Мечтай о невозможном — страница 2 из 11

1

— Скажи-ка, это королева или принцесса? — спрашивала молодая женщина-врач. На ее белокурых волосах — колпак, на лице — защитная маска, оставляющая открытыми только глаза; халат и все остальное — из зеленого целлюлозного материала. Она взяла с полки, заставленной игрушками, роскошно одетую куклу-марионетку и пальцами одной руки заставила ее двигаться. Пальцы были скрыты под желтыми перчатками.

Фабер стоял в коридоре перед палатой, дверь была едва прикрыта. Через большое стекло он видел, а через щель в двери слышал, как врач разговаривала с маленьким ребенком, которому было не более семи лет. Ребенок сидел на краю своей кроватки, очень маленький, очень худенький и совершенно лысый. Фабер не мог понять, мальчик это или девочка.

— Это королева, — тихо сказал ребенок.

Было девять часов сорок пять минут, 16 мая 1994 года, понедельник.

В восемь часов Фабер позавтракал в «Империале». Потом его охватило беспокойство, он схватил телефонную трубку и стал набирать номер, который он записал в Биаррице под диктовку своего друга Вальтера Маркса.

Он снова услышал голос маленькой девочки: «Алло! Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, немножко подождите…»

Прошло почти три минуты, и он снова услышал нежный детский голос.

Затем ответил мужчина:

— Детский госпиталь!

— Доброе утро! Моя фамилия Фабер. Я могу поговорить с доктором Беллом?

— Минутку, я вас соединю…

Фаберу пришлось еще подождать. Он слышал неясные голоса детей и взрослых.

Затем ответил врач:

— Белл!

— Фабер.

— Господин Фабер! Где вы?

— В Вене.

— Это замечательно! — Врач засмеялся. — Это чудесно! Значит, вы все обдумали.

— Это была бы слишком большая подлость, если бы я не приехал.

— Ах, подлость. — Голос Белла прозвучал смущенно. — Я должен перед вами извиниться. Но бедному Горану так плохо… У меня не было другого выхода… Часто я бываю слишком импульсивен…

— То, что вы сделали, было единственно правильным, доктор Белл, — сказал Фабер. — В Биаррице я был… в таком отчаянье… — «Как я говорю это чужому человеку», — подумал он. — Но теперь… теперь я словно освободился. Когда я могу приехать в госпиталь?

— Когда хотите, господин Фабер. В любое время!

— Тогда я через десять минут выезжаю.

— Может быть, вам придется меня подождать, у нас тут сегодня с утра столпотворение.

— Я подожду до тех пор, когда у вас появится время для Горана и меня.

«Для Горана и меня, — подумал Фабер. — Что со мной происходит? К чему все это приведет? Но я действительно чувствую себя словно освобожденный».

— Адрес! — сказал Белл. — Флориангассе. Угол Бухфельдгассе. Вы ориентируетесь в Вене?

— Я возьму такси.

— Еще один момент! Очень важный! Если вы появитесь здесь как Роберт Фабер, это вызовет большое любопытство и толки среди детей и родителей. Многие читали ваши книги. Но это нам сейчас никоим образом не нужно. У вас должно быть другое имя. Лучше всего вам надеть врачебный халат. Я сейчас же переговорю с моим шефом профессором Альдерманном и с коллегой Юдифь Ромер. Она предупредит всех врачей, сестер и сиделок. Другое имя для вас! У вас есть предложение?

Фабер сказал:

— В тысяча девятьсот шестидесятом году я проходил в Вене курс лечения от алкоголизма. Сначала я недолго пробыл в психиатрическом отделении Городской больницы, а затем долечивался в санатории Кальксбург. Тогда я тоже был под другим именем. Из-за журналистов. Я носил имя Питера Джордана.

Одновременно он подумал: так звали главного героя моего романа «Горькую чашу до дна».

— О’кей, Питер Джордан, — согласился Белл. — Я скажу Юдифь Ромер. Пока!

«Итак, теперь я Питер Джордан», — подумал Фабер. Он поднялся и пошел к двери. При этом его взгляд упал на пистолет, который он вынул, распаковывая чемодан, и положил на стол. Он отнес его к номерному сейфу с квадратной стальной дверцей, которая была открыта. Положил оружие в ящик, закрыл дверцу и набрал кодовое число 7424. Это были в сокращенном виде день, месяц и год его рождения. Он всегда пользовался этим кодом, потому что его он забыть не мог.

Шесть лет назад, после выхода в свет последнего романа Фабера, он стал получать много писем от неонацистов с угрозами. Во время Франкфуртской книжной ярмарки они прислали ему в отель пакет, в котором под видом книг содержалась бомба, которая взорвалась бы, если бы он открыл посылку. Эксперты перехватили пакет и обезвредили заряд. Из-за угрозы убийства он находился под защитой немецкой полиции и поэтому получил документ, удостоверяющий право на ношение оружия. Однако он мог носить при себе «вальтер» только в ФРГ и позднее в Швейцарии. В Люцерне все приходящие в его адрес пакеты, пакетики и подозрительные письма проверялись полицией и только после этого передавались ему. При поездках он всегда с собой брал оружие, вот и сейчас взял его в Вену, хотя это было запрещено. Пистолет он спрятал в чемодане. И теперь он лежал в сейфе, в его номере. Фабер покинул номер, спустился на лифте в вестибюль и сдал ключ.

Такси доставило его к Детскому госпиталю. На Флориангассе между Бухфельдгассе и Лангегассе стояло современное двухэтажное здание. Фабер увидел, что стены первого этажа ярко разрисованы до того уровня, до которого могли дотянуться детские руки: цветы и деревья, солнца, луны и звезды, автомобили, мотоциклы и самолеты, небо и облака, животные и люди. Напротив входа был небольшой парк. Оттуда до слуха Фабера донесся ликующий детский голос:

— Умерла! Я умерла!

Фабер пересек улицу и зашел в парк. Перед стеной он увидел четырех маленьких девочек. Одна из них бросила мяч в стену, поймала его и крикнула: «Влюблена!» — Затем она снова бросила мяч в стену, но на этот раз через ногу и вновь крикнула: — «Помолвлена!»

Три остальные девочки вели за ней пристальное наблюдение.

Одну из них, рыженькую, в очках, с лицом, усеянным веснушками, Фабер спросил:

— Что это за игра?

— Порядок следующий, — стала объяснять рыженькая в очках, пока другие бросали и ловили мяч. — Видите ли, вначале все очень просто, но потом становится все сложнее. Сначала нужно просто бросить мяч в стену и поймать. Значит, вы влюблены. Затем нужно бросить мяч через ногу. Если вы его поймаете, вы уже помолвлены. Вам понятно?

— Ясно, — сказал Фабер.

— В следующий раз вы должны поднять мяч над головой, бросить из этого положения и поймать. Если все удается, вы женитесь. Затем вы должны успеть один раз повернуться вокруг себя. Затем нужно успеть между броском и захватом мяча два раза хлопнуть в ладоши. Становится все труднее. Если роняете мяч, то выбываете из игры. Игра продолжается. После замужества у вас появляется ребенок, затем двое детей, затем вы живете раздельно, затем разводитесь, затем болезнь, смертельная болезнь и смерть. Тот, кто раньше других умрет, тот и выигрывает. — Рыженькая лучезарно улыбнулась Фаберу: — Дошло?

— Дошло, — ответил он.

— Ребенок! — крикнула девочка, которая как раз бросила мяч.

— Пока! — сказал Фабер.

— До свидания! — ответила Рыжая.

Он покинул парк, перешел улицу и через главный вход вошел в Детский госпиталь. Справа увидел большое задвижное окно регистратуры. Здесь работали три сестры. Перед ними толпилось около двадцати женщин с детьми. Некоторые держали на руках совсем малышей. Большинство детей производило впечатление тяжелобольных. Несмотря на напор женщин, сестры оставались спокойными и приветливыми.

Говорили на немецком, английском, ломаном чешском и сербскохорватском. Многие женщины, очевидно из сельской местности, были в платках. По некоторым было видно, что они прибыли издалека. «Столько страданий, столько печали», — думал Фабер. Стены холла были увешаны детскими рисунками, фотографиями мальчиков и девочек на праздниках, в зоопарке, в карнавальных костюмах. С потолка на тонких нитях свисали изготовленные из различных материалов детские поделки: серебряные рыбки, золотые солнца, яркие птицы, кошки, собаки, подковы, листья клевера, Микки Маусы, Дональды Даки, лисы и кролики. Несмотря на присутствие множества людей, воздух в холле был свежий, пол чистый.

К Фаберу подошла белокурая женщина-врач.

— Господин Джордан? — у нее был такой же спокойный теплый голос, как у Белла.

Фабер кивнул.

— Я очень рада. Меня зовут Юдифь Ромер. — Она проводила его в комнату сестер. — Здесь ваш халат. — Она дала ему белый медицинский халат. — В этот шкафчик вы можете повесить свою куртку. Мы его освободили для вас. — Ей было лет сорок. Говорила она быстро и приветливо. Он поменял куртку на халат и закрыл шкафчик. Врач закрепила маленькую табличку на нагрудном кармане его халата. На табличке значилось: др. Джордан.

— Так, — сказала Юдифь Ромер, — в халате вас вряд ли кто узнает. Доктор Белл сейчас занят обследованием. Вы можете подождать здесь, если хотите. Но можете и осмотреться в доме.

Зазвонил ее мобильный телефон.

— Извините, я должна идти.

2

Он оглянулся вокруг. В госпитале было много отделений: пять амбулаторий, отделение общей педиатрии, в подвале — помещения для обследований и лаборатории, во флигелях первого этажа — два онкологических стационара, на втором этаже — оборудование для научных исследований. Повсюду царило большое оживление. Детей переносили по коридорам на носилках, в больших лифтах спускали в подвал для обследований или в другие отделения. О детях заботились сестры, врачи и санитары. Они меняли капельницы, брали кровь на анализы у маленьких кричащих пациентов, поддерживали тех, кто передвигался только на костылях. В палатах, двери которых в верхней части были застеклены, Фабер снова увидел яркие рисунки и самодельные украшения. Перед телевизором сидели три мальчика и завороженно смотрели фильм. Фабер узнал на экране молодую Роми Шнайдер и остановился.

«Это же фильм «Робинзон не должен умереть»! Сценарий написал я. Режиссером был Йозеф фон Баки. Партнером Роми был Хорст Бухольц, он играл сына Даниэля Дефо. Когда был создан фильм? До переезда Роми в Париж. 1956 год. Тридцать восемь лет назад!»

Он пошел дальше. У многих из встречавшихся ему детей были совершенно лысые головки, у некоторых руки и ноги были перевязаны, на них было больно смотреть. Во многих палатах у кроваток своих дочерей или сыновей сидели матери. Фабер шел все дальше. Никто не обращал на него внимания. «Белл подал хорошую идею, — подумал он, — белый халат и другое имя».

