенадцати километрах юго-западнее Амстердама. Первый пилот попросил диспетчерскую службу Схипхола сообщить о посадке диспетчерам Швечата. Что и было немедленно сделано. Те, в свою очередь, передали информацию об этом Таммеру и Прагеру в ЦКБ.

У трапа самолета уже стояла машина «скорой помощи» и две патрульные машины полиции. Россварт и Гарт схватили свои чемоданчики с инструментами и бегом бросились к машине «скорой помощи». С включенными мигалками и сиренами маленький конвой тронулся и в скором времени уже мчался на большой скорости по автобану в сторону больницы Академисх Зикенхуис Свободного университета по улице Де Булелан 1117 в район Буитенфельдерт. Прямо из машины Гарт связался с координатором Шток и предупредил о своем и Россварта прибытии в ближайшие полчаса.

В двадцать два часа тридцать минут два санитара с каталкой вошли в палату, в которой находился Горан. Оба мужчины были турками по национальности, и оба плохо говорили по-немецки.

— Теперь мы должен доставлять господин Рубич в подготовительный, — сказал более высокий из них.

— Идти, пожалуйста, с нами, дама и господин! — сказал невысокий.

Санитары покатили носилки с Гораном по коридору в сторону лифта для пациентов. Мира и Фабер следовали за ними. Вместе они опустились до восьмого уровня. Коридоры здесь были гигантские и казались бесконечными. Не было видно ни одной души. Наконец возле одной из двойных дверей они увидели врача. Тот поздоровался с Гораном и его дедушкой и бабушкой.

— Коллега Белл говорит, что теперь вы можете ехать домой, — обратился он к последним.

— Да, — ответил Фабер.

— Так будет лучше, — тихо проговорил врач, беря Миру и Фабера под руку. — Это продлится довольно долго… Вам будет трудно вынести это. Спасибо за понимание! Вы можете еще попрощаться…

Фабер и Мира подошли к Горану. Оба поцеловали его.

— Всего, всего хорошего! — пожелала ему Мира.

— До завтра, старик! — сказал Фабер.

— Береги мою книгу! — попросил Горан.

— Ну конечно! — пообещал Фабер.

— Ну, тогда — пока! — сказал Горан и криво улыбнулся.

Фабер и Мира улыбнулись ему в ответ.

Врач нажал на кнопку. Створки большой двери в предоперационный блок бесшумно отворились. Санитары вкатили носилки внутрь. Врач последовал за ними следом. Створки снова бесшумно закрылись. Фабер и Мира оказались одни в коридоре. И только после этого она начала плакать.

Конвой из «скорой помощи» и двух патрульных машин подъехал к больнице Свободного университета в одну минуту одиннадцатого. Водитель «скорой» связался с диспетчерской службой Схипхола, те передали информацию в Швечат, а те, в свою очередь, сообщили Таммеру и Прагеру в ЦКБ о прибытии бригады хирургов в больницу. Таммер поставил в известность операционную бригаду Меервальда. Оба хирурга, которые уже осматривали Горана, пришли к нему снова уже в предоперационном блоке. Они попросили сделать еще одно ультразвуковое обследование Горана; Меервальд должен был получить самую точную информацию о расположении и состоянии печени.

В доме по Альзеггерштрассе в Вене Людмилла подала сандвичи. Этим троим с большим трудом удалось хотя бы немного поесть. Людмилла хотела остаться на ночь, но Мира отправила ее домой.

— Втроем мы сведем друг друга с ума. Попытайтесь поспать немного, Людмилла! Господин Фабер и я попробуем прилечь…

Чуть позже они так и сделали, легли наполовину одетые в кровать Миры. Они молча слушали, как воет внезапно поднявшийся ветер.

Уже в двадцать два часа десять минут Россварт и Гарт вошли в операционную, в которой на столе лежало тело донора. Первый хирург сделал скальпелем надрез на теле самоубийцы от горла до паховой области и затем, сделав еще один поперечный надрез от одного бока до другого, так широко развел края, что стали хорошо видны все внутренние органы. Пилой он распилил грудину и при помощи большого механического инструмента, который называли «железным помощником», развел в стороны две части грудной клетки. Стало видно молодое, сильное сердце, а под ним гладкая, розовая поверхность здоровой печени.

В аорту и полую вену ввели канюли и подключили аппарат искусственного сердца и легких. После этого сердце облили холодным физиологическим раствором и пережали аорту, в желудочки закачали обогащенный калием раствор, который остановил работу сердца и начал процесс его консервации.

Всего несколько надрезов скальпелем, и вот уже итальянский хирург обеими руками вынимает из грудной клетки «средоточие жизни» в форме обвисшего, серо-розового сгустка и передает его операционной медсестре. Она тут же окунает сердце во второй охлажденный раствор, который несколько мгновений назад был приготовлен в большом стерильном сосуде. Последние капли крови донора смыты, и сердце помещают в пластиковый контейнер с раствором электролитов, который принимает на себя функцию межклеточной жидкости тела. Чем дольше сердце и другие органы находятся в консервирующем растворе, тем на большее расстояние их можно будет перевозить. Консервация предшествует «клеточной заморозке», то есть быстрому закачиванию охлажденного, тщательно приготовленного раствора электролитов в кровеносные сосуды органа.

Иногда хирург закачивает раствор сразу после извлечения органа, тогда артерии, которые питают орган, еще до его извлечения подсоединяются к канюлям, и их промывают раствором. Это делается для того, чтобы как можно быстрее заменить кровь донора на раствор и снизить температуру органа. Донорское сердце, обложенное льдом и заключенное в холодильник, вместе с бригадой из Неаполя было на пути в аэропорт, когда Россварт и Гарт переступили порог операционной.

Они тщательно обследовали открытую печень и сравнили ее показатели с имеющимися у них данными.

— Хорошо, — сказал затем Россварт. — Выглядит очень хорошо. Начнем!

Координатор Элизабет Шток связалась по телефону с Таммером и Прагером в ЦКБ Вены:

— Ваши люди приступили к извлечению печени. Сейчас двадцать два часа шестнадцать минут.

— Подтверждаю начало изъятия в двадцать два часа шестнадцать минут. Спасибо, коллега, — сказал Таммер. Затем он проинформировал операционную бригаду.

Извлечение и трансплантация печени, значительно более сложный процесс, чем подобная процедура с сердцем. Необходимо пережать больше вен и артерий, которые значительно меньше и уязвимее. Печень, самый крупный орган, осуществляющий обмен веществ, в нем содержится много крови. Дополнительные проблемы создают желчный пузырь и желчные протоки. Больше того, печень посредством тончайших связок прикреплена к задней стенке брюшной полости. Малейшая ошибка при отделении органа может вызвать тяжелейшие кровотечения.

Россварт и Гарт, несмотря на свою молодость, были первоклассными специалистами. Меервальд работал только с самыми лучшими среди профессионалов. Чтобы вынуть печень, хирургу зачастую приходится работать вслепую и соблюдать при этом предельную осторожность, чтобы ничего не повредить, когда он освобождает орган от тела.

Теперь Гарт работал с трупом, у которого брали целый комплекс различных органов, Россварт ему ассистировал. Оба давно отлично сработались друг с другом, подобно артистам под куполом цирка. Каждое движение было выверено.

Двадцать три часа сорок минут:

— Печень вынута! — Гарт передал орган, который приобрел стальной цвет, операционной медсестре.

— Печень вынута! — сообщила координатор Шток Таммеру и Прагеру в Вену. Прагер передал информацию операционной бригаде Меервальда.

Так же, как итальянцы мыли «свое» сердце, так и Россварт с Гартом сразу после извлечения «своей» печени мыли и ополаскивали ее раствором до тех пор, пока последние капли донорской крови не были удалены с поверхности и из внутренних полостей органа. Очищенная печень была опущена в большую синюю сумку-холодильник.

Свои халаты, резиновые перчатки и маски Россварт и Гарт выбросили в контейнеры для стерильных отходов, с сумкой и чемоданчиками с инструментами они поспешили по пустынным коридорам больницы к лифту. Позади клиники ожидали машина «скорой помощи» и две патрульные машины полиции. Теперь наступила очередь голландских врачебных бригад, занявшихся извлечением других органов, а также костей, связок (по большей части для нужд пластической хирургии), и в заключение роговицы глаза.