«Внимание! Опасность инфекционного заражения. Вход строго воспрещен!» — гласила ярко-красная надпись на двери.

Перед застекленным верхом других дверей были опущены жалюзи. Во двор въехала машина «скорой помощи». Санитары вытащили из машины носилки с девочкой-подростком. Издалека звучала музыка и слова песни: «Don’t worry, be happy…»[7]

3

— Скажи-ка, это королева или принцесса? — спрашивала Юдифь Ромер и одновременно пальцами в желтой перчатке приводила в движение роскошно одетую куклу-марионетку. Через застекленную дверь Фабер видел, что врач стоит у кроватки маленького ребенка, которому не больше семи лет, очень маленького, очень худенького и совершенно лысого. Фабер так и не мог понять, мальчик это или девочка.

— Это королева, — тихо сказал ребенок.

Юдифь Ромер заставляла королеву в красном плаще, синем платье, с золотой короной из картона передвигаться перед ребенком туда-сюда. На его бледном личике темные глаза казались огромными. Фабер увидел на стене над кроваткой множество всякой аппаратуры и игрушки. С потолка свисали звезды, солнца, птицы и медведи. Все из разноцветной бумаги.

Теперь врач почтительно спрашивала марионетку:

— Госпожа королева, может быть, вы хотите немного погулять?

И королева отвечала низким голосом:

— Да, я с удовольствием немного погуляю.

Ребенок на кроватке серьезно следил за этой игрой.

— Прекрасно, — сказала врач своим обычным голосом. — А ты пойдешь с нами, Кристель?

«Значит, девочка», — подумал Фабер.

У него снова кружилась голова, но на сей раз как-то по-другому, не было того страха.

«Здесь, в этом месте сосредоточения болезней, боли и смерти, я вдруг стал намного спокойнее, как будто в другом, параллельном мире».

— Да, я пойду. — Маленькая Кристель соскользнула с кроватки и, неуверенно ступая, последовала за врачом к двери. В своем странствии по госпиталю Фабер сделал остановку именно здесь, потому что перед этой палатой собралось много врачей, сестер и сиделок: они ждали и следили за тем, что там происходило.

— Нет, вы только посмотрите, сколько людей вас встречают! — сказала королева.

Кристель с серьезным видом вышла в коридор. Собравшиеся вдруг разом заговорили, перебивая друг друга:

— Вот это да!

— Это же замечательно!

— Кристель! Это же Кристель!

— Добрый день, дорогая Кристель!

— Как хорошо она выглядит!

— Уже почти здорова!

— Надо же, бывает же такое!

— И так быстро пошла на поправку!

Девочка стояла теперь в кругу взрослых. Очень медленно, робко она начала улыбаться, улыбка становилась все шире, и наконец она прыснула со смеху.

— Оставайтесь здесь! — крикнула Кристель. — Все оставайтесь здесь!

— Ну это само собой разумеется!

— Мы хотели быть здесь, когда ты первый раз выйдешь из своей палаты!

— Видишь, все прошло хорошо!

— Смотри-ка, цветы! Это для тебя, — сказала молодая сестра и протянула Кристель яркий букет бумажных цветов.

— Все?

— Все для тебя, Кристель!

Теперь уже смеялись врачи, сестры и санитарки. «Как они счастливы, — думал Фабер, все еще ощущая головокружение. — Я чувствую себя, как Алиса в Стране чудес. В какой-то прекрасной и ужасной, блаженной и трагической стране».

В центре стояла торжествующая Кристель, держа в тоненьких ручках бумажные цветы. Она все еще смеялась.

— Трансплантация костного мозга, — тихо произнес мужской голос.

Фабер взглянул в его сторону. «Хемингуэй!» — подумал он, ошеломленный. Стоящий рядом высокий стройный врач со светлыми глазами, коротко подстриженной седой бородой и непокорными седыми волосами был очень похож на его любимого писателя.

— Альдерманн, — представился врач. — Александр Альдерманн.

— Профессор Альдерманн, руководитель клиники?

— Да. А вы господин Фа… хм! Господин Джордан. Доктор Белл рассказывал мне о вас. Вы — дедушка бедного Горана. Хорошо, что приехали к нам. Вы срочно нужны нам. — Он явно не хотел говорить о мальчике. — Как я сказал, трансплантация костного мозга, — продолжал он. — Лейкемия. Костный мозг был взят у сестры. Трансплантация произведена четыре недели назад. Как видите, успешно, господин Джордан.

Фабер кивнул и судорожно сглотнул. Среди собравшихся ему бросился в глаза мужчина в очках лет сорока, среднего роста. Он склонился к Кристель и тихо говорил с ней. У мужчины были коротко подстриженные черные, очень густые волосы, овальное лицо. Он взял маленькую девочку на руки. «Среди всех он выглядит самым счастливым», — подумал Фабер. Альдерманн перехватил его взгляд.

— Это доктор Белл, — сказал он. — Главный врач этого отделения. Когда подобные операции благополучно заканчиваются и пациентам в первый раз разрешается покинуть изолятор, для всех нас это совершенно особый момент…

Белл осторожно опустил ребенка на пол. Глаза врача светились. Фабер видел это отчетливо, несмотря на очки Белла.

— Сначала с Кристель все обстояло совсем плохо, — сказал профессор Альдерманн. — Опасная для жизни инфекция с высокой температурой. Мы очень боялись за нее. Но теперь, кажется, все идет хорошо… и такой момент… — Альдерманн умолк.

Фабер видел, как он улыбается, предавшись своим размышлениям.

— Теперь загляни-ка в кабинет, где выдают лекарства, — сказал Белл. — Мы ведь обещали тебе сюрприз. — Он отпустил девочку.

Внезапно наступила тишина. Все смотрели, как Кристель — в тапочках, белых пижамных брючках и свободной белой рубашечке навыпуск — одна, без всякой помощи вошла в расположенный напротив ее палаты кабинет, заполненный медикаментами, капельницами и медицинскими приборами. Сначала неуверенно и боязливо, затем все смелее и увереннее шаг за шагом ступала маленькая Кристель. Сестра взяла у нее букет. Кристель подошла к столику, на котором сидела большая кукла в белом кружевном платье. Кристель долго неподвижно стояла перед ней. Наконец она издала тоненький восторженный вопль, затем подняла куклу вверх и заглянула ей под юбки. После этого она объявила:

— Это Ангелина!

— Твоя Ангелина, — сказала Юдифь Ромер. Она опустилась рядом с ребенком на колени. — Ты ведь хотела иметь Ангелину! Посмотри, какие тонкие кружева!

— Тонкие кружева, — повторил ребенок с лысой головкой. — А глаза у нее синие… Я… я совсем не заслужила нечто такое… Прекрасное.

— Ты заслужила самую прекрасную в мире куклу, — сказал Белл и бережно погладил девочку по лысой головке. — Ах нет! Что я говорю! Такой прекрасной куклы, какую заслужила ты, вообще не существует.

4

— …и она не носит бюстгальтеров.

— Стыд!

— Я тебе говорю.

— Новенькая? Рыжая?

— Да, дурак, рыжая Лилли.

Дверь была приоткрыта. Фабер заглянул в палату. Разговаривали три мальчика примерно одного возраста. Три лысых мальчика. На одном была голубая рубашка, на другом — желтая, на третьем — с райскими птицами. Тот, что в рубашке с райскими птицами, носил очки с толстыми стеклами. Сам он был толстый и меньше ростом, чем другие. Он сказал:

— Все равно стыд!

— Ты бы, дурак, умер, — сказал мальчик в голубой рубашке. — Никакого бюстгальтера, а груди! Таких грудей ты никогда еще не видел и никогда не увидишь, если даже не помрешь и доживешь до ста лет. Гвидо их видел. Гвидо, скажи Герберту, какие у рыжей груди!

— Это правда, Герберт, — сказал Гвидо в желтой рубашке. — Чарли не загибает, с ума можно сойти, какие груди!

— Откуда ты это знаешь? — спросил прыщавый Герберт в рубашке с райскими птицами, носивший сильные очки.

— Дурак, потому что он их видел!

— Где? Когда? Она ведь появилась здесь всего неделю назад.

— Я видел их при измерении давления. Чарли видит их три раза в день.

— Как это — три раза в день?

— Потому что у меня всегда повышенное давление, — сказал Чарли. — Три раза в день приходит Лилли и измеряет давление. Я лежу на кровати, она наклоняется надо мной совсем низко. При этом полы ее халата расходятся.

Очки Герберта запотели. Он протер их об рубашку с райскими птицами. Щурясь, он спросил:

— Почему она не приходит ко мне?

— Потому что у тебя давление в порядке и измеряется от случая к случаю. Лилли назначена для таких, как я.

— Наплевать! — сказал Герберт и снова надел очки.

— Я мог бы, конечно, для тебя это устроить, — сказал Чарли.

— Ты можешь… как?

— Гвидо несется к Лилли и кричит: «Чарли лежит на полу, и у него сильно болит голова!». Она немедленно придет.

— Откуда ты знаешь, что она немедленно придет?

— Это ее обязанность. Я же могу умереть, не так ли? Ты будешь стоять вот здесь! За моей головой, когда она опустится рядом со мной на колени. Будешь смотреть на нее сверху вниз и все увидишь.

— Сомневаюсь.

— Сомневаешься! Ну, мне-то все равно.

— Нет, пожалуйста, ложись. Я должен это увидеть! Я ведь не знаю, сколько мне осталось жить. Ложись! А ты, Гвидо, беги!

— Не торопись, Герберт, — сказал Чарли, — не торопись! Сначала деньги.

— Какие деньги?

— А ты хочешь получить это задаром?

— Сколько?

— Пятьдесят.

— Пятьдесят шиллингов? Это слишком много!

— Как хочешь.

— У меня только двадцать.

— Ничего не поделаешь…

— Может быть, двадцать пять, пять я бы одолжил.

— Одолжи десять! За тридцать я сделаю это — для тебя. Потому что у тебя дела обстоят так, что они не знают, будешь ли ты…

Фабер пошел дальше. Он посторонился, пропуская носилки, на которых санитары переносили только что прооперированного ребенка. Ребенок был еще под наркозом.

Несколько позже, в другой секции здания он оказался у перехода в отделение интенсивной терапии. Здесь хранилась защитная одежда и дезинфекционные средства. Вдруг через дверь с зашторенным верхом он расслышал низкий голос доктора Мартина Белла:

— Теперь Стефан умрет.

Фабер подошел ближе. «Я не должен подслушивать», — подумал он и стал подслушивать.

— Pomozite doktore, Bog ce vam platiti… помогите Стефану, Бог вас отблагодарит, — произнес сдавленный мужской голос.

— Пожалуйста, поймите! — сказал Белл. — Я не могу помочь Стефану. Никто не может помочь. Стефан уже не поправится. Он не может выздороветь. — Белл говорил очень убедительно. — Это очень тяжело, я знаю, но я обязан вам это сказать. Стефан никогда не поправится, Стефан умрет.