Россварта и Гарта снова доставили в Схипхол. Фельдшер, сидящий рядом с водителем «скорой», сообщил в диспетчерскую службу, что они приедут примерно через двадцать минут. Диспетчерская предупредила пилотов «лир-джета». Когда Россварт и Гарт добрались до закрытой зоны аэропорта, двигатели уже работали.

Внутрь!

Самолет покатил по взлетной полосе. Ему немедленно было дано разрешение на взлет. В ноль часов пятнадцать минут 29 сентября 1994 года он набрал необходимую высоту. Второй пилот попросил диспетчеров Схипхола предупредить диспетчеров Швечата, а те, в свою очередь, должны были поставить в известность врачей ЦКБ, что и было незамедлительно сделано.

В ноль часов пятьдесят семь минут «лир-джет» пролетал над Франкфуртом-на-Майне. Второй пилот попросил диспетчеров проинформировать Вену.

После того как координатор Таммер в час и четыре минуты проинформировал бригаду тирольского хирурга Меервальда, Горана вкатили в операционную и переложили на операционный стол.

Анестезиолог стал вводить наркоз. Горану поставили специальный венный катетер. К нему подключили автоматический датчик «селл-сейвер» для поддержания клеточного состава крови, который в ответ на данные компьютера восполнял потерю крови свежей, и операционная медсестра уже несколько раз обработала его живот и верхнюю часть туловища коричневым дезинфицирующим раствором.

Томас Меервальд вошел в операционную. Этим вечером он был вместе со своей женой в кино, затем они легко перекусили у «своего» итальянца. По мобильному телефону Меервальд постоянно получал свежую информацию от Таммера. Теперь наступила его очередь. Он вскрыл брюшную полость Горана, однако не стал удалять ставшую почти бесполезной печень. С одной стороны, даже самая пораженная печень все же выполняет определенные функции и обеспечивает обмен веществ намного лучше любой машины или всех препаратов вместе взятых, с другой стороны, после долгих лет практики опыт подсказывал Меервальду о необходимости лично убедиться в том, что донорская печень действительно здорова и соответствует всем показателям. Новая печень может быть меньше размером, чем старая, она вырастет и заполнит свободное пространство, но она ни в коем случае не может быть больше, чем ее предшественница. Уменьшение слишком большого органа при помощи скальпеля и удаление одной из долей почти всегда имело неблагоприятные последствия. Стоило на короткое время пережать общую печеночную артерию, по которой в печень поступала обогащенная кислородом кровь, и воротную вену, которая снабжала ее питательными веществами, как это немедленно приводило к нарушению кровообращения. При этом пострадает вся система кровоснабжения.

По этой причине Меервальд, который несколько меланхолично рассматривал заменяемую печень (двенадцать лет назад я прооперировал Горана, двенадцать лет, как быстро пролетает жизнь!»), подсоединил аппарат «байпас», то есть обходной кровеносный сосуд для осуществления кровоснабжения между шейной и бедренной венами. Этот самый «байпас» направлял кровь из нижних частей тела непосредственно к сердцу. Установка и удаление этого отвода существенно удлиняли продолжительность операции, но Меервальд взял себе за правило идти по самому надежному пути.

В то время как он сосредоточенно работал, один из хирургов бригады передал ему информацию о том, что «лир-джет» приземлился в аэропорту Швечата в час сорок минут и Россварт с Гартом в этот самый момент садятся в вертолет, который должен через пятнадцать минут приземлится на крышу клиники. Через восемнадцать минут оба врача, которые привезли новую печень, шагали по коридору, в котором располагался вход в операционный зал. Входная дверь открылась. Маленькая тележка с сумкой-холодильником вкатилась внутрь…

Было один час пятьдесят восемь минут в четверг, 29 сентября 1994 года.

11

Фаберу все же удалось заснуть.

Когда он проснулся, кровать рядом с ним была пуста и в комнате было темно. Он включил ночник. Его часы показывали шесть часов утра. Он проспал почти шесть часов.

Старик поднялся и пошел разыскивать Миру.

Она сидела в библиотеке. Горел торшер. В его свете таинственно светились высокие стены, плотно заставленные книжными корешками.

— Ты так и не смогла поспать?

— Нет, — ответила Мира. — Хорошо, что ты смог. Я заварила чай. Иди, выпей!

Он увидел, что на маленьком столике стоит посуда, взял чайник и налил две чашки чая.

— Спасибо, — сказала Мира.

Он сел.

— Ты очень устала?

— Совершенно не устала.

Оба пили чай.

— Скоро рассветет. Мы сделали что могли, — заметила Мира. — Врачи тоже сделали что могли. Горан — хороший мальчик. Мы тоже с тобой неплохие люди. Если по справедливости, то у Горана должен быть шанс. Но справедливости не существует. Как и не существует случайностей. Теперь сбудется то, что предначертано Горану. Очевидно, что каждый из нас должен хотя бы во что-то верить. Вот все, во что я верю. Ты веришь во что-то большее?

— Нет.

— Хорошо.

— Подожди-ка, — сказал он. — Я верю в тебя.

— Ах, Trouble man, — сказала она. — Вечером в ЦКБ я решила рассказать тебе нынешней ночью кое-что, — чего ты не знаешь… Я все время собиралась рассказать тебе об этом, с тех самых пор, что мы живем вместе. Я так ни разу и не сделала этого. Теперь я должна сделать это — ради тебя, Trouble man.

— Ради меня?

— Ты полон ненависти к этому городу, к этой стране из-за всего того, что случилось тогда с твоей семьей и теми людьми из подвала, из-за старых и новых нацистов, из-за множества людей здесь, которые никогда ни о чем не жалели и не понесли заслуженного наказания, как не раз говорил ты сам, из-за массовых убийц, подобных Зигфриду Монку, который не искупил своей вины и вот теперь мирно умер во сне… Конечно, ты ненавидишь здесь не всех. Например, людей из Детского госпиталя ты любишь. Но сам ты называешь Детский госпиталь «параллельным измерением» и не причисляешь его к Вене.

— Верно, — согласился он.

— Нельзя жить в ненависти. Тем более если раньше любил.

— Что я любил?

— Этот город.

— Ерунда.

— Ты любил его! Иначе ты был бы к нему равнодушен, не ненавидел бы его так сильно. Но ты не можешь только ненавидеть. Так не получится.

— Очень даже хорошо получится. Мне стоит только подумать о Монке.

— Нет, получится как раз не очень хорошо, — поправила она. — Это делает тебя ожесточенным, несправедливым и, в свою очередь, достойным ненависти — это делает тебя слабым. Тот, кто ненавидит, — слаб. Кто ненавидит достаточно долго, тот умирает от своей же ненависти — как Монк. Ты сейчас не можешь умереть. Ты не можешь забыть ничего, что произошло с тобой, твоими близкими, друзьями и многими другими, все, что происходит снова. Но ты не можешь жить только в ненависти… Посмотри, я же не делаю этого!

— Ты? — растерянно спросил он. — Тебе-то отчего жить в ненависти?

— Об этом я и хочу теперь с тобой поговорить. Что тебе на самом деле известно обо мне и моей семье?

— Очень мало, — внезапно с удивлением заметил он. — Твои родители умерли во время войны…

— Я сама так сказала тебе тогда в Сараево, когда мы встретились в пятьдесят третьем. И больше ничего.

— Больше ничего, — почти испуганно ответил он. — Я тогда подумал, что ты, возможно, не хочешь ничего мне рассказывать. У нас была наша любовь, и было так мало времени…

— Наша любовь, — проговорила она. — И так мало времени. Я действительно не хотела тебе ничего рассказывать. Я никому не хотела ничего о себе рассказывать. Теперь я хочу сделать это… Возможно, что тебе будет полезно думать так же, как я думаю о людях в этой стране.

— Что тебе о них может быть известно?

— Многое, Trouble man, — сказала она. — Мой отец был евреем.

— Он был кем?

— Евреем. Его звали Леон Мазин. У него был старший брат, Иво. У моего отца была кожгалантерейная фабрика в Сараево. Его брат Иво был крестьянином и владел небольшим хозяйством в Гожна Горе.

— Где?

— В Гожна Горе. Это крохотная деревенька высоко в горах юго-западнее Белграда в Сербии. Летом мы жили там. Я всегда была очень счастлива в Гожна Горе. Не всегда, — поправила сама себя Мира.

Она замолчала, а он смотрел на нее так, словно видел впервые.