— Za Boga doctore… — произнес незнакомый мужской голос. Послышалось рыдание.

— И Бог ничего не может сделать. Это ужасно для вас, но я должен, пока это вообще возможно, еще раз обговорить все с вами.

— A ja sam se tako nadao… я так надеялся, доктор…

— Мы все надеялись. Но это оказалось напрасным. Стефан умрет.

— Boze moj, о boze moj!

«Это сербскохорватский», — подумал Фабер.

— Та kaze profesor?

— Профессор Альдерманн говорит то же, что и я. Поверьте мне! Это ужасно для вас, я знаю, но больше нет никакой надежды. Вы должны это осознать, я прошу вас! — Голос Белла вдруг стал глухим, он откашлялся. — Способ, с помощью которого Стефан сейчас дышит, подавляет мозговую деятельность.

Тихое рыдание. Затем долгая тишина.

— Это очень тяжело для вас, очень тяжело, но совершенно необходимо, чтобы я вам сказал…

— Я должен дать согласие, да…

— …потому что, как только он перестанет дышать, вы могли бы потребовать от меня провести Стефану интубацию…

— Не понимаю…

— Интубация означает, что мы вводим этот шланг через нос в трахею, подключаем его к установке искусственного дыхания и, возможно, еще полдня поддерживаем жизнь.

— Понимаю… za Boga doctore, moj jadni sin… мой единственный сын…

Молчание. Рыдания. Тишина.

Наконец снова заговорил Белл:

— Стефан будет все глубже и глубже погружаться в кому… Он уже несколько раз переставал дышать, а потом снова начинал. Скоро наступит момент, когда дыхание уже не возобновится… и когда это случится, мы ничего не станем делать. Ничего.

Молчание. Рыдания. Затем: «Согласен».

— Благодарю вас. Это лучше для него, поверьте мне! Я вернусь к вам.

Послышались шаги. Фабер отступил как можно дальше в переход. Дверь открылась. Вышел Белл. На минуту прислонился к стене, снял очки. Он выглядел абсолютно измученным. Еще через минуту он снова надел очки и быстро пошел дальше.

Фабер подождал несколько секунд, а затем громко крикнул:

— Доктор Белл!

Врач остановился и повернулся к нему.

— Да? — На его бледном лице появилась улыбка. — Господин Джордан! — Он потряс руку Фабера. — Пожалуйста, извините, что я вас заставил так долго ждать! У нас сегодня столько всего происходит. Ребенок… Стефан… — Белл тяжело вздохнул, — очень болен. Мне сейчас пришлось говорить с его отцом… — Голос не повиновался ему, он закашлялся. — Но сегодня утром у нас была и большая радость. Вы ведь видели, как маленькая Кристель после трансплантации костного мозга в первый раз покинула изолятор.

Фабер молча шел рядом с Беллом по длинному коридору. Они прошли мимо палаты, в которой молодая женщина и лысый ребенок разрисовывали игрушки. Оба были погружены в свою работу.

— Во многих случаях мы можем помочь, — сказал Белл. — Мы полностью излечиваем детей… Посмотрите сюда! — Он остановился перед большой черной доской, на которой были размещены открытки, фотографии смеющихся детей, письма, написанные корявым почерком. На листочке в линейку Фабер прочитал следующие слова:

«Четырнадцать лет назад я была в числе многих детей, которым Вы помогли. Теперь я прочитала книгу Катарины К.».

— Я могу вам дать эту книгу, — сказал Белл. — Мы позаботились, чтобы ее напечатали. Катарина К. вела дневник. Он называется «Мой год в Детском госпитале». У нее был рак. Она поступила к нам после сложной операции в университетской клинике. Ей пришлось пройти долгий тяжелый путь, пережить несколько курсов химиотерапии, год между надеждой и глубоким отчаянием. Все это она описывает простыми словами, так, как это запечатлелось в ее памяти.

Фабер дальше читал текст письма:

«Я встретила Катарину К. в Розендорфе и поняла, что познакомилась со счастливой женщиной. Мы вспомнили госпиталь. Я восхищаюсь всеми: врачами, сестрами и санитарками, которые с такой любовью и пониманием относятся к детям. У меня, слава богу, не было ни одного рецидива лейкемии, и 15 мая 1991 года я подарила жизнь сыну. Его зовут Давид».

Фабер посмотрел на Белла. Врач улыбался. «Какой человек!» — подумал Фабер.

Он стал читать дальше:

«Я хотела бы поблагодарить за это коллектив госпиталя и помочь в лечении детей, больных раком, чтобы и другие больные дети излечились, как я. Наш маленький Давид дает нам столько радости, и мы очень счастливы. Еще раз благодарит всех вас от всего сердца Ваша Эльфрида Вацек».

— Вот она, — сказал Белл и показал на фотографию рядом с письмом. Фабер увидел смеющуюся молодую женщину с ребенком на руках. — У нас много таких писем и фотографий… Почему мы все здесь делаем эту работу? Знаете, господин Джордан, жизнь сразу обретает смысл, когда кому-то из нас — любому из нас — бежит навстречу смеющийся ребенок, про которого еще десять лет назад сказали бы, что лечить его бесполезно.

Мимо Белла и Фабера, оживленно жестикулируя, прошли два клоуна с ярко размалеванными физиономиями — один в желто-черном костюме в шашечку, другой в красно-белом клетчатом, на париках — красном и черном — маленькие шляпки, на ногах — бесформенные ботинки.

— Что это такое? — Фабер был ошеломлен.

— Наши клоуны! Профи и студенты. Все дети любят их. Мне еще нужно сбегать на опорный пункт. — Белл показал на длинную полукруглую стойку, за которой работали врачи и сестры. Они звонили, сидели перед экранами компьютеров или разговаривали с посетителями. Опорный пункт был выдержан в ярких тонах и украшен детскими рисунками и сверкающими современными безделушками.

Белл сказал молодой сестре, что теперь идет к Горану. Кое-кто из врачей и сестер с любопытством взглянул на Фабера и быстро отвел взгляд. Они были посвящены.

— Такой опорный пункт находится на каждом этаже, — сказал Белл.

— Пошли! — Он быстро зашагал по коридору. Им встретились две молодые женщины в желтых халатах.

— А это — кто? — спросил Фабер.

— Желтые тети, — сказал Белл. — Добровольные помощницы. Кроме клоунов и желтых теть у нас есть также психологи и учителя, которые занимаются с детьми, находящимися один или два года на лечении. Кроме того, у нас есть психотерапевты и воспитательницы детского сада, есть даже свой священник.

Одетая как крестьянка женщина, ждавшая в коридоре, поспешила к Беллу. Никогда прежде Фабер не видел таких счастливых лиц.

— Господин доктор, господин доктор! — Произношение женщины было специфическим. — Я жду вас уже два часа. У Францля поднялась гемограмма! Боже мой, гемограмма поднялась! — по ее щекам лились слезы. — Я молилась день и ночь, чтобы она подскочила, и Бог услышал меня. Он услышал меня, но благодарность я приношу вам, господин доктор, никогда я не смогу выразить вам всю свою благодарность. Гемограмма у Францля подскочила!

— Я уже знаю это, фрау Вагерер. — Белл успокаивающе погладил ее по плечу.

— Францль будет жить! — запинаясь, лепетала женщина. — Его гемограмма снова поднимается…

Белл потянул Фабера за локоть и двинулся дальше.

— Надеюсь, что она поднимается не слишком, — тихо сказал он.

— Что вы имеете в виду?

— Надеюсь, что это не пойдет через край. У Франца упорная, затяжная лейкемия. Если сейчас процесс пойдет слишком быстро, это будет означать, что раковые клетки, возможно, снова появятся.

— И тогда?

— И тогда мы должны будем начать все с самого начала, если он еще сможет это выдержать, — сказал Белл.

«Если бы я мог писать! — думал Фабер. — Если бы я еще мог писать!»

5

Горан Рубик лежал в той части Второго онкологического отделения, куда поступали тяжелобольные дети, еще не страдающие раком. Когда врач и Фабер вошли в палату, сестра, сидевшая на табуретке рядом с кроватью, поднялась и вышла.

— Горан, здесь твой дедушка, — громко сказал Белл. Казалось, что мальчик спит.

Горан медленно открыл глаза. Они были с желтизной, как и его кожа. Выглядел он ужасно. Рот скривился, приоткрытые губы с трудом сложились в улыбку.

— Деда! — сказал он и протянул дрожащую правую руку.

— Деда — так называют в Косове дедушку, — громко сказал Белл. — Он уже много раз спрашивал о вас. Он так вас ждал!

— Ждал, — эхом отозвался Горан. Каждое слово стоило ему большого напряжения.

— Поздоровайтесь с ним! — сказал Белл.

Фабер так же, как и врач, перед входом надел защитную одежду — пластиковый передник и маску. Он подошел ближе.

— Добрый день, Горан! — сказал он.

— Как хорошо… — Горан должен был перевести дух, он говорил как во сне, — что ты пришел, деда. — Он был очень слаб, но все же судорожно схватил руку Фабера. — Никого нет… Но теперь ты здесь, деда… Ты теперь и папа, и мама, и Бака! Ты моя семья и моя единственная страна…

Фабер почувствовал, как все его тело покрылось потом. То, что сказал мальчик, ужаснуло его. Механически он сунул свободную руку в карман, достал драже нитроглицерина и положил в рот. Сердце бешено стучало, ноги подкашивались. Он опустился на табуретку рядом с кроватью. Белл с беспокойством смотрел на него. Фабер заметил это. «Конечно, он должен переживать, черт возьми! — подумал он. — Отец, мать, еще кто-то — семья и единственная страна для этого мальчика, которого я раньше никогда не видел. Натали! — думал он. — Ты сказала, я должен приехать сюда. Как глубоко я уже втянулся в этот туннель, в котором только болезнь и смерть. Есть ли выход из этого туннеля и свет в конце его, тот, что я недавно увидел в фигурке маленькой Кристель, которая стояла передо мной с белой куклой, сияющая, выздоравливающая. Или это был свет идущего навстречу поезда? Натали, кто ты там теперь, магнитное поле или электрическая волна, помоги мне, пожалуйста! Я на краю. Почему ты не дала мне умереть там, под маяком в Биаррице? Совесть! Вот так совесть делает несчастным».

— Бака часто рассказывала о тебе, — сказал Горан.

— Бака — это бабушка, — сказал Белл.

Фабер вытер пот со лба рукавом.

— Так часто, — сказал Горан, — так… так часто.

— Я рад быть с тобой, — сказал Фабер и подумал, что это — ложь.

— Да. Америка, — сказал Горан. Он все еще крепко держал руку Фабера.

— Он имеет в виду, что они много лет прожили в Америке, — сказал Белл. Горан кивнул. — Бака рассказывала ему. Поэтому они не смогли уже вернуться в Сараево.

Белл громко сказал мальчику:

— Ты прочитал много книг своего дедушки. По-немецки или в переводе?

— И то, и другое.