— Я родилась в двадцать девятом, — наконец снова заговорила она. — У нас был прекрасный дом. Мы были богаты. Я ходила в школу вместе с христианами и евреями, мусульманскими, сербскими и хорватскими детьми. Мой отец крестился в католическую веру. И меня он тоже окрестил. Я не знала, что я наполовину еврейка. Никто не сказал мне этого. Дома об этом никогда не говорили. У меня было прекрасное детство. Вплоть до апреля сорок первого…

— До апреля сорок первого… — как эхо повторил за ней Фабер.

— Мне было двенадцать лет. Немецкие войска вторглись в Югославию. Шестого апреля.

— Шестого апреля, — сказал он, чувствуя себя беспомощным, совершенно беспомощным.

— Ты помнишь, Trouble man, ты помнишь… Немцы поделили территорию государства. Словению и Далмацию получила Италия, Македония отошла Болгарии, Воеводина — Венгрии. Ну а Хорватия получила своего рода независимость под руководством Анте Павелича — лидера партии Усташа. Так как Усташа была профашистско-католической партией, провозглашала националистскую и антисемитскую идеи, немцы дали Хорватии много прав; Усташа была в восторге от Гитлера, а Гитлер — от Усташи, и Усташа немедленно приступила к истреблению всех сербов, евреев и цыган с благословения активной помощи католической церкви и самого господина епископа Загребского Алежзиже Степинача. Немцы были в таком восторге, что отдали хорватам еще и Боснию-Герцоговину, а вместе с ней и Сараево, где жили мы… Павелич поблагодарил их. Он хотел построить «чистокровное народное» государство. Стоит вспомнить об этом сегодня, когда сербов обвиняют в «этнических чистках». До этого уже состоялись большие хорватские чистки. Для хорватов евреи, цыгане и сербы были «расово неполноценными» и подлежали «выбраковке». Вскоре после этого состоялись крупные погромы и возникли концентрационные лагеря, такие как ужасный Жазеновач, где проходили массовые убийства заключенных… Мой отец бросил все: фабрику, дом и, взяв мать и меня, переехал в Сербию.

— Но она была оккупирована немцами!

— Мы, не задерживаясь, отправились высоко в горы к его брату Иво в маленькое селение Гожна Гора. Ты хорошо знаком с Югославией, с ее гигантскими горами и бездонными пропастями — настоящий рай для партизан. Ни одному захватчику не удастся добиться там успеха. Тогда это не удалось немцам, сейчас это не удается ни сербам, ни хорватам, ни боснийцам… Тогда в горах скрывалось много людей, прежде всего евреи и коммунисты. Почти все окрестности контролировались партизанами. Их предводителей звали Михайлович и Тито… Я ничего не подозревала об этом, я бы просто ничего не поняла. Мои родители сказали, что мы снова проведем отпуск у дяди Иво и тети Сони, его жены. Я очень радовалась. Можно было целый день играть с детьми из деревни и животными во дворе. О войне я мало что знала, родители старались уберечь меня от этого. Партизаны были нашими друзьями. Немецких солдат тогда я еще не видела. И только с осени сорок первого…

— Да?

— …пришел конец нашей чудесной жизни, — сказала Мира. — Тогда я и не подозревала об этом, но боевой дух немецких солдат к тому времени ощутимо упал. Они не были знакомы с горной местностью, они не доросли до партизан Тито, у них не было специальных боевых подразделений, потому что изначально они должны были стать лишь оккупантами и были плохо обучены. Многие из них были австрийцами. Наконец немцы назначили нового командующего — генерала над Сербией — австрийца Франца Беме. Тот явился с новыми австрийскими частями — горными стрелками. Эти были обучены много лучше. И, согласно приказу Беме, они осуществляли свои карательные акции с особой жестокостью. Беме и его солдаты видели противника во всем мирном населении. Строились концентрационные лагеря для мужчин, женщин, детей, очень много деревень были полностью сожжены, а скот разграблен. Лагеря были полны евреями и коммунистами. Сперва Беме настаивал на их депортации на восток, чтобы освободить место для других, но затем он приказал своим солдатам прямо на месте производить массовые расстрелы. Их первыми жертвами стали австрийские евреи, которые на пути в Палестину были настигнуты здесь своими гонителями.

Мира надолго замолчала, затем продолжила.

— Десятого октября сорок первого года этот генерал Беме издал приказ о массовом уничтожении. Вследствие «балканского образа мыслей» и «распространения коммунистического и национально-освободительного движения» он предписывал в ходе «внезапных ударных операций» взять на местах в заложники всех евреев, коммунистов и подозрительных личностей из местных жителей. «Следует объявить этим заложникам, — как говорилось в приказе, — что при нападении на немецких солдат и лиц немецкой национальности они будут расстреляны».

Фабер молчал.

— И вот в начале сорок второго года австрийские солдаты добрались до деревни Гожна Гора высоко в горах и забрали моего отца и его брата Иво, это были единственные евреи в Гожна Горе. Но австрийцы забрали также всех коммунистов. Они, как и мой отец и его брат, были выданы местными жителями… Но до того как пленных смогли отправить в пересыльный лагерь, на конвой напали партизаны, чтобы отбить арестованных. В результате был убит один австрийский солдат. Партизаны отступили, когда увидели, что пришло подкрепление. Тогда… двадцать первого февраля сорок второго года… — Мира сглотнула и с трудом продолжала говорить, — …двадцать первого февраля сорок второго около полудня моего отца и дядю Иво, а с ними и многих других мужчин из соседних деревень согнали вместе в маленьком лесочке недалеко от Гожна Горы… Один солдат был все-таки убит, а в приказе генерала Беме было сказано, что расстрелу подлежат пятьдесят заложников, если ранен один солдат, и сто, если один солдат убит. Так вот, двадцать первого февраля сорок второго года австрийские солдаты расстреляли в лесочке у Гожна Горы сотню заложников. Среди самых первых были мой отец и дядя… Мама спрятала меня на чердаке, и вот сверху я видела, как был убит мой отец, его брат и многие другие, и мне все еще было неизвестно, что отец был евреем, мама рассказала мне об этом гораздо позднее.

12

— Ну вот, я наконец-то узнала, что являюсь наполовину еврейкой, — после паузы продолжала Мира. — Но я и понятия не имела, что это такое. Я сильно любила отца и думала, что он не мог быть плохим человеком, потому что я так сильно его любила и он всегда был добр ко мне. Я также не знала, что такое коммунист. Но теперь я знала, что такое австрийские солдаты.

— Я тоже был одним из них, — сказал Фабер.

— Да, но ты дезертировал. Мне сообщили об этом в «Босна-фильме», еще до того как приехал ты и Роберт Сиодмэк. Я прочитала твою первую книгу и знала, что с тобой случилось. Я полюбила тебя с самого первого дня.

— Но почему ты не рассказывала мне обо всем этом?

— Я боялась, — ответила Мира.

— Меня?

— Нет, не тебя.

— Тогда кого?

— Всех людей.

— И всех тех из Сараево? Югославов?

— Их особенно, — сказала Мира. — Понимаешь, я так сильно страшилась, что все может начаться снова, новая война, с новой Усташой и новыми преследованиями… Когда я наконец снова оказалась в Сараево, то подыскала себе комнату в совершенно другой части города. Меня там никто не знал. Никто и понятия не имел, что я наполовину еврейка. И я думала, что не должна об этом никому рассказывать — так сильно я боялась новой войны.

— Но ты же не думала, что это будет еще одна война с Германией и Австрией.

— С кем бы то ни было, — сказала Мира. — Не важно с кем. Евреев все не любят. Тем более еврейских полукровок, — ни христиан, ни иудеев. А войны все равно немедленно вспыхнули по всему свету! После сорок пятого хоть где-нибудь, но обязательно шли военные действия. Я думаю, что с тех пор было от ста шестидесяти до ста восьмидесяти малых и больших войн. И вот уже три года война идет у нас… Это был не только страх, я просто не хотела иметь ничего общего с моим христианством, с моим иудейством, ни с каким еврейским божеством и ни с каким христианским божеством, ни с каким божеством вообще! — Голос Миры зазвучал громко, полный страсти. — Бог! Сколько их есть вообще — этих Богов? Который из них защитил моего отца? И который мою мать? Который из них хотя бы раз предотвратил войну, преступление, несчастье? Назови хотя бы одного! Одного за все эти тысячи лет! Какой Бог хотя бы раз наказал виновного? Ни один! Но: за сколько несчастий, бесчинств и за сколько войн Он в ответе? Сколько войн велось Его именем? Давай возьмем, к примеру, нашу страну! Или Израиль, Ирландию, Францию с ее гугенотами, Испанию с инквизицией и крестовыми походами! Только смерть и разрушения, кровь и слезы! Оставь меня в покое со своим Богом!

— Я вовсе и не пристаю к тебе с Ним! — заметил Фабер. — Я думаю точно так же, как и ты. Только…

— Что «только»?

— Только мне вспомнилось, как сильно ты хотела на Каленберг, в эту часовню к Черной Богоматери из Ченстоховы. Как ты молилась там, чтобы Горан поправился…

— Ах это! — воскликнула Мира. — А разве я не сказала тебе тогда, что не верю в Бога? Разве я не сказала, что в такой вот чрезвычайной ситуации надо использовать любую возможность?

— Да, ты это сказала.

— Я ни во что не верю, именно поэтому я очень суеверна, — пояснила Мира. — И что из этого? Коль скоро Бог приносит одни только несчастья, почему бы Богородице из дерева или камня не приносить счастье? Такие, как я, берут то, что есть… Нет, что принесли все эти религии? Поэтому и нашей дочери Наде я не сказала, что я полукровка, а она в таком случае на четверть еврейка, хотя в этом уже очень мало еврейского, я и сама знаю. Но все-таки я не переставала бояться, что мне придется бежать с ней, как была вынуждена бежать со мной моя мать. Ей я не сказала, и Горан тоже пребывает в неведении… Жив ли он еще? — Мира испуганно посмотрела на Фабера.

— Мира, прошу тебя! — сказал он. — Меервальд оперирует его!

— Да, конечно. А если он умер в ходе операции… — Она не договорила. — Нет. Белл бы позвонил, если бы он умер во время операции.

— Он не умер! Он не умрет!

— Он не умрет, — повторила Мира. — Это было бы слишком большой подлостью…

«Слишком большой подлостью, — подумал Фабер. — Кто так уже однажды сказал мне?» Он не мог вспомнить.

— Рассказывай дальше, Мира! — сказал он. — Кто похоронил твоего отца и всех остальных?

— Старики из деревни, — сказала Мира. — И моя мать, конечно. Было много снега, стояли сильные холода. Это была тяжелая работа, так как земля промерзла. Они смогли вырыть только одну яму на всех в том лесочке у Гожна Горы. Там лежит мой отец. Я хотела сказать, там он лежал. Я больше ни разу там не была. — Мира снова надолго замолчала. — Затем нацисты отправили нас в Вену, — выговорила она наконец.

— В Вену?

— Ну да, в Вену. Мою мать, меня и всех молодых женщин из Гожна Горы. На принудительные работы. Так это называлось… Они отправляли женщин и мужчин из многих стран в Германию и Австрию на работы, в первую очередь военнопленных, прежде всего русских. Мы с мамой оказались в Зиммеринге, на очень большом заводе, он назывался «Австрия-Эмайл». Там производили приборы для вермахта. Мне известно только об очень маленьких деталях для радиостанций, которые гальванизировались там, где трудилась моя мать…

— Это просто удивительно. Ты вместе с матерью была в Вене…

— Да, в Вене, — сказала Мира. — До конца войны. И еще девять месяцев после ее окончания… Тогда были миллионы ПЛов, перемещенных лиц, вспомни, людей, которых нужно было вернуть на родину. Железнодорожные пути были разрушены, еды на всех не хватало, особенно там, откуда были привезены русские, поляки, румыны, чехи и сербы. И в Вене тоже…

— Ты была в Вене в то же время, в которое был в ней я, — растерянно заметил он.

— Да, Trouble man… и уж точно я сидела в одном из бомбоубежищ в тот самый день, когда тебя засыпало в подвале на Нойер Маркте.

— Как и я, ты была в Вене, как и я, ты была в подвале, и ты никогда не говорила об этом, никогда?

— Никогда. До сегодняшнего дня.

— Потому что ты боялась…

— Потому что я боялась…

— Даже меня…

— Тебя я любила! Я не хотела тебя огорчать… Мы провели так мало времени вместе, Trouble man, и вот ты уже уехал. Мы не виделись с тобой сорок лет и когда наконец встретились снова, речь уже шла о жизни Горана. Я твердо решила все рассказать тебе сегодняшней ночью по одной важной причине…

— По какой?

— Сейчас! Дай досказать до конца: женщины жили в бараках… у многих были с собой дети… многие умерли… Мне было тринадцать, четырнадцать лет, я тоже должна была работать. Мне очень повезло, и я попала в этот цех по гальванизации к матери…

— Это большая удача!

— Да, большая удача! У нас были бараки, нам давали поесть… немного, конечно… а вот русские не получали почти ничего. Так много из них умерло… совсем как маленькие дети… мама и я бегали в город, как только нам не надо было работать. Это было строжайше запрещено, но многие поступали точно так же…

— Как поступали?

— Бегали в город в надежде, что люди дадут нам немного поесть.

— Я помню об этом, — сказал Фабер. — Я видел этих женщин и детей, когда вернулся в Вену из Венгрии. Они стояли неподвижно и протягивали руку. Одна из матерей сказала: «Еда, пожалуйста!»

— «Еда, пожалуйста!» Да, так говорили они все. Это было чертовски опасно, и нас отправили бы в концлагерь, если бы кто-то донес на нас. Но было много людей, много, Trouble man, они делали нам знак, чтобы мы подождали, и шли в ближайшую булочную и покупали на свои хлебные карточки буханку хлеба, снова делали нам знак и исчезали в пустом подъезде дома. Мы шли за ними, и в этом подъезде они отдавали нам хлеб и поспешно уходили прочь, потому что их тоже отправили бы в концлагерь, как и нас. В Вене много было таких людей, которые помогали. Они пускали нас и в бомбоубежища, там в Зиммеринге, когда начались авианалеты. Мы сидели там вместе с австрийцами и немцами, и им было страшно. Тебе это хорошо известно!

— Да, — проговорил Фабер. — Мне это известно… Но я все еще не могу поверить: ты была в Вене!

— Да, Роберт.

— И вы выжили.

— Я выжила, — поправила Мира. — Мама нет. В сорок пятом она заболела воспалением легких и умерла в нашем бараке. — Мира говорила без всякой интонации. Она смотрела через большое окно наружу, где постепенно светало. Цвет неба менялся с молочно-белого на серый, серо-голубой во множестве его оттенков, насыщенно синий и наконец на красный.

— Где ее похоронили?

— Я не знаю. Тогда умирало много женщин. Мертвых увозили… Многие говорили, что их отвезли на Зиммерингскую пустошь. Позднее я искала там, но не нашла никаких могил. Когда умерла мама, мне было шестнадцать лет… Потом Красная Армия нас освободила. У русских не было подвоза продовольствия, как это было у американцев, они жили тем, что давала страна. У них и для себя-то не хватало, но они все равно делились с нами… Медленно, но все же стала работать австрийская администрация, и коль скоро невозможно было быстро отправить нас по домам, предпринимались попытки помочь нам, насколько это вообще было возможно. Квакеры из Швеции присылали продовольствие, для детей устроили специальную кухню. Мы каждый день получали суп, хлеб, немного мяса и иногда даже шоколад. А в конце сорок пятого мне снова сильно повезло…

— Снова большая удача! — заметил Фабер.

— Ну конечно! Народной школе требовалась уборщица. Они взяли меня. Я могла жить в подвале и получала немного денег и продукты у американцев. В этой школе учились мальчики и девочки от шести до десяти лет. Я почти бегло говорила по-немецки. Дети мне очень помогли. Все они были бедны, у многих не было отцов, — кто-то пропал без вести, кто-то сидел в лагерях. В Вене царила страшная нищета, страшная. Однажды учительница дала четвероклассникам тему для сочинения: «Самый прекрасный день в моей жизни», и я отчетливо помню, что один мальчик, Стефан, — я отлично помню его имя — так вот, Стефан в своем сочинении написал: «Самым прекрасным днем в моей жизни было 2 ноября 1945 года, потому что в этот день умер мой брат Пауль, и я получил его ботинки и пальто».

— Его ботинки и пальто, — повторил Фабер.

— Да, — подтвердила Мира. — Он именно так и написал, этот Стефан.