— Горан свободно говорит по-немецки. Как и его бабушка, — сказал врач.

Мальчик опять кивнул. Его взгляд, полный радости, не отрывался от Фабера. Маленькая рука задрожала вдруг так сильно, что Горан отпустил руку Фабера.

— Какая книга тебе понравилась больше всего?

— «Плакать… — сказал Горан едва слышно.

— Что?

— …строго запрещается», — сказал Горан.

— Детская книга, — сказал Белл, — не так ли, деда?

«Деда. Деда, Джордан, Фабер. Три имени, — подумал Фабер. — Какое же из них настоящее?»

— Детская книга, — сказал Горан.

— А что еще? — Это Белл произнес очень громко.

Обращаясь к Фаберу, он тихо сказал:

— Горан находится в сомнамбулическом состоянии. Он реагирует не на все, что ему говорится. Поэтому я просил вас приехать. Горан должен хоть иногда бодрствовать.

И снова очень громко:

— Горан! Что еще? Из книг для взрослых какая тебе больше всего понравилась? Ответь, пожалуйста, Горан!

— Ура… — произнес мальчик невнятно.

«Голос смазанный, — подумал Фабер. — Что это за слово? Но оно так звучит».

— «Ура», что? — Белл почти кричал.

— «Ура, мы еще живы», — пробормотал мальчик.

Возле него Фабер видел капельницу, заполненную золотистой жидкостью. От бутылки к Горану тянулся пластиковый шланг.

— «Еще живы», — повторил он. После этого он закрыл глаза, голова упала набок.

— Вот так все и происходит, с самого момента его поступления в госпиталь, — объяснил Белл. — Возможно, вы скоро снова уедете, господин Джордан.

«Спасибо, Натали!» — подумал Фабер.

Белл упрямо отбросил назад голову:

— Но чудеса еще случаются. Они случаются непрерывно. И у нас тоже.

Рука Горана, вздрагивая, скользила поверх одеяла.

— Он ищет вашу руку, — сказал Белл. — Дайте ему руку! Если вы поможете, чудо случится. Нет, не вашу руку на его. Ему будет больно. Положите свою руку под его! Да, вот так хорошо.

Горячая влажная рука лежала на левой руке Фабера. Внезапно он почувствовал сильную тошноту.

«Я этого не выдержу», — подумал он.

— Спасибо, господин Джордан!

— За что?

— Что вы держите руку Горана.

«Ах, Натали».

— Конечно, мальчик не может ходить, — сказал Белл. — Он был доставлен с самолета машиной «скорой помощи». Вы видите, он сидит под углом примерно в сорок пять градусов. Собственно говоря, лежать он не может, его брюшная полость настолько переполнена жидкостью, что в положении лежа он не сможет дышать. Я говорил вам об этом по телефону. Поэтому он и говорит с таким трудом. Он сильно исхудал, весит сейчас всего тридцать пять килограммов… Нет, нет, он ничего не понимает, когда я говорю негромко… Прежде всего атрофировались мышцы, потому что возник дефицит белка. Фрау Мазин говорит, что в последние недели он почти ничего не ел и не пил. Конъюктива глаз пожелтела и кожа стала коричневой, потому что не происходит выделения билирубина, пигмента желчи, являющегося продуктом расщепления красных кровяных телец. Показатель билирубина, как я сказал вам по телефону, безумно высокий. По всему телу у него гематомы — печень не производит больше ферменты, способствующие свертыванию крови. Она не удаляет также вредные вещества из организма. Поэтому в крови мальчика избыток аммиака. Это просто невероятно, что выдерживает Горан. Спит он в основном сидя. Питание — искусственное. Мы ввели катетер в центральную вену. Вы видите это. Катетер ведет к предсердию. Только таким искусственным путем мы можем обеспечить высококалорийное питание Горана: белок, сахар, жиры, витамины, микроэлементы… Результаты анализа крови — ужасные, показатели работы печени тоже, не говоря уже о функции почек, ЭКГ и эхо-кардиографии. Уровень холестерина нулевой. Разумеется, мы немедленно применили медикаменты. Мы предполагали…

— Что?

— «…еще живы», — пробормотал Горан.

— Говорит во сне, — сказал Белл. — Нет! Не убирайте руку!

Фаберу вспомнилась строфа из стихотворения Роберта Фроста…

Des Waldes Dunkel zieht mich an

Doch mu? zu meinem Wort ich stehn

Und Meilen gehn,

Bevor ich schlafen kann[8]

«Сколько миль, Натали? Сколько миль?»

Белл сел на вторую кровать, которая стояла в палате.

«Это была кровать фрау Мазин. Баки. До приступа фрау Мазин находилась здесь с утра до позднего вечера. Таких пациентов, как Горан, мы никогда не оставляем в одиночестве. Все палаты оборудованы с расчетом на одного ребенка и одного родственника. Они могут у нас готовить еду, какую пожелают дети. Но они должны тогда приносить продукты.

«Я не умею готовить, — подумал Фабер. — Идиот!»

— Разумеется, ночью дежурят врачи, сестры и санитарки. Когда дети чувствуют себя лучше и хотят лечиться амбулаторно, многие живут вместе с кем-нибудь из близких в гостинице напротив клиники, так они всегда в случае ухудшения могут быстро попасть к нам.

— В гостинице? — Фабер посмотрел на Белла.

— Она предоставлена в наше распоряжение компанией «Фаст-фуд». Два этажа.

— Два этажа дома отданы в распоряжение госпиталю?

— Не только нам, — сказал Белл. — Эта компания финансирует подобные гостиницы во многих европейских странах, не говоря уже об Америке. Наша прямо-таки люкс. Вы увидите!

«Страна чудес», — подумал Фабер, сбитый с толку. Его настроение постоянно менялось. Страна чудес, где живут болезни и смерть, и люди, работающие, как этот Белл, до изнеможения для спасения жизни. Жизни больных детей. А всего лишь в тридцати минутах полета отсюда, в бывшей Югославии, соседи самым жестоким образом истребляют соседей, гибнут сотни тысяч людей. А здесь множество людей борются за жизнь одного-единственного ребенка. Никто не знает этих людей, пребывающих в безвестности, никто ничего о них не знает. Никто не вручит им орден. Ордена вручают кровавым совратителям людей, палачам. Зато от компании «Фаст-фуд» они получают в подарок дом…

— Фрау Мазин ночевала в гостинице. — Белл прервал размышления Фабера. — Там чемодан с ее вещами и вещами Горана. Вы можете себе представить, что можно забрать с собой, уезжая из города, который в течение двух лет был в блокаде, а теперь лежит в развалинах. В гостинице фрау Мазин свалилась без сил от сердечного приступа. Хозяйка дома нашла ее и позвонила нам.

— Где сейчас Бака… где фрау Мазин?

— В городской больнице. Это огромный комплекс. Она лежит в женском терапевтическом отделении. Я позвонил туда сразу, как только вы объявились сегодня утром. Это совсем недалеко. Господин Джордан, я сказал, что во второй половине дня вы приедете к ним. Договорились?

— Конечно, — сказал Фабер. «Но слово я должен держать». А почему, собственно говоря?

Мальчик застонал.

— У него боли, — сказал Белл. — Они становятся все сильнее. Жидкость, накапливаясь в организме, давит на все. Когда он поступил к нам, врачи, сестры и санитары очень сомневались, есть ли вообще смысл подвергать его мучительному обследованию.

— А вы? — спросил Фабер. — Вы тоже сильно сомневались?

— Естественно. И все еще сомневаюсь. Но я гоню эти сомнения. Я не могу себе представить, что Горан умрет. Я знаю его уже так давно.

— Вы уже давно его знаете?

— Я же сказал!

— Как давно вы его знаете?

— Двенадцать лет, — сказал Белл.

Фабер уставился на него.

— С тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

— Но каким образом?

— Потому что уже тогда здесь, в Вене, мы трансплантировали ему печень, — сказал доктор Мартин Белл.

6

— Сейчас отказывает печень, которая была трансплантирована?

— Да, — подтвердил Белл. — Ах, вы же этого не знаете! Я вам еще не рассказал. В тысяча девятьсот восемьдесят втором году, в начале марта родители привезли Горана к нам, в Детский госпиталь. Его отец был инженером. Состоятельным. С состоятельными родственниками в Вене. Рубики остановились тогда у них. Они могли оплатить трансплантацию.

Но они были убиты снайперами. А венские родственники умерли. Мы обследовали ребенка, и выяснилось, что у Горана врожденная атрезия желчных протоков. Это значит, что желчные протоки перекрыты или, другими словами, они не сформированы. При таком положении вещества, вырабатываемые здоровой печенью, не могут транспортироваться, и происходит саморазрушение печени — подобно тому, как при тяжелом алкоголизме возникает цирроз.

Горан произнес несколько слов на сербскохорватском.

— Говорит с бабушкой, — сказал Белл. Его лицо было серым от усталости, под глазами — черные круги. — Ни один врач не захочет заменять человеческий орган чужим органом, если есть хотя бы малейший шанс, пациента можно вылечить путем менее тяжелого хирургического вмешательства. В случае с трехлетним Гораном этой возможности не было. Ему была нужна новая печень, и притом срочно.

Белл встал и подошел к Горану. Проверил пульс, с величайшей бережностью касаясь мальчика.

— Печень человека, — сказал Белл, — является величайшей в мире лабораторией. Одна-единственная клетка печени производит продукции больше, чем вся химическая промышленность на земле. В периоды покоя печень аккумулирует до двадцати пяти процентов от общего объема крови. При работе она отдает ровно один литр. Печень человека, если она здорова, выполняет тысячи жизненно важных функций: производит множество различных энзимов, очищает кровь от остатков красных кровяных телец, отживших свой век, выводит из организма аммиак, превращая его в мочевину, поглощает жиры и превращает их в углеводы, вырабатывает белые кровяные тельца, отвечающие за свёртываемость крови, накапливает жирорастворимые витамины и протеины и очищает кровь… В восемьдесят втором мы как раз начали делать операции по трансплантации печени здесь в Вене и в Ганновере. Американцы тогда уже далеко продвинулись вперед. В Югославии этим еще не занимались. Трансплантация печени и сегодня остается несравнимо более рискованной и сложной операцией, чем, например, пересадка сердца.

— Как предотвращается отторжение нового органа? — спросил Фабер, у которого снова начала кружиться голова. Ничего не знал он об этом параллельном мире. Сколько же этих параллельных миров, о которых он ничего не знает?

— Это было и все еще остается самой большой проблемой, — сказал Белл. — В большинстве случаев пациенту угрожает отторжение. После трансплантации он должен регулярно принимать медикаменты, всю свою жизнь. Отказ от медикаментов даже на несколько дней может привести к смерти. Без применения этих медикаментов пересадка органов вообще немыслима, однако они дают мучительные, иногда с трудом переносимые побочные воздействия.

— Я читал, что японцы разработали новое средство, которое почти на сто процентов предотвращает отторжение и имеет меньше побочных воздействий.