13

Мира встала и открыла створки большого французского окна, которое выходило на балкон. Утренняя прохлада коснулась ее лица.

— Сколько сейчас времени? — спросила она.

— Почти семь.

— Они все еще оперируют.

— Да, — сказал Фабер. — Все еще. — Он смотрел на нее с удивлением. — Я не могу поверить в то, что ты мне рассказала.

— Я должна была рассказать тебе это, — ответила Мира и вернулась к своему стулу. — Все. Ты так глубоко увяз в своей ненависти к этому городу. Это сильно меня потрясло и огорчило, когда я заметила это при нашей встрече. Я знаю, что всю свою жизнь ты борешься против нацистов всех мастей. Но я не знала, что ты взял в заложники целый город, целую страну, и возложил на них всю ответственность за то, что произошло более пятидесяти лет назад, и за то, что начинается здесь снова… Ты не можешь ненавидеть всех жителей страны! Так не бывает!

— Разве с тобой никогда этого не было? — спросил он.

— Может быть, в самом начале… Я не могу вспомнить… Если это и было, то очень недолго, по крайней мере до тех пор, пока не научилась жить со своим горем. Но когда я встретила тебя, я уж точно не ненавидела… Нет, не потому, что ты сам во многом мне помог. Нет, не поэтому. Я никогда не смогу забыть того, что случилось с папой и мамой, с тобой и многими миллионами людей по вине нацистов. Точно так же, как и ты не можешь забыть… Но кое-что ты все же забыл.

— Что?

— Молодых людей.

— Я писал и для них тоже.

— Ты писал, как это было. Что это не должно повторится еще раз. Но ты не показал, как именно они могли бы все изменить к лучшему. Многие из этих молодых людей другие, Trouble man! Я знаю это. И я снова столкнулась с этим городом, который ты ненавидишь из-за того, что здесь случилось с твоей семьей и теми людьми из подвала, хотя это могло произойти с ними где угодно — в Берлине, в Гамбурге, в Мюнхене. Везде… Однако признаюсь, что сильно испугалась, когда меня с Гораном снова отправили в Вену, но это и естественно.

— Более чем, — заметил он.

— Тогда я постаралась справиться со своим страхами и подумала о том, что двенадцать лет назад австрийцы из этого города спасли жизнь моему Горану. И все то время, которое я нахожусь здесь, они снова и снова делают это. Я постоянно думала об этом, и страх наконец отпустил — до того момента, как я поехала на метро до площади Зюдтиролер…

— Что ты делала на площади Зюдтиролер? — растерянно спросил он. — И когда?

— Когда ты был в Люцерне. Я поехала туда, потому что поблизости устроили выставку о преступлениях вермахта.

— Ты посмотрела ее?

— Да. Но до этого… дай мне рассказать по порядку, Trouble man! Нас было только пять женщин в вагоне метро. И дюжина этих накачанных молодчиков… подлые, жестокие… они терроризировали нас… угрожали нам ножами, кастетами и кистенями…

«Ну вот, — подумал Фабер. — Ну вот, как это знакомо!»

— …они требовали наши документы и горланили, и я внезапно ощутила страх, ужасный страх… другие женщины тоже. Это было отвратительно, хотя они и не сделали нам ничего плохого…

— Вена остается Веной, — сказал Фабер.

— Совсем нет! — запротестовала Мира. — Совсем нет! От площади Зюдтиролер я направилась в центр «Альпенмильх» — там была открыта эта выставка. «Альпенмильх»![144] Сперва мне показалось невероятным, что там можно устроить такую выставку. Но это же Вена, это и Квальтингер, и Карл Крауз, и Горват! Я была там в будний день, и все же там было очень много людей — молодых людей, Trouble man, молодых людей! И они были совсем не похожи на тех нацистских молодчиков из метро. Они были совершенно другие.

— Ты откуда знаешь? — спросил он и подумал: «Милые молодые люди из Вены. Хотят меня убить. И им почти удалось сделать это».

— Потому что я разговаривала с ними. Те, что были в центре «Альпенмильх», были полной противоположностью тех типов из метро. Просто есть одни и есть другие — и не только в Австрии, во многих странах, Роберт! Те, что были на выставке, хотят узнать наконец, что же происходило на самом деле в войну при нацистах.

— Ты действительно веришь в то, что есть одни и другие?

— Да, Роберт, да! Я же сама с этим столкнулась! Есть немало коричневых ублюдков, но намного больше тех молодых людей, которые чувствуют отвращение к ним и борются против них.

«Без особого успеха, — подумал Фабер. — Меня эти коричневые ублюдки почти достали возле того маленького кафе и в аэропорту Цюриха. Только вот не надо сейчас этого идеализма, пожалуйста!»

Мира увлеченно продолжала:

— Сначала я чувствовала себя жутко на этой выставке, словно в страшном сне. Я увидела свою юность. Все, что творили солдаты вермахта в ходе этой «истребительной войны» на Востоке, прежде всего в Польше и России, но и в Сербии тоже. По всей Сербии, где «проводили чистку» солдаты австрийского генерала Беме, которые убивали, очищая страну от еврейской, коммунистической и цыганской крови. Я увидела фотографии, которые тайно делали сами солдаты и которые изъяли у них в русском плену, фотографии, сделанные местными жителями и партизанами. Я увидела повешенных, застреленных, концлагеря, «душегубки», горы трупов, все в точности так, как я увидела это в Гожна Горе. Так как все эти свидетельства будто обухом меня ударили, я была вынуждена присесть, это-то и обратило на меня внимание молодых людей… они подошли ко мне… и спросили, как я себя чувствую. И я ответила им правду, они без конца задавали мне вопросы, сначала эти мальчики и девочки, потом и пожилые люди тоже. А я отвечала. Они не хотели меня отпускать, Роберт. Главное, что им не важна была моя личная судьба, нет, главным для них было то, что во мне они нашли… живую свидетельницу, своего рода фотокамеру, да, фотокамеру, Роберт! Я, подобно фотокамере, могла подтвердить, что все это происходило на самом деле. И они были возмущены и потрясены тем, что австрийцы, их соотечественники, сделали с другими людьми. Я это видела своими глазами, Роберт! Снова появились молодые люди и снова задавали вопросы, желая узнать, как можно больше. Естественно, что не все девятнадцать миллионов солдат вермахта были преступниками! Ты тоже служил в вермахте. Но не все могли дезертировать, хотя наверняка миллионы из них были в отчаянии от того, что должны были носить эту форму. Но в вермахте были и преступники, я точно знаю это, они убили моего отца и дядю… Выставка важна еще и потому, что положит конец лжи: СС — это плохо, вермахт — это хорошо. Эти молодые люди возмущены фашизмом, как старым, так и новым. Они уже высказали однажды свое возмущение в Австрии и Германии, вспомни волнения молодежи в шестьдесят восьмом году! Сейчас она снова появилась, эта критически настроенная молодежь! — На щеках Миры проступили красные пятна, она страстно продолжала: — И ты, и я, мы все должны оказать им поддержку! Им нелегко. Левые потерпели поражение, а то, что делают правые, что делает капитализм, этого они не хотят. Они не знают, на каком фундаменте им начать свое строительство. У них нет ни фундамента, ни информации. Им требуется что-то большее, чем прописные лекции о добре и зле. Ты не обязан любить Вену и Австрию! Этого никто от тебя и не требует. Но ты знаком с этим городом, с этой страной, с людьми, ведь это твои люди и твоя страна! Поэтому здесь никто лучше тебя не сможет помочь честным молодым людям. Да, среди молодежи есть такие, как эти парни из метро. Но есть и другие — их намного больше, Роберт, намного больше! — которые делают все, чтобы справиться с этой чумой. На выставке я услышала это от многих молодых людей! И я верю им. Зачем бы им врать мне? Зачем в таком случае они вообще пришли на эту выставку?

«В этом что-то есть, — подумал Фабер. — Мира, конечно, права. Есть много таких, которые думают по-другому. Мне не повезло, и мне попадались только убийцы».

— И если ты оставишь в беде этих молодых людей, завтрашних взрослых, и будешь просто ненавидеть всех в этой стране, то накажешь невиновных, которые на самом деле хотят сделать как лучше, и тем самым возьмешь на себя тяжкий грех. Ты должен быть вместе с ними. Я повторяю, ты вовсе не обязан любить эту страну! Но во имя будущего страны — ее молодежи — ты должен примириться с ней! Чтобы все то, что когда-то случилось с нашими близкими, со всеми теми шестьюдесятью миллионами человек, произошло не напрасно, чтобы все они умерли не зря, ты должен помочь этим молодым! Желать им добра… потому что это желание даже важнее любви…

Зазвонил телефон.

Оба вздрогнули.

— Сними ты! — прошептала Мира.

Рукой, влажной от пота, он снял трубку и назвался.

— Доброе утро, господин Фабер, — сказал Белл. — Наилучшие пожелания от доктора Меервальда. Трансплантация прошла без осложнений. Горан находится в отделении интенсивной терапии. Если и дальше все будет идти так же хорошо, то вы сможете коротко увидеть его уже завтра.

— Спасибо! — сказал Фабер. — Спасибо! — Он еще раз сказал «спасибо» уже после того, как Белл повесил трубку. Прижав ухо к трубке, Мира слышала то же, что и он. И вот теперь, когда он почувствовал, что ее слезы текут по его лицу, он услышал, как она сказала:

— Шалом!

14

Однако только через три дня им разрешили проведать Горана в отделении интенсивной терапии. Он был без сознания и дышал через аппарат искусственного дыхания, и Мира сначала страшно перепугалась, но доктор Белл, который их сопровождал, заверил их, что все идет как надо, и она снова успокоилась.

В этот день врачи удалили дыхательную трубку, Горан узнал Миру и Фабера и показал им это движением век. Это произошло 3 октября 1994. На следующий день Горана перевели в обычную палату. К нему была подсоединены капельница и еще много всяких трубок. Фабер и Мира для начала провели с ним полчаса.

Мальчик был очень слаб и спросил:

— Кто я теперь?

— Что ты имеешь в виду, спрашивая, кто ты теперь? — спросил Фабер.

— Я — все еще я? — испуганно посмотрел на него Горан.

— Ну конечно, ты — еще ты! Кто же еще?

— Возможно, тот, от кого я получил печень. Я же не знаю, кто это был… девочка… или, может быть, пожилой человек… Теперь во мне есть часть этого человека… Может быть, я стану им…

— Ты останешься собой, — сказала Мира.

— Точно? — спросил Горан. — Точно?

— Совершенно точно, — сказал Фабер.

— А что случилось с моей печенью? Они просто выбросили ее?

Над такими вещами Горан раздумывал довольно продолжительное время. Позднее он стал называть чужую печень «своим партнером», с которым он должен «сотрудничать», и он обещал «всегда заботиться о нем самым лучшим образом». Прошло немало времени, пока Горан свыкся с чужим органом.

Физически ему день ото дня становилось лучше. Питался он через канюлю, через которую врачи регулярно брали пробы его крови и вводили необходимые лекарства, среди прочего и новый японский препарат FK 506 вместо циклоспорина-А.

Через неделю Петре разрешили регулярно навещать Горана. Она приходила сразу после окончания занятий в школе.

До 25 октября Горан оставался в ЦКБ. Мира и Фабер могли приходить к нему когда хотели. Жизни Горана давно ничто не угрожало. Людмилла тоже навещала его, как и многие врачи и сестры из Детского госпиталя Св. Марии.

Мира теперь всегда отправлялась в ЦКБ после обеда. Фабер в это время спал около двух часов, затем садился писать. Он снова мог работать регулярно и поэтому хорошо продвинулся вперед. Вот только его кратковременная память стала значительно хуже, и все чаще, в том числе и по ночам, когда он не мог заснуть, он брал диктофон, чтобы надиктовать своим мысли и идеи пленку — точно так же он поступил и с рассказом Миры, и с ее просьбой к нему. Он чувствовал, что писать правду — это его долг, он не должен исходить только из своих личных переживаний; он будет писать ту правду, в которую верит Мира и которая одна — возможно — в состоянии предотвратить надвигающийся хаос, и — возможно — сделать будущее всех людей более надежным.

18 октября из Мюнхена позвонил Вальтер Маркс. Он уже знал, что трансплантация прошла очень удачно и что Фабер теперь ежедневно работает.

— Привет, Роберт! Happy days are here again![145] Позвонил Гэри Мур. Сценарист, который написал римейк твоей книги «История Нины Б.», сдал рукопись, которая всем понравилась. Еще в Люцерне я поставил тебя в известность, что он приедет к тебе, как только закончит. Действие твоего романа развивается в Европе, преимущественно в Германии. Автор был здесь пару раз. Его зовут Дэвид Лестер, он немец по происхождению. Лестер хочет просмотреть вместе с тобой рукопись на предмет ошибок, которые он мог допустить. Возможно, у тебя возникнут еще и новые идеи. Гэри считает, что это займет две, от силы три недели. На это время тебе придется прервать работу над своим романом. Это не так уж и страшно! Если рукопись и вправду хорошая, то через месяц начнутся съемки. И тогда тебе заплатят вторую часть покупной стоимости, старик! Много бабок! Ты стал примерным мальчиком и больше не швыряешь огромные суммы направо и налево, папочка должен похвалить тебя за это.

— Я очень счастлив, Вальтер!

— Я тоже, Роберт, я тоже. Так бывает только в сказках!

— Да, все это кажется мне совершенно невероятным…

— Наиболее невероятным мне кажется этот донор. Мы даже не знаем, как его звали. Он хотел умереть. И вот он покончил с жизнью. Тогда в Биаррице ты тоже едва не наложил на себя руки, и Горан в Сараево решил больше не принимать лекарства. Вы оба были на волосок от смерти. Благодаря тому покойнику, самоубийце, вам была подарена новая жизнь: Горану в прямом смысле этого слова, тебе же символически, потому что с той самой ночи, когда была сделана трансплантация, и после разговора с Мирой твоя жизнь больше не переполнена ненавистью. В этом своем новом качестве ты напишешь свою книгу, снова увидишь Вену, Австрию и весь мир с его жителями — ты сам сказал мне об этом.

— Так и есть, Вальтер. Так и есть…

— Важная часть твоей жизни не состоялась бы, если бы ты покончил с собой в Биаррице. Неизвестный человек в Амстердаме покончил с собой. И вот посмотри, что из этого вышло. Случайностей не существует, Фабер, мы оба верим в это.

— Да, — сказал Фабер, — случайностей не существует.

— Все хорошо, Роберт, — сказал Маркс. — Все замечательно… — И после небольшой паузы, во время которой Фабер услышал помехи в трубке, он продолжил: — У Гэри Мура есть к тебе просьба… Этот Дэвид Лестер никогда не был в Вене. Гэри просит тебя помочь ему. Я сказал ему, что ты уже целую вечность останавливаешься в «Империале» и можешь поговорить со своими тамошними друзьями, чтобы они оставили для Лестера хороший, тихий номер и были к нему особенно внимательны.

— Ну конечно, — сказал Фабер. — Я охотно это сделаю. Это хороший повод снова увидеться с моим другом Лео Ланером, портье в отеле «Империал». Тебе уже известно, когда Лестер прибудет в Вену?

— Да, это я знаю точно. Сначала он летит в Нью-Йорк, чтобы поговорить с Гэри, в субботу 12 ноября он летит рейсом 502 АВС-ДЛ…

— Как-как?

— Австрийские авиалинии — Дельта, эти компании сотрудничают, так вот, рейс 502 вылетает из аэропорта Кеннеди в восемнадцать часов пятьдесят пять минут по нью-йоркскому времени. Лестер приземлится в Швечате 13 ноября в девять часов по венскому времени. Ему потребуется номер в «Империале» с утра воскресенья.

— Добро, Вальтер. Я поговорю с Лео Ланером. Он подтвердит заказ номера по факсу непосредственно в «Меркьюри». А Лестер должен позвонить мне сразу, как только прибудет в отель!

Фабер повесил трубку, затем сразу же позвонил в «Империал». Ему сказали, что портье Ланер заступит на дежурство завтра с пятнадцати часов.

19 октября, как всегда до обеда, Фабер отправился к Горану в ЦКБ. Мальчик был еще очень слаб, но его кожа и глаза почти приобрели здоровый цвет. Новый препарат FK 506 давал, по крайней мере пока, меньше побочных эффектов, и Горану было достаточно бриться два раза в день.

После обеда Фабер поехал в отель «Империал».

Лео Ланер двинулся ему навстречу, как всегда робко улыбаясь.