— FK506, — сказал Белл, — у нас пока еще не разрешен. Но мы можем его достать и применить. Тогда же у нас была лишь возможность оптимальной дозировки имурека, преднизолона и только что разработанного циклоспорина-А, который сегодня используется как главное средство против отторжения. Трансплантация проводилась в Центральной городской больнице. Оперировал Томас Меервальд, мой друг со студенческих лет. Мы вместе…

Зазвонил телефон.

— Извините! — Белл подошел к аппарату, стоявшему на столике, снял трубку, выслушал. — Я сейчас же приду, — сказал он. Его лицо дрогнуло. Фаберу он сказал: — Пожалуйста, подождите и не убирайте руку. Если вас хоть что-нибудь обеспокоит, нажмите на эту красную кнопку. Меня вызвали с опорного пункта. Я должен пойти к маленькому Стефану. Лейкемия. Я обещал отцу быть с ним, когда Стефан умрет. Сейчас это случилось… — Он быстро ушел.

«Стефан! — подумал Фабер. — Я слышал, как Белл говорил с отцом, после того как я встретил маленькую Кристель, у которой тоже была лейкемия. Она будет жить. А Стефан умер.

А Горан? — подумал Фабер. — А Горан?»

7

Он посмотрел на мальчика, который находился в забытьи и по-прежнему полусидел. Дыхание Горана было неспокойным, иногда он дышал часто, поверхностно, иногда начинал задыхаться. Белую пижаму он, конечно, получил в госпитале. Курточка была расстегнута. Фабер видел чудовищно вздутый живот и тощую грудную клетку, так обтянутую желто-коричнево-зеленой кожей, что можно было посчитать каждое ребро. На ночном столике стояла цветная фотография в застекленной рамке. Фабер наклонился. На фотографии был Горан и старая женщина. «Это, должно быть, Мира», — подумал Фабер. Бабушка и внук стояли в саду и смеялись. На ней было длинное зеленое платье с фантастическим орнаментом, вышитым золотой нитью. Он был в белой рубашке и белых шортах, босиком. Снимок был сделан в жаркий солнечный день. Об этом говорили яркие краски. Мир. «Эта фотография еще из мирного времени», — думал Фабер.

Итак, Мира, Мира в мирное время. На фотографии Мира выглядела состарившейся, сгорбленной. Сколько же ей сейчас лет? Шестьдесят пять, сказал Белл по телефону. «Она была всегда такой стройной», — с удивлением подумал он. До этого момента он тщетно пытался вспомнить, как она вообще выглядела. Теперь пришли воспоминания о Мире, о Сараево, о работе с режиссером Робертом Сиодмэком и о политической обстановке при Тито. «Если когда и существовал счастливый социализм, то это было тогда в Югославии, — думал Фабер. — Как хорошо, что я увидел фото, иначе я вообще не узнал бы Миру. Седые волосы в высокой прическе, полные губы… У Миры были прекрасные зубы», — вдруг вспомнил он. Он вспомнил все, прошлое обрушилось на него словно низвергающийся водопад. Какой красивой девушкой была Мира, ее кожа была как смуглый шелк. На фотографии тоже были видны загорелые лицо и руки, но это были руки старой женщины, а лицо было покрыто сетью мелких и глубоких морщин.

«А как выгляжу я со своими шрамами и пятнами, с редкими белыми волосами, дряблой кожей старика? — задумался Фабер. — Время — жестокий художник.

Согбенная стоит на снимке Мира, старая, старая, как и я, — думал он. — Только ее темные глаза горели так же, как и тогда, это глаза из прошлого». Сколько же прошло лет? Он приехал в Сараево в мае 1953 года, с тех пор почти точно, день в день прошел сорок один год. И вдруг под магическим действием этих глаз перед Фабером явилось лицо молодой Миры. Ему казалось, время перематывается назад, и он увидел Миру такой, какой она была тогда в 1953 году, когда все еще было просто и жизнь была прекрасна.

8

— Меня зовут Мира Мазин, — серьезно и застенчиво сказала молодая женщина. — Я работаю монтажницей на студии «Босна-фильм» и буду вашей переводчицей.

«Это происходило в саду за отелем «Европа». Мы как раз завтракали, пили кофе по-турецки из медных турок и добавляли по стаканчику сливовицы, как здесь принято. Мы тут же поднялись перед молодой женщиной».

— Какая радость, — сказал американец. — Очаровательная дама оказывает нам честь. Я Роберт Сиодмэк.

— А я — Роберт Фабер. Садитесь, пожалуйста, фройляйн Мира!

— Спасибо, — сказала она.

Подошел старый, очень старый кельнер. Фабер спросил, что Мира хотела бы заказать. Она попросила стакан апельсинового сока, Сиодмэк заказал.

— Стакан апельсинового сока, к вашим услугам, господин, — сказал старый кельнер в черных, тщательно выутюженных брюках и белой рубашке с черным галстуком. Он тут же побежал выполнять заказ.

— К вашим услугам, — сказал Роберт Сиодмэк. — Почти все старые люди здесь говорят по-немецки, и почти все говорят «к вашим услугам». Откуда это идет, Мира? — Он сразу стал называть ее просто Мира.

— Старые люди пережили австрийскую монархию и общались с австрийскими офицерами. Моя мама тоже говорила «к вашим услугам» или «как вам будет угодно». Она мне объясняла, что это выражение вежливости. Но не только. Это и попытка обезоружить австрийцев доброжелательностью, ведь они все же были… оккупационной властью.

Сказав это, Мира, как ни странно, покраснела, а сердце Фабера забилось быстрее, когда он увидел этот румянец на золотисто-коричневой шелковой коже ее щеки.

— Запомни это, Роберт! — сказал Сиодмэк. — Люди должны говорить «к вашим услугам» и у нас.

В 1929 году Сиодмэк вместе с Билли Вильдером снял легендарный фильм «Люди в воскресенье», в котором играли только любители, простые, бедные люди. В 1933 году ему пришлось эмигрировать в Париж. Он работал там, а потом, как и Вильдер, перебрался в Америку и снял несколько замечательных фильмов. В 1948 году он вернулся в Европу. В Риме он только что закончил съемки фильма «Красный корсар» с Бёртом Ланкастером.

Старый кельнер принес Мире стакан апельсинового сока. Она поблагодарила его на своем языке. Но он снова сказал «к вашим услугам» и поклонился. Он, наверное, принял ее за немку или американку. Шаркая ногами, он удалился.

— Вы знаете, Фабер пишет сценарий фильма об убийстве наследников австро-венгерского престола, которое вызвало Первую мировую войну.

Мира серьезно кивнула. Поначалу она все время была очень серьезной.

— Вызвало! Привело в действие! — сказал Фабер. — Это убийство на самом деле подействовало словно спусковой механизм. Первая мировая война имела совершенно иные причины.

— О, да, — сказала Мира и посмотрела на него большими блестящими глазами. Черные волосы ее были подстрижены «под пажа» и лежали на голове как шлем, и все ее движения были полны бесконечной грации и гибкости молодого зверя. В это утро Мира была одета в платье из льна василькового цвета без рукавов, белые нитяные перчатки, белые туфли. Дополнением служила белая кожаная сумочка. Позднее Фабер узнал, что ей только что исполнилось двадцать четыре года… Ему было двадцать девять, и Сиодмэк с его пятидесятью тремя годами представлялся им очень старым.

— Убийство, — сказала Мира, — произошло менее чем в пятидесяти метрах от этого места, у реки. В тысяча девятьсот четырнадцатом году эта улица называлась Аппелькай, но вам это, конечно, известно. Я слышала, что хранитель Сараевского музея господин Конович будет консультантом по историческим вопросам при работе над фильмом. Ему далеко за семьдесят, он пережил этот заговор, видел Гаврило Принципа и говорил с ним. Он знает все, что вам необходимо знать.

— Мы договорились о встрече с ним на одиннадцать часов, — сказал Сиодмэк, — и мы просим вас пойти с нами. С этого начнется ваша работа.

— И господин Конович знает не все, что нам необходимо знать, — сказал Фабер, неотрывно глядя на молодую женщину. — Вы должны рассказать нам все, что рассказывали вам родители. Побольше эпизодов, воспоминаний и анекдотов, в том числе и личного характера, если можно.

— Не ждите слишком много, господин Фабер! — сказала Мира. — Мои родители погибли во время войны.

«Она сказала это, — вспоминал Фабер по прошествии половины человеческой жизни у кровати их тяжелобольного внука. — Да, ее родители погибли. Для того, кто пишет сценарии и романы, родители главного персонажа — всегда проблема. Они мешают. Что с них толку. Поэтому так часто в фильмах и романах родители уже ушли из жизни. Для Миры родители как бы оставались живыми. Может быть, это профессия, которую я имею, — продолжал он размышлять и тут же поправился: — Имел. Если я и не могу больше писать, я продолжаю реагировать на окружающее как писатель, который все, что он видит, слышит, чувствует, подвергает, так сказать, профессиональной деформации и постоянно оценивает: хорош ли материал, хороша ли история. При этом он постоянно проверяет, действительно ли то, что произошло с ним и другими людьми, покажется потом читателям правдоподобным и логичным. Как много может быть «хороших оснований» — политических, личных, коммерческих, определяемых симпатией или антипатией, робостью в интимных вопросах, жаждой славы и тщеславием, трусостью, страхом и местью, способных изменить текст романа, основанного якобы на фактах. Насколько истинна в лучшем случае сама правда? Как много существует истин? Что, если бы родители Миры были бы тогда еще живы? Мы — фальсификаторы! — думал Фабер. — Мы фальсификаторы…»

— Мои родители, — сказала Мира, сделав глоток апельсинового сока, — рассказывали мне, что этот отель «Европа», в саду которого мы сидим, — самый старый отель в Сараево. Вы наверняка находите его некрасивым…

— Да нет же! — крикнул Сиодмэк.

— Мы находим его великолепным! — сказал Фабер.

— Да, да, да, — сказала Мира, — некрасивый, я знаю. Подумайте, пожалуйста: когда Сараево еще был австро-венгерским военным городком, «Европа» считалась самым роскошным местом.

— Это роскошный отель, — сказал Фабер. — Действительно, фройляйн Мира. Большие комнаты с высокими потолками, красивая мебель… — «Есть даже комната с ванной, — подумал он, — единственная. Эту комнату, конечно, занял Сиодмэк. Я, правда, могу у него мыться. Это он мне разрешил после того, как я пригрозил ему немедленным отъездом».

За отелем возвышался минарет. У муэдзина, стоявшего наверху, был громкоговоритель. В предрассветных сумерках его монотонное пение каждый день будило Фабера, но это ему не мешало. Это никому не мешало — ни в полдень, ни после полудня, ни при заходе солнца, ни после наступления ночи. В турецкой, мусульманской части города, граница которой невидимой линией проходила через сад и отель «Европа», молились верующие. Но в Сараево был слышен и колокольный звон, и другие верующие люди произносили в церквях другие молитвы, а в синагогах снова — другие люди, другие молитвы. Сиодмэк быстро выяснил, что турецкая часть города с давних времен называлась Баскарсия, а бывшая австро-венгерская часть — Латинюк.

— Я чувствую себя в «Европе» очень хорошо, — подчеркнуто сказал Фабер, улыбаясь.

Мира надела большие солнцезащитные очки. Ее смущало, что Фабер упорно и непрерывно смотрит на нее. Он продолжал улыбаться. Мира оставалась серьезной.

В поисках мест для натурных съемок Фабер и Сиодмэк осмотрели также место, где был убит наследник престола. Вдоль бывшего Аппелькая проходило русло реки Милячка, протекающей через Сараево. Оба были совершенно разочарованы. Мост, рядом с которым произошло убийство, был очень узким, как и все другие мосты через Милячку. Казалось, что они построены из жести и стоит на них ступить, как они обвалятся. Река почти пересохла. Коровы разгуливали в коричневой жидкой грязи. Невозможно было себе представить, что событие, изменившее ход истории, случилось именно здесь. Здесь было все: наследник престола, генералы, заговорщики, агенты, бомбы, пистолеты, яд — «And what a fucked up setting»,[9] — как сказал Сиодмэк.

К тому же на месте прежнего Аппелькая к 1953 году были построены новые высотные здания. Директор отеля «Европа» показывал им все эти новостройки и при этом непременно с гордостью добавлял, сколько миллионов динар они стоили. У моста была установлена небольшая доска, которая — в переводе директора — возвещала, что на этом месте Гаврило Принцип совершил подвиг.

— Сколько стоила эта доска? — спросил Сиодмэк.

— Ах, она стоила совсем дешево, три тысячи динар…

— Аппелькай мы будем снимать в Вене, — сказал Сиодмэк Мире. — Всю сцену убийства. Там есть место между замком Шёнбрунн и Хитцингер Брюке. Оно подходит гораздо больше. Вместо реки у нас будет Вена и трамвай, пятьдесят восьмая линия. Ведь над Аппелькаем проходил трамвай, не так ли? Мы перекрасим старые вагоны и фасады домов. Смонтируем минарет. Сейчас все это делается просто. Вы же знаете это, Мира.

— Я знаю это, — серьезно сказала она.

— Нам ведь все равно нужно ехать в Вену, — сказал Сиодмэк. — Из-за Хофбурга, и Хельденплац,[10] и Бургтора,[11] и т. д. Все это мы снимем в Вене до съемок в павильоне, а закончим в Голливуде. Тогда вы нас снова покинете, Мира, и нам будет очень грустно! — Он вскочил. — Одну минутку, дарлинг! У меня есть для вас небольшой сюрприз. — И он побежал в отель.

— Ваш друг приятный человек, — сказала Мира.

— Очень приятный, да, — сказал Фабер, — но мы пока еще не друзья. Мы знакомы всего две недели. Он прибыл из Рима, я — из Вены, вернее из Загреба, ночным поездом. Утром в пути я видел в горах бункеры, в которых пытались ночью спрятаться немецкие солдаты, так как вокруг были ваши партизаны, и они хорошо ориентировались в этих местах, а немцы — нет.

— Вы тоже были солдатом, господин Фабер, — сказала она. — Я читала об этом в газете. Вы дезертировали и попали в плен к русским.

— Фройляйн Мира…

— Да?

— Вы не могли бы снять очки?

— Зачем?

— Чтобы я мог снова видеть ваши глаза.

— Поэтому я и надела очки. Вы все время смотрели на меня — прямо в глаза.

— Да, — сказал он, — и я хочу делать это снова. Пожалуйста!

— Ну хорошо, — сказала Мира. Она сняла очки. — Как вам будет угодно.

— Благодарю, — сказал он. — Чудесные глаза!

— Господин Фабер!

— Совершенно поразительные глаза!

— Господин Фабер!

— Фройляйн Мира! Прекрасное имя — Мира, — сказал он.

— Оно означает «мир». После тысяча девятьсот восемнадцатого года многие родители так называли своих детей. И сейчас тоже — Мир или Мира.

Вернулся Роберт Сиодмэк, быстрый и веселый. Тогда он все время спешил и почти все время был весел. Он принес несколько коробок в ярких блестящих упаковках.

— Вот, дарлинг! — сказал он и выложил все перед Мирой на стол. В коробках были прозрачные окошечки, через которые были видны нейлоновые чулки и тюбики с губной помадой. Сиодмэк приехал в Сараево с большим чемоданом, забитым нейлоновыми чулками и губной помадой. Он знал зачем.

— Нет, — сказала Мира. — Это исключено! Очень мило, мистер Сиодмэк, но я не могу это принять.

— Разумеется, можете, дарлинг! — протестовал Сиодмэк. — Знаете, кому еще я дарил это? Бургомистру для его жены и дочери, двум десяткам господ из Управления, высокопоставленным товарищам… Вы можете принять это совершенно спокойно, — вспомните о том, что в войне мы вместе воевали против него! — Движением подбородка он указал на Фабера и ухмыльнулся. — Я выступаю как старый товарищ по оружию. Вы как моя молодая очаровательная сестра. Я считаю, ваш патриотический долг — принять мой маленький подарок. Поспрашивайте вокруг — я уже многим доставил эту радость!

Сиодмэк действительно завалил город нейлоном и губной помадой. Благодаря этому киношникам был обеспечен доступ ко всем реликвиям, пока еще тщательно сокрытым в музее, и было разрешено снимать повсюду. Сиодмэк сумел обработать самых недоброжелательных людей.

— Пожалуйста, фройляйн Мира! — попросил и Фабер, видя, как девушка борется с соблазном. Она все поглядывала на коробки.

— Ну хорошо, если это для вас так важно, я это приму, — сказала Мира. — Я очень благодарна вам, мистер Сиодмэк.

— Не Сиодмэк, — сказал режиссер. — Роберт! Причем дважды! Фаберу и мне. А мы говорим вам «Мира» — о’кей? В Америке это абсолютно нормально…

— Тогда, значит, Роберт, — Мира посмотрела на Сиодмэка, — и Роберт. — Она посмотрела на Фабера.

— И Мира, — ответили одновременно Фабер и Сиодмэк. Все рассмеялись. Мира смеялась в первый раз с того момента, как Фабер с ней познакомился. «Как будто взошло солнце», — подумал он тогда. В старых деревьях запели птицы, в большом саду мирно беседовали евреи, христиане, мусульмане, боснийцы, сербы и хорваты.

9

Первого заговорщика звали Грабец. Он был схвачен, прежде чем успел что-нибудь сделать.

Второго звали Кабринович. Он бросил бомбу и промахнулся, ранив совсем не того.

Третьим был Принцип, который выстрелил дважды. Уже к вечеру очень жаркого дня 28 июня 1914 года информационные агентства отстучали сообщение об убийстве наследника австро-венгерского трона и его супруги во все концы земли. Романтичный городок по имени Сараево вдруг стал центром мира.

Всего в Сараево было шесть молодых людей, решившихся на убийство австрийца и его жены, но лишь трое из них играли заметную роль… Жарко, очень жарко было и в музее, где господин Конович, сербский историк с большой белой бородой, рассказывал им об этом, а Мира переводила.

Студия «Босна-фильм» предоставила в распоряжение Фабера и Сиодмэка старый «опель». Сначала Фабер отвез Миру домой, чтобы она могла переодеться. Теперь на ней было тонкое красное платье. Мужчины были в брюках и рубашках. У всех на лбу выступил пот. В музее было очень много фотографий из того времени, эскизов, картин, газетных материалов и книг. Хранитель музея был пламенным патриотом. Соответствующим получился и его рассказ.

— Босния, — торопливо переводила Мира — старый господин говорил быстро, не считаясь с тем, успевает ли она за ним, — сердце Югославии, была в тысяча девятьсот восьмом году аннексирована Австрией. Население восприняло австрийскую оккупацию еще хуже, чем турецкую…

Мира говорила почти без акцента. Она была теперь снова очень серьезна.

— Поэтому вскоре образовалось общество, которое называлось «Молодая Босния» и выступало за самостоятельность страны в союзе с остальными южными славянами под руководством Сербии…

— Пожалуйста, немножко помедленней, дорогой господин Конович, — сказала запыхавшаяся Мира на сербскохорватском.

«Как она хороша, — думал Фабер, — как блестят ее черные волосы».

Он должен был сдерживать себя, чтобы не смотреть неотрывно на ее тело, контуры которого отчетливо угадывались под тонким платьем.

Рассказ господина Коновича длился почти два часа. Он говорил с огромным волнением, и они через Миру действительно узнали от него все, что им было необходимо. Как «Молодая Босния» установила связь с тайным обществом «Черная рука» в Сербии. Как шеф «Черной руки» полковник Драгутин Димитриевич, носивший имя Апис, с помощью нескольких заговорщиков переправлял контрабандой оружие в Сараево. Все эти тайные встречи, сложнейшие приготовления. Поражения. Потери. Мужество, храбрость и героизм сербских заговорщиков — Конович все больше заводился, и Фаберу, несмотря на жару, вдруг стало холодно. Он тихо сказал Сиодмэку по-английски:

— В Сараево все счастливы, так считается. И как долго это еще может продлиться? До тех пор, пока здесь есть Тито и этот социализм. А если Тито умрет и социализм рухнет?

— Да, — сказал Сиодмэк, — я тоже был однажды счастлив — в Берлине.

10

При осуществлении этого убийства все пошло вкривь и вкось, так представлялось дело после объяснений хранителя музея.

— …Итак, Грабец сразу выбыл из строя… Наборщик Неделько Кабринович бросил бомбу в машину наследника престола, автомобиль венской фирмы «Греф и Штифт». Наследник Франц Фердинанд с плюмажем на огромном кивере сидел в салоне открытого автомобиля, рядом с ним Софи, его супруга, вся в белом, в огромной белой шляпе. Адъютант наследника был ранен и немедленно доставлен в больницу… Видите, вот здесь рисунки и фото свидетелей с места происшествия! Кровь, оборванные телеграфные провода, разбитые окна, испуганные люди, растерянные люди… Кабринович… пожалуйста, немного медленнее, господин Конович! — Мира вытерла лоб маленьким платочком. Неохотно историк заставил себя говорить медленнее. Мира перевела, что рано утром 28 июня Кабринович пошел к фотографу, потому как обнаружил, что у него нет ни одной хорошей фотографии.

— Вот она, — сказала Мира и указала на фотографию, предъявленную Коновичем.

— Она была сделана утром двадцать восьмого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года. Кабринович, наверное, был бы доволен. Но это фото увидеть ему не пришлось.

— Сахар, — восторгался Сиодмэк, — чистый сахар!

— Бросив бомбу, он прыгнул в реку Милячку. Он хотел умереть, прежде чем его схватят, он проглотил яд. Ему было девятнадцать лет. Трое молодых людей, совершивших покушение, были не старше двадцати лет. Все, что они совершили, они совершили ради отечества, — сказал господин Конович.