— Я так рад, что с мальчиком наконец все в порядке, господин Фабер, — заметил портье.

— А я-то как рад! — откликнулся Фабер. — Как дела у вашего маленького Михаэля?

Ланер просиял.

— Ему почти два года! И он уже может говорить целые предложения! Все наше счастье заключается в Михаэле.

— А наше в Горане, — проговорил Фабер. Затем он объяснил, что 13 ноября приезжает американский сценарист, с которым они будут вместе работать. Он назвал имя и адрес компании «Меркьюри», номер рейса, время прилета. — От двух до трех недель, господин Ланер. Можно поселить его в моем номере?

Портье справился по компьютеру.

— Конечно, господин Фабер. — Портье внес данные о заказе в компьютер. — Какие-нибудь особые пожелания? — поинтересовался он.

— Поставьте ему в комнату пишущую машинку и все прочее, как и мне: бумагу, ножницы, клей. И, пожалуйста, будьте к нему повнимательнее!

— Это доставит нам честь и удовольствие, господин Фабер. Естественно, мистера Лестера встретят. Я немедленно отправлю факс в кинокомпанию… Если мне будет позволено сказать, господин Фабер, вы выглядите намного моложе и здоровее. Просто никакого сравнения с маем.

— Я пережил много прекрасных минут, и дела идут прекрасно, — сказал Фабер. — И я пишу новый роман.

— Браво! — сказал Ланер. Он проводил Фабера до «опеля-омеги», который стоял перед подъездом, и помахал ему вслед. Фабер помахал в ответ.

В последующие недели он писал столько, сколько было возможно. Он хотел сделать зачин на то время, которое он будет занят с Дэвидом Лестером. Мира помогала ему в этом тем, что проводила дни с Гораном.

25 октября во вторник он переселился в свою уже ставшую привычной палату в Детском госпитале. Горан уже мог нормально питаться, и Мира готовила для него. Канюля служила ему только для взятия проб крови на анализ, все медикаменты он принимал перорально. Время от времени его тошнило, несколько раз у него был понос или его рвало. Но, к всеобщей радости, побочные явления держались в терпимых границах.

10 ноября Горан смотрел по каналу «ТВ-Евроспорт» запись первой игры нового сезона НБА «Буллз» против «Шарлотта Хорнетс», где тот самый Майкл Джордан в первой же игре после своего возвращения набрал пятьдесят пять очков.

В субботу 12 ноября Мира, Петра и Горан планировали устроить в кафетерии завтрак для всех детей, которые могли вставать. Во дворе было уже слишком холодно. Были приглашены все врачи, сестры и санитары, которые найдут для этого время. Целыми днями дети трудились над тем, чтобы украсить кафетерий бумажными гирляндами и бумажными цветами. Взрослые помогали им установить длинные столы и скамьи, Мира и Петра взяли на себя закупки к праздничному столу, и все были очень взволнованы.

И вот 12 ноября в девять часов утра в кафетерии сидело множество детей, присутствовали также Белл, Юдифь Ромер, Джошуа Фишман, дьякон Ламберт, профессор Альдерманн, доктор Меервальд из ЦКБ и координатор Таммер, а также другие врачи, санитары и медсестры. На выбор предлагали какао, кофе или чай, были маленькие аппетитные бутерброды (целая куча!) и чудесные маленькие и большие мучные изделия мельшпайзен, как в Вене часто называют пироги и сладости. Петра повела Миру в знаменитую Королевскую булочную на площади Кольмаркт, именно оттуда и происходило большинство вкусностей, сладких и пикантных, что произвело настоящую сенсацию среди приглашенных! Были также блюда с нарезкой и яйца-четырехминутки, а к ним булочки, соленые палочки и маковые крендели, такие хрустящие и поджаристые, словно их только что вынули из печи.

Каждый ребенок получил маленький подарок: шоколадку, конфеты, жвачки или сосательный леденец на палочке, мальчишки постарше получили книги или футболки со смешными надписями, а девочки — чудесные расписные платки. Ввиду предстоящей выплаты второй части суммы за «Историю Нины Б.» Маркс, у которого Фабер шутливо попросил разрешения на устроение этого гала-завтрака, дал свое согласие.

Дети объедались наперегонки, и это было единственным временем, когда в кафетерии было относительно тихо, потому что потом все говорили, перебивая друг друга, смеялись, дурачились, у многих на лысой голове были бейсболки, у других бинты. Это были те, которым вскоре либо предстояло лечение, либо они, подобно Горану, уже прошли его, некоторые знали, что вскоре они умрут, но тем утром они совсем не думали об этом.

Горан сидел рядом с Петрой, а Фабер рядом с Мирой, около десяти часов Горан дал понять, что хочет что-то сказать, и все замерли в ожидании.

Горан встал и сказал:

— В мае я приехал сюда и был почти что мертв. Врачи и сестры, психологи и господин дьякон, многие из детей, и особенно Петра, сделали все возможное, чтобы помочь мне. Им всем — и, конечно, людям из ЦКБ — я обязан тем, что снова почти здоров, хотя мне и придется задержаться здесь на некоторое время. Я сказал бабушке и дедушке, что непременно хочу поблагодарить вас всех, и они посчитали это правильным. С Бакой и дедой — так называют у меня в стране бабушку и дедушку — мы все думали, какими словами я могу лучше всего выразить свою благодарность, и вот бабушке пришла в голову идея, которая кажется мне замечательной. Но, так как это была все же бабушкина идея, то и расскажет вам ее она сама. Прошу, Бака!

Взрослые и дети захлопали в ладоши, но когда поднялась Мира, снова стало тихо.

— Господин Фабер, и я тоже, — заговорила она, — благодарим всех детей и взрослых так сильно, как это только возможно — всех вместе и каждого по отдельности! Когда-то в резервации в Небраске жило маленькое индейское племя. И вот у этого племени была религия, которая исчерпывалась одним предложением… — Теперь все смотрели на Миру, которая медленно продолжала. — …Когда умирает человек, он встречается с Существом — в это индейцы твердо верили — которое спрашивает его: «Сколько людей были счастливы оттого, что ты жил?» Если это Существо есть на самом деле — а почему бы ему не существовать — и оно однажды спросит вас, всех вас, с кем познакомился здесь Горан, господин Фабер и я, и всех тех, с кем мы не познакомились, но они тоже живут здесь — как пациенты или как люди, которые стараются вылечить их, так вот, этому Существу понадобится по крайней мере год, чтобы выслушать весь ответ до конца, потому что каждый из вас… Я думаю, мне не надо продолжать. Спасибо!

Мира села, а профессор Альдерманн подошел к ней, обнял и сказал:

— Это было замечательно, и мы благодарим вас, фрау Мазин! Вы сами, господин Фабер и Горан тоже задержат это Существо не меньше, чем на год… Ах да, вот еще что: вы знаете историю Робина Зигриста. Так вот, позавчера мы смогли его прооперировать. Опухоль удалось полностью удалить. И его мать совершенно примирилась с нами. — И тогда все дети и взрослые захлопали, а Альдерманн подошел и пожал руку Фаберу и обнял Горана. Потом дети снова беспорядочно заговорили, стали кричать, смеяться, и праздник продолжался.

15

Следующий день был воскресеньем.

Фабер приготовил завтрак. В воскресенье Людмилла не приходила. Около десяти Фабер вызвал такси, которое должно было отвезти Миру к Горану.

13 ноября в Вену приезжал американский сценарист Дэвид Лестер.

— Если самолет приземлился вовремя, то уже в девять он должен быть в Вене, — заметил Фабер. — Я попросил, чтобы он позвонил мне по телефону.

— Когда ты с ним встречаешься? — спросила Мира, которая вместе с Фабером шагала через осенний сад к воротам, перед которыми уже ожидало такси.

— Это наверняка будет уже сегодня. На завтрашний вечер я заказал три билета в Академический театр. Будут играть «Гольдбергские вариации» Джорджа Табори. Они великолепны. После концерта я заказал столик в «Маэстэт» — ресторане отеля «Империал». — Внезапно он остановился, и в одно мгновение на лице отразилось состояние глубокой подавленности.

— Что такое? — спросила Мира. — Что с тобой?

— Страх, — тихо ответил он.

— Страх?

Он кивнул.

— Но перед чем? Роберт! Перед чем?

— Прежде всего перед тем, что нас теперь ожидает, что нам предстоит.