Ясно, подумал Фабер, внезапно рассвирепев. Ради отечества. Всегда ради отечества! Сладостно и достойно умереть за отечество. Dulce et decorum est pro patria mori. На латыни дерьмовые учителя все еще осмеливаются преподносить это своим ученикам, патриоты всех стран, такие как этот Конович. Дать бы пару раз по морде…

— …но яд разложился и не подействовал, — сказала Мира, поспевая за историком.

— Они вытащили его из реки, избили до полусмерти и бросили в тюрьму… Посмотрите на эти рисунки и фотографии!

В старом здании музея было невыносимо жарко.

— Все это случилось уже на пути наследника в ратушу на прием. Австрийские офицеры заклинали Франца Фердинанда не ехать обратно через Аппелькай. Но он настоял на этом. Он хотел заехать в госпиталь к своему раненому адъютанту. Итак, это был решающий момент: на углу Шиллерэке у магазина деликатесов свернуть с Аппелькая и через мост ехать прямо к резиденции или свернуть направо в город, где на Франц-Йозеф-штрассе стояли в ожидании жители города — вот, вы видите все эти рисунки и фото — или дальше прямо к госпиталю.

Наследник настоял на своем: вниз по Аппелькаю к госпиталю. Все произошло очень быстро. Автоконвой тронулся. Уже доехали до рокового угла.

— …здесь поворот, вот — снимки! — первая машина поворачивает направо к городу, водитель второй машины одновременно забирает вправо, то есть нарушает действующие тогда правила левостороннего движения. Он не вписывается в поворот и оказывается слишком близко к правому тротуару. Там стоит Принцип. Но как раз во второй машине сидит наследник. Генерал Потиорек из группы сопровождения кричит водителю, что тот движется неправильно. Здесь и здесь зарисовки свидетелей! Водитель пугается, останавливается, чтобы сдать назад. При всеобщем волнении полиция буквально прижимает Принципа к машине, и он стреляет!

В музее хранилась дюжина рисунков и картин, изображающих эту сцену. Принцип с оружием, офицеры на передних сиденьях открытых машин, Софи в огромной белой шляпе и рядом с ней Франц Фердинанд с большими усами и большим кивером, все в абсолютном ужасе, женщина в белом уже сражена, за спиной Принципа ясно виден человек в феске.

— Наследник шептал своей жене: «Не умирай, не умирай, пожалуйста, Софи!», а его мундир в это время пропитывался кровью. Но Софи была уже мертва. Об этом рассказывал позднее генерал Потиорек, — переводила Мира. — Франц Фердинанд рухнул над телом жены.

— Генерал Потиорек умолял его сказать что-нибудь. Он сказал: «Это — ничего». И тут его жизнь оборвалась. В этот момент… пожалуйста, медленнее, господин Конович!..в этот момент у Принципа из кармана выпала бомба. Все отпрянули назад. Он стоял один с выражением безграничного удовлетворения и удивительного спокойствия на лице. Наверное, он думал: сейчас бомба взорвется, сейчас я умру. Но бомба не взорвалась. Она немного покачалась, слабо подымила — и осталась лежать на мостовой.

— Great, just great![12] — в восторге простонал Сиодмэк.

— Как уже было упомянуто, ни одному из трех героев еще не исполнилось двадцати лет. Ни один не мог быть повешен. И ни один из них не был повешен. Но все трое закончили свою жизнь в тюрьме, двадцать лет тюрьмы. Гаврило Принцип умер быстро в одиночной камере, от туберкулеза костей и недоедания.

Снимки, снимки, снимки…

И снова Мира неустанно переводит своим мягким голосом:

— Вот это — друзья Кабриновича. Принцип был одиночкой, у него не было друзей. Здесь вы видите, как после убийства разрушают магазины сербских торговцев в Сараево, а их домашний скарб выбрасывают на улицу. Эти сербы были повешены австрийскими офицерами, они были связаны с заговорщиками. Много людей было повешено…

— Да, да, да, — сказал Сиодмэк. — Все прекрасно, все великолепно, все драматично, действие, действие, действие — но где же девушка?

Конович поинтересовался у Миры, что сказал Сиодмэк. Она объяснила. Он медлил с ответом, но потом ответил смущенно и одновременно разгневанно.

— Что он говорит? — спросил Сиодмэк.

— Он никогда не допустит, чтобы здесь снимался американский кич.

— Но, но, в чем дело? — Сиодмэк решил действовать мягко. — Нам дьявольски не повезло: есть хорошая история, где тайные агенты, генералы, убитый наследник престола, suspence and crime,[13] совершившие покушение — прошу прощения, я имел в виду, конечно, героев, но одни парни и кроме убитой Софи ни одной женщины! Нам нужна любовная пара!

Мира перевела. Конович выглядел недовольным.

— Он говорит, что должен быть создан фильм о национальном величии. Здесь не нужно никакой любви.

Сиодмэк заговорил очень серьезно:

— Всем людям нужна любовь. Они имеют на это право… Скажите ему, пожалуйста, Мира, об этом.

Она перевела. Хранитель музея заговорил.

— Что случилось?

— Он говорит, что у Принципа была любовь. Большая любовь.

— There you are, — проворчал Сиодмэк. — И что? Господин Конович боится, что большая любовь нанесет ущерб героическому образу господина Принципа?

— Мы не должны с ним так обращаться. То, что вы сейчас сказали, Роберт, я не буду переводить. Господин Конович покажет нам фотографию этой девушки.

— Почему он не сделал этого сразу? — ворчал Сиодмэк. — Fuck him![14]

— Роберт! — сказал Фабер.

— Что, малыш?

— Shut up![15]

В углу другого зала висели фотографии Принципа и очень красивой девушки с темными волосами и темными глазами. Фаберу она показалась похожей на Миру.

— Господин Конович говорит, — перевела Мира, — что эту девушку звали Елена Голанк. Сейчас ее зовут Елена Добрович, потому что она вышла замуж. Она родилась в Сараево в тысяча восемьсот девяносто втором году…

— Девяносто втором… — Сиодмэк быстро подсчитал. — Сейчас у нас пятьдесят третий. Итак, ей шестьдесят один год — совсем юное создание! Где она живет? Спросите господина Коновича, дарлинг! И пусть он не боится. Мы не причиним вреда его герою… — нет, не говорите этого! Только адрес, пожалуйста!

Мира спросила. Историк был смущен. Он долго молчал. Затем сбивчиво заговорил.

— Господин Конович сомневается: Елена очень замкнутая женщина. Уже несколько лет она не появляется в городе. Визит может оказаться неприятным.

— Для кого? — спросил Сиодмэк. — Для него? Для нее? Для нас?

— Он говорит, для вас и для нее. Почему вы не оставите Елену в покое? Она так много пережила. Зачем спрашивать ее теперь о Принципе и о ее любви к нему? За это время прошло две войны. Страдание за страданием. И для Елены тоже. Зачем нужно обязательно ее расспрашивать?

— Потому что нам нужна ее история, поэтому.

— Господин Конович говорит, что это трагическая история.

— Все настоящие любовные истории трагичны. Что с ним? — Сиодмэк посмотрел на Фабера. — Вы понимаете, почему этот son of a bitch[16] не хочет, чтобы мы поехали к этой девушке?

— Может быть, у него есть веские причины…

— Ах, послушай, черт возьми, какие веские причины! Теперь еще вы начинаете! — Мире Сиодмэк сказал: — В разговоре с Еленой мы будем вполне тактичны и осторожны, я это обещаю. Но ведь в тысячу раз лучше услышать об этой большой любви из ее уст, а не из его. Пожалуйста, адрес, сделайте одолжение…

Конович отвернулся. Фабер смотрел на него с любопытством. Что происходит в душе этого человека?

Затем историк что-то сказал.

— Елена живет недалеко от Илидцы, — объяснила Мира. — Я знаю, где это.

— Чудесно! Спросите у дорогого господина Коновича, не одолжит ли он нам на время только для визита к Елене несколько фотографий? Мы тоже пожертвуем приличную сумму для музея.

Мира поговорила с хранителем.

— Он должен сначала спросить директора.

— Ну конечно же!

Историк исчез.

— Мы никогда не получим фото, — сказал Фабер.

— Мы их наверняка получим, — сказал Сиодмэк. — Я подарил директору для его дам шесть пар нейлоновых чулок и шесть тюбиков губной помады.

11

Перед домом в огороде работала маленькая полная женщина. В саду в диком беспорядке росли анемоны, первые красные, белые и желтые розы, пурпурно-красные яснотки, львиный зев, лилии, тысячелистник и валериана. Рядом с большим крестьянским домом был виден хлев, а за ним пастбище, на котором паслись козы. В отдельном загоне двора хрюкали несколько свиней. На лужайке кудахтали удивительно крупные пестрые куры.

Они приехали на старом «опеле» студии «Босна-фильм». Фабер за рулем, Мира рядом, на заднем сиденье Сиодмэк. Они открыли все окна, и горячий ветер обвевал их лица и трепал волосы. В этих местах среди лугов и пастбищ было много хуторов, на горизонте виднелись темные леса. За ними поднималась высокая гора. Поблизости мычали коровы. Маленький лохматый пес с лаем мчался через огород.

Мира громко позвала Елену по имени. Полная маленькая женщина подняла голову. Она поняла, что Мира просит ее подойти к изгороди. Елена поднялась, уперла руки в бока и, охая, распрямилась. Ей было тяжело, это причиняло боль. Ходьба тоже, она прихрамывала. Елена не носила ни чулок, ни обуви, только грязный фартук поверх черного рабочего халата и косо повязанный платок на седых волосах. Кожа лица была грубой, глаза как щелки, и ни одного зуба во рту. Маленький пес заливался лаем, как бешеный.

Елена прикрикнула на него, и он замолчал. Маленькая женщина подошла к изгороди и внимательно, но в то же время дружелюбно стала рассматривать своих гостей. Мира представилась сама и представила мужчин. Фабер и Сиодмэк поклонились. Елена что-то произнесла.

— Она говорит: бог да сохранит и защитит нас на всех наших путях.

— Какой бог? — спросил Сиодмэк.

— Shut up, — сказал Фабер.

— Но послушай, дружище, здесь молятся по крайней мере трем различным богам. Хорошо, забудем это. Бог да сохранит и защитит и Елену на всех ее путях. Скажите ей это, дорогая.

Мира перевела.

Старая женщина кивнула и улыбнулась своим беззубым ртом. После этого она долго говорила с Мирой, которая наконец перевела:

— Я сказала, что мы снимаем фильм об убийстве в Сараево с Принципом в главной роли и, естественно, с ней, его большой любовью. А она на это ответила: это не выйдет. «Почему не выйдет?» — спросила я ее. И она сказала: потому что между ней и Принципом никогда не было большой любви. Не было даже маленькой. Я ей сказала, что рассказал нам господин Конович, а она ответила, что не знает этого господина, но если он историк и работает в музее, то, конечно, он знает намного больше, чем она. Она просто глупая старая крестьянка, которая никогда не любила Принципа, и он ее тоже никогда не любил, иначе она бы это знала и помнила. Но она не помнит.