— Я не понимаю, — проговорила Мира. — Все ведь так хорошо, нам выпало столько счастья.

— Столько счастья, вот именно. Слишком много счастья! Как дела пойдут дальше? Горан действительно поправится? Долго ли мы оба еще проживем? Я снова могу писать. Я действительно это могу? Написать хорошую книгу? Только через два года, как минимум, это станет ясно — не раньше. Через два года! Что может случиться за эти два года, Мира? Эти молодые люди действительно смогут сделать все лучше, чем мы? Мир… Сможем ли мы жить в мире? Или снова будет война? Новые беды и новые несчастья? Сколько несчастий ожидает нас после стольких счастливых событий? Какой жизнь будет через два года, каким будет весь мир… для нас… для всех? Никто этого не знает…

Мира долго молча смотрела на него. Наконец она заговорила:

— Тогда помечтай о несбыточном!

— О несбыточном?

— Да, — сказала Мира. — Самое время.

— Что…

— Я уже говорила тебе, что в Белграде я посмотрела несколько американских мюзиклов… «Затерянные меж звезд», «Моя прекрасная леди» и «Человек из Ла Манчи». Это история Дон-Кихота… и человек из Ла Манчи поет песню, в которой говорится, что необходимо мечтать о несбыточном: «to dream the impossible dream… — Теперь она говорила медленно, и он неотрывно смотрел на нее. — …to fight the unbeatable foe, to bear with unbearable sorrow, to run where the brave dare not go»…[146] — Он не мог глаз оторвать от ее лица. — И если все смутно, и если никто не знает своего будущего, и даже если знает, Роберт, давай просто попробуем! Мы в хорошей компании. Другие мечтатели, которые живут среди нас, решили мечтать о несбыточном, бороться с непобедимым противником, терпеть невыносимое горе и устремляться вперед смелее самого храброго… Давай сделаем, что в наших силах! Самое большее, что может настигнуть человека, — это поражение.

Они вышли на улицу и подошли к такси.

— Ты удивительная, — сказал Фабер, открывая перед ней дверь машины.

— Мы попробуем? — спросила она.

— Мы попробуем, — ответил он и поцеловал ее.

Садясь в машину, она замешкалась:

— Подожди! Я что-то хотела тебе сказать… Только вот что?.. Ах да, вспомнила. Я тебя люблю, Trouble man!

— И я тебя люблю, — сказал Фабер.

Они снова поцеловались, затем Фабер посмотрел вслед удаляющемуся по Альзеггерштрассе такси, и зашагал через сад назад к дому.

В десять часов пятьдесят пять минут в библиотеке зазвонил телефон.

— Отель «Империал», — раздался в трубке девичий голос. — Я соединяю вас с мистером Лестером.

— Спасибо.

«Итак, значит, самолет приземлился вовремя», — подумал Фабер. На линии что-то щелкнуло, и в трубке послышался мужской голос.

— Господин Фабер?

— Да.

— Это Дэвид Лестер. Я уже час как прилетел в Вену и хотел сразу же связаться с вами.

— Добрый день, мистер Лестер! Очень рад вас слышать. Вы хорошо долетели?

— Wonderful, just wonderful,[147] — У сценариста был приятный голос. — И это wonderful отель. Спасибо, что вы приготовили это for me.[148] They are all[149] чрезвычайно friendly…[150] приветливы co мной.

— Вы превосходно говорите по-немецки, мистер Лестер!

— Мои родители из Берлина. At home[151] мы всегда говорили по-немецки, и я уже был пару раз in Germany, as you know.[152]

— Я слышал, что все в восторге от вашей рукописи.

— О, там еще далеко не все о’кей! But now you are going…[153] но теперь вы поможете мне… и у нас получится нечто действительно хорошее, я надеюсь… Когда мы с вами увидимся?

— Вы не устали после перелета?

— Not at all![154] Я горю желанием познакомиться с вами.

— Не хотите приехать ко мне?

— Отлично. Когда вам будет удобно?

Фабер посмотрел на часы.

— Скажем, в час? Я один, но чай приготовить сумею. Чуть позже приедет моя спутница жизни.

— О’кей, тринадцать часов. I'll take a taxi.[155]

— Я очень рад, мистер Лестер.

— Я тоже рад, господин Фабер.

Связь оборвалась.

Фабер пошел в ванную, снова принял душ, долго и добросовестно чистил зубы и сменил нижнее белье. Затем он надел фланелевые брюки и голубой пуловер. На комоде рядом с кроватью осталась лежать его кожаная сумка. Она была открыта, Фабер положил внутрь ключи от машины и снова забыл закрыть сумку. Пистолет наполовину выскользнул. «Не стоит оставлять ее вот так валяться», — подумал он. Кроме того, здесь она была ему не нужна. Он засунул оружие внутрь, нажал на замочек маленькой сумки и спрятал ее в верхний ящик комода.

В то самое время, пока Фабер стоял под душем, слесарь отпер одну из кабинок в мужском туалете рядом с огромным залом по выдаче багажа в аэропорту Вена-Швечат. Вооруженный полицейский патруль, который дежурил на территории аэропорта и проводил обход каждый час, убедился в том, что эта кабинка была заперта изнутри. На стук ответа не последовало. То, что там кто-то находился, говорило наличие ботинок и нижней части ног, которые были видны в широкий зазор внизу двери. Во второй раз они сообщили о происшествии в диспетчерскую.

Слесарь отошел в сторону, и дверь распахнулась. Полицейские и он — туалет был временно закрыт для пассажиров — увидели сорокалетнего мужчину с темными, аккуратно подстриженными волосами и продолговатым лицом, который косо сидел на крышке унитаза. Голова упиралась о боковую стенку, лицо было белым как мел, глаза закатились. Мужчина не шевелился. В воздухе ощущался запах горького миндаля. Один из полицейских приблизился. Рот мужчины был открыт. Он был без сознания, пульс почти не прощупывался.

Другой полицейский по рации снова связался с диспетчером, он потребовал вызвать врача и криминалистов.

Затем события развивались стремительно. Врач констатировал отравление синильной кислотой.

— Его необходимо немедленно отправить в больницу! Вероятно, ему прыснули газ в лицо и перетащили сюда.

— Когда?

— Час или два назад. Выглядит как американец — судя по одежде. Когда был самолет из Нью-Йорка?

— В девять.

— Здесь было не меньше трехсот пятидесяти человек… Похоже на методы румынских спецслужб. Они тоже распыляют своим жертвам синильную кислоту в лицо. Этому повезло, что большая часть прошла мимо…

Санитары уже уложили неизвестного на носилки и покатили его к машине «скорой помощи», которая ждала в безлюдном внутреннем дворе. Во время поездки другой врач сделал мужчине инъекцию. При нем не нашли ни паспорта, ни записей, ни денег, ни билета. Только много позднее при помощи списка пассажиров рейса АВС-ДЛ-502 и опросов стюардесс удалось выяснить, что потерпевшим оказался сорокадвухлетний Дэвид Лестер из Лос-Анджелеса. Поговорить с ним стало возможным только много часов спустя.

Ровно в тринадцать часов в доме на Альзеггерштрассе зазвонил дверной звонок. В холле имелась видеокамера с переговорным устройством к садовым воротам и электрическое отпирающее устройство. На экране Фабер увидел человека примерно сорока лет, одетого типично по-американски, с черными, аккуратно подстриженными волосами и продолговатым, пышущем здоровьем лицом.

Фабер взял трубку переговорного устройства.

— Здравствуйте, — сказал человек у ворот. — Дэвид Лестер. С точностью до минуты!

— До минуты, — обрадованно повторил Фабер и нажал на кнопку. Садовые ворота с гулом открылись. — Проходите, мистер Лестер!

— Okeydokey,[156] — проговорил веселый человек. Фабер смотрел, как легко он двинулся по гравиевой дорожке в сторону дома. Он отпер дверь. Мужчина, который оказался теперь прямо перед ним, держал в руках девятимиллиметровый пистолет. За те доли секунды между выстрелом, который прозвучал, и тем моментом, когда пуля попала Фаберу в сердце и он мертвый рухнул на пол, его посетило воспоминание о мальчике по имени Пауль, который умер осенью 1945 года и тем самым подарил своему брату самый счастливый день в его жизни, потому что тот получил ботинки и пальто Пауля.

Благодарность

Предыдущая Стр. 10 из 11 Следующая

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

Благодарность

Оглавление