— Вообще ни о чем?

— Вообще ни о чем, говорит она.

— Гаврило Принцип, великий национальный герой, благородный борец за свободу и справедливость? — сказал Сиодмэк. — Необыкновенный человек, который убил наследника австро-венгерского престола и его почитаемую супругу — она не помнит о нем?

— Она говорит, разумеется, она помнит Гаврило Принципа, кто его не помнит. Но помнит, конечно, очень слабо, ведь прошло столько времени. Она знала его прежде, чем он стал героем. Они вместе совершали прогулки, было такое дело. Но она не может вспомнить даже его лицо. Все как будто скрыто пеленой дыма, — говорит она. Так много прошло лет. Она старая женщина. Так много всего произошло, чтобы что-то запомнить. «А большую любовь?» — спросила я ее.

— Ну, и?

— Она сказала: наверное, это правда, но она не помнит никакой большой любви. Она все время это повторяет. Никакой большой любви к Принципу. Ей просто не о чем вспомнить, и поэтому она убеждена, что такой любви никогда не было и господин Конович ошибается.

— For Christ’s sake,[17] — сказал Сиодмэк. И жалобно добавил: — У меня нет больше нейлоновых чулок и губной помады!

— Они бы не помогли, — сказала Мира.

— Всегда помогают, — возразил Сиодмэк. — Вы же видели, как мы получили фото. Скажите ей, она должна постараться и тогда вспомнит. Мы вернемся и принесем подарки. А если она хочет денег…

— Это я не буду переводить, — сказала Мира. — Этим мы оскорбим ее.

— Тогда принесите фото, милая!

Мира побежала к машине, достала снимки и показала их старой женщине. Та долго почесывала икры ног, поила кур и только потом заговорила с Мирой.

— Она говорит: да, конечно, это — Принцип. Теперь, когда она видит фото, она вспоминает, как он выглядел. А девушка — это она сама, признает фрау Добрович. Она себя узнала по маленькому родимому пятну на плече. — Толстая женщина улыбалась с извиняющимся видом и показывала Сиодмэку свое левое плечо с морщинистой кожей.

— Она говорит: видите, вот это родимое пятно!

— Потрясающе! — сказал Сиодмэк. — Идем дальше.

— Дальше мы не идем, — сказала Мира.

Все это время Мира чувствовала себя стесненно, и ее подавленность была заметна.

— Фрау Добрович говорит, она с удовольствием оказала бы господам услугу, но ничего не выйдет. Она больше просто ничего не может вспомнить. Да, она знала Принципа. Может быть даже, что она подарила ему когда-нибудь поцелуй. Но какое это имеет значение? Как много мужчин получают поцелуи, не придавая этому никакого значения. Она действительно не может больше вспомнить ничего, связанного с Принципом. Она спрашивает, не зайдем ли мы в дом выпить холодного молока в такую жару. Мы оказали бы ей честь.

— Нет, никакого молока, в дом не пойдем, — сказал Сиодмэк. — Итак, забыто, все забыто. Правда, дарлинг?

— Все забыто, — сказала Мира. — Да, Роберт, совершенно забыто.

Совершенно забыто, подумал Фабер, и ему вдруг стало грустно. Мира, очевидно, думала о том же. Такая большая любовь, как утверждают в книгах, рассказывают в музее, а эта женщина ничего не может вспомнить, все забыла. Может, действительно, проходит время, и все забывается — боль и радость, ненависть и любовь?

Елена что-то сказала.

Мира перевела:

— У нее был мужчина, его звали Джорджо. Вот его она любила. Его она любит до сих пор. Он был в партизанах. Его убили немцы. Джорджо она помнит совершенно точно. Этот дом и хлев построил он с друзьями. Как она любила Джорджо! А Принципа? Нет. Ей жаль нас.

«Могла бы она вспомнить о Принципе, если бы она его ненавидела? — размышлял Фабер. — В наше время ненависть намного сильнее, чем любовь. Так и надо написать сценарий. Какой можно снять фильм, когда не только Елена, но и многие другие опрошенные свидетели покушения еще живы!»

— Теперь я понимаю, почему господин Конович так долго колебался, прежде чем назвать ее, — сказала очень серьезно Мира по-немецки. — Он сказал: она живет в полном уединении… Визит может быть ей неприятен. Видимо, господин Конович знал, что она не может уже помнить Принципа и эту большую любовь, даже чуть-чуть… — Мира смотрела в пол. — Она не хочет доставлять нам неприятности или устраивать театр. Она на самом деле не может нам помочь даже при самом большом желании.

— О’кей, — сказал Сиодмэк, как всегда торопясь. — О’кей. Then let’s get the hall away from here. It’s too goddamn’ hot to stand around and talk shit.[18]

Мира снова заговорила с Еленой. Она, наверное, извинялась за причиненное беспокойство, а маленькая полная женщина с беззубым ртом, конечно же, уверяла ее, что это пустяки. Потом она побежала в дом.

— Что дальше? — спросил Фабер.

— Мы должны минутку подождать.

Елена вернулась. Она принесла большую корзину с блестящей красной вишней и подала ее Мире через забор.

— Она сказала, что это для меня. И пусть Бог будет с нами на всех наших путях.

— И на всех ваших путях тоже, — сказал Фабер. Мира перевела это Елене.

Они пожали ей руку, пес снова залаял, куры закудахтали. Когда они отъезжали, старая женщина долго махала им вслед, и они махали ей в ответ, пока Фабер не въехал на кучу песка на полевой дороге, после чего Елена со своими животными и ее дом исчезли в облаке пыли, словно сработала диафрагма при съемке.

Некоторое время они ехали молча. Ветер, продувающий машину, стал еще горячее.

— А теперь? — спросила Мира.

— Что — «а теперь», sweetheart?[19] — спросил Сиодмэк.

— Что мы будем делать теперь?

— Ничего, справимся. Роберт напишет потрясающую любовную историю. Елена и Гаврило. Самая большая любовь на свете.

— Но Елена же говорит, что любви никогда не было, — запротестовала Мира. Корзину с вишнями она держала на коленях.

— So what’,[20] — сказал Роберт Сиодмэк. — Не будьте дурехой, милая. Сейчас у нас тысяча девятьсот пятьдесят третий год, и старушка не вспоминает больше о Принципе и о том, как безмерна была ее любовь к нему тогда, в четырнадцатом году, тридцать восемь лет назад, нет, тридцать девять лет. Действие нашего фильма происходит в четырнадцатом году. Вы забыли об этом! И Роберт сочинит такую love story,[21] что все поверят и будут плакать об этой необыкновенной, чудесной любви, которая пережила смерть и будет жить вечно.

«Мира и я, наша любовь в 1953 году, сорок один год назад, — думал Фабер в Вене у постели смертельно больного Горана. — И я, так же как Елена, совершенно забыл эту любовь. Я уже не помнил лица Миры. Только когда увидел здесь на ночном столике фото, вспомнил, очень многое вспомнил. У нас с Мирой был ребенок, а я не знал об этом. Дочь Надя. Снайперы убили ее и ее мужа. Ее сын Горан лежит передо мной. Как мы снова встретимся с Мирой? Как это будет?»

Когда они возвращались в Сараево жарким майским полднем, он молчал. Они отвезли Миру домой. Она жила в новом доме, недалеко от отеля «Европа».

— Когда я буду вам нужна? — спросила она, когда машина остановилась.

— Сейчас слишком жарко, — сказал Сиодмэк. — Сейчас пожилые люди должны отдыхать. И вы, молодые, тоже. Не менее двух часов. Мира, дарлинг, не могли бы мы попросить вас прийти около шести часов выпить с нами чаю и до ужина еще погулять по Корсо?

Фабер и Сиодмэк уже были несколько раз на Корсо, широкой улице, по которой ежевечерне совершали прогулки множество людей — друзья, любовные пары, праздношатающиеся.

— Это очень любезно с вашей стороны, Роберт, — сказала она тихо, — но мне хотелось бы побыть одной. Это было… немного утомительно для первого дня. Вы не будете на меня сердиться? Нет?

— Глупости, как мы можем сердиться, — сказал Сиодмэк и поцеловал ее в затылок. — Тогда завтра утром к завтраку. Спокойного сна, дарлинг!

— Вы очень милы.

— Я неотразим, — заявил Сиодмэк.

Фабер вышел из машины, помог Мире отнести корзину с вишней. Перед входом в дом он сказал:

— Мира, пожалуйста, приходите.

— Нет, — сказала она, — я действительно хочу побыть одна, Роберт. Мне стало грустно после этой поездки.

— Я знаю, — сказал Фабер. — Я знаю, о чем вы подумали и что почувствовали. Я подумал и почувствовал то же самое. Именно поэтому я и прошу вас — приходите!

— Пожалуйста, Роберт, не надо меня просить!

— Как только я вас увидел…

— Нет! Не продолжайте! Я знаю, Роберт, — сказала она и посмотрела на него. Ее глаза показались ему огромными. — Нам обоим грустно. Завтра печаль пройдет. Завтра я охотно встречусь с вами, Роберт. Мы так хорошо понимаем друг друга. Вы поймете и это, не так ли?

Фабер молча взглянул на нее, кивнул и отступил в сторону. Он видел, как она открыла дверь, подождал, пока дверь за ней не закрылась, потом вернулся к машине, и они со Сиодмэком поехали в отель.

Он спал глубоким и безмятежным сном в большой прохладной комнате. Около шести вечера проснулся, принял душ, оделся и пошел в бар. Стеклянные двери бара были распахнуты настежь. Садилось кроваво-красное солнце. Сиодмэк сидел в углу, перед ним стоял стакан.

— Это не чай, — сказал Фабер.

— Это джин-тоник. Выпейте тоже. Нет ничего лучше после такого жаркого дня.

Разумеется, Фабер тоже выпил джин с тоником, потом они вместе выпили по второму, и вдруг Сиодмэк произнес:

— Вы счастливчик!

— Что случилось?

— Поглядите-ка, — сказал Сиодмэк и поднялся с улыбкой.

Фабер обернулся.

В бар вошла Мира. Она тоже улыбнулась и направилась к ним. На ней было поблескивающее серое платье и серые туфли.

— Итак, — сказал Сиодмэк.

— Что «итак»? — Фабер тоже поднялся.

— У вас глаза есть?

Только теперь Фабер увидел, что Мира воспользовалась нейлоновыми чулками и губной помадой от Сиодмэка. Она подошла к столу, и Сиодмэк сказал:

— Сказочная дама все же оказывает нам честь!

Фабер ничего не сказал. Он смотрел на Миру и чувствовал, как бьется его сердце. Оно билось сильно и учащенно.

Глава третья