Мечтай о невозможном — страница 9 из 11

1

Седьмой вариант оказался удачным.

Фабер знал, что такое начало было хорошим. После стольких лет у него выработалось абсолютно надежное чутье на это. Естественно, что те восемь страниц, которые были написаны 8 августа, нужно было снова и снова переписывать, изменять содержательно и стилистически, он ведь печатал сразу на машинке. Но в целом начало романа, первый шаг в его направлении, удался.

Мире он ничего не показывал, для этого он был чересчур суеверным. Может быть, позднее, когда у него будет уже семьдесят удачных страниц текста, может быть, тогда он и даст их ей прочитать. А пока все еще может пойти наперекосяк.

Для работы Фабер перебрался в небольшое помещение, которое ранее служило банкиру Каллина в качестве бюро. Здесь он разместил все свои магнитофонные записи, заметки, планы городов, а также медицинские статьи и специальную литературу, которую Белл дал ему для прочтения. Он съездил в магазин на Гентцгассе и купил две тысячи листов бумаги, ножницы, клей в тюбиках, разноцветные карандаши, скрепки, разноцветные ленты для печатной машинки и папки.

С этого момента он должен был работать с величайшей сосредоточенностью и регулярностью, ему это было хорошо известно. Ему всегда лучше писалось по утрам и в первой половине дня. В этот раз он наметил для себя время с семи часов утра до двенадцати часов дня. С возрастом ему требовалось все меньше времени для сна, а летом совсем светло становилось уже в шесть часов, и поэтому с подъемом не было никаких проблем. В этот час в доме было очень тихо. Фабер принимал контрастный душ, заваривал чай и наполнял им большой термос. Когда Фабер работал, он пил огромное количество чая. Письменный стол Каллина стоял так, чтобы можно было видеть цветущий сад за окном. Фабер развернул и стол, и стул, — ему не нужен был живописный вид, он отвлекал его.

Время от времени он не будет иметь возможности работать, так как ему надо будет возить Горана на регулярные обследования в Детский госпиталь. Поэтому Фабер хотел наверстывать упущенное утром время в ночные часы, он не мог позволить себе делать перерывы, паузы в работе. В архиве его произведений в Бостонском университете лежали пять не оконченных им романов, в каждом было не меньше четырехсот страниц. Он не завершил их, потому что каждый раз легкомысленно позволял себе отвлечься на какую-то другую работу: телеспектакль или рассказ. После ему ни разу не удалось снова «вжиться» в заброшенный роман. Было ясно, что ему предстояло теперь два — два с половиной года писать, день за днем, летом и зимой. Никто, и меньше всего он сам, не мог сказать, будет ли он в состоянии это сделать, проживет ли он вообще так долго. Фабер не знал, насколько он преуспеет в своем новом романе. Он только знал, что теперь, когда он снова может писать, он должен писать, не важно, что его ждет впереди, не важно, доведет он дело до конца или нет. Само собой, Мира и Горан стали подстраиваться под него. К часу дня Людмилла подавала обед. После этого Фабер ложился на часок отдохнуть. Сил для того, чтобы работать, как раньше — и до и после обеда — у него не было. Те времена закончились. Все стало значительно сложнее. Так, все свои мысли, идеи и исправления он должен был незамедлительно наговорить на диктофон, потому что буквально через несколько минут или даже секунд он напрочь забывал все, что собирался сделать. Без маленького записывающего устройства, которое даже ночью стояло на его тумбочке рядом с кроватью, он вообще вряд ли смог бы сейчас работать. Снова и снова он прослушивал эти кассеты, и печатал то, что надиктовал на них, на желтые листы, и хранил их с особым тщанием.

Был у него один старый трюк, который помогал ему и теперь, спустя шесть лет. Не было ничего более парализующего вдохновение, чем сидеть перед чистым листом бумаги. Фабер научился ловко избегать этой ужасной ситуации, он заканчивал ежедневную порцию рукописи прямо посередине сцены, развитие которой хорошо себе представлял, обрывал работу на самой середине предложения, даже на середине слова. И оставлял такой лист в печатной машинке. Таким образом, на следующее утро он мог закончить слово, которое он знал, предложение, которое он знал, сцену, которую он знал, и легко войти в рабочий ритм.

Утром 9 августа он снова отправился вместе с Гораном на обследование в Детский госпиталь. Мальчик по-прежнему был худым, задыхался, кожные покровы и глаза сохраняли зеленовато-коричневый оттенок.

Фабер сразу почувствовал, что в госпитале царит нервозная атмосфера. Он поинтересовался, что случилось, но ответа не получил, и даже сам доктор Белл, который вышел из одного из двух онкологических отделений, уклонился от ответа:

— Внезапный интерес со стороны средств массовой информации. У профессора Альдерманна сейчас находится съемочная группа телевидения… Как дела, Горан?

— Хорошо, господин доктор.

— Ну, идем посмотрим. — Белл положил руку на плечо Горана и скрылся с ним в одном из смотровых кабинетов.

Фабер стал бродить поблизости. На медицинском посту первого этажа сидели две медсестры и почти без перерыва отвечали на телефонные звонки.

— Штерн-ТВ Гамбург?[131] Нет, так не пойдет! У нас здесь больница! Вы не можете вот так просто… Сначала обратитесь, пожалуйста, с письменным заявлением на имя административного директора… Доктор Ганс Кербер… да, и по факсу тоже…

— Что у вас? Обязанность информировать общественность?.. Ага!.. РТЛ-плюс…[132] Я не могу вам помешать в этом… но только при наличии письменного разрешения административного директора… И вам всего доброго!

— «Бильд»?.. Мои комментарии? По телефону? Это совершенно невозможно!.. Нет, и от врачей тоже!.. Письменно, только письменно на имя административного директора… У нас здесь находятся очень больные дети, нам не нужны сенсационные репортажи… Ах, да пожалуйста, жалуйтесь на меня!.. Шефа больницы зовут профессор Александр Альдерманн… И вам того же!

— Нет, нет, нет! Никакого репортера из «Кроненцайтунг» сюда не пустят!.. Ничего не имеем лично против вас, ни один репортер не будет пропущен сюда без письменного разрешения административного директора… Скрыть? Нам нечего скрывать, что вы себе позволяете? — Сестра, которая только что говорила, была в ярости. — Как стервятники, — сказала она. — Как стервятники. — Она узнала Фабера. — Здравствуйте, господин Джордан!

— Доброе утро, сестра Ева! Что у вас происходит на самом деле?

— Речь идет о пациенте, которого у нас больше нет. — Она снова поднесла трубку к уху. — Добрый день… Нет, никаких справок по телефону… в том числе и для «Шпигель-ТВ». Вам следует обратиться к административному директору и попросить письменное раз… Что значит — ваша съемочная группа уже в пути? Вы хотите пробиться сюда на танках?.. Бессовестная, я?.. Жаловаться? Да пожалуйста!.. Ева Келлер мое имя… Боже, я вся дрожу!

— Все-таки у вас что-то происходит, — сказал ей Фабер.

— Один больной, господин Джордан… маленький мальчик… его здесь больше нет… И вот теперь в августе… в мертвый сезон…[133] они раздувают из мухи слона… — На пульте перед ней зажглась красная кнопка. — Детский госпиталь Святой Марии, корпус два, сестра Ева… «Зюдфунк Штутгарт»?..[134] Сожалею, никаких справок по телефону!.. Нет!.. Совершенно определенно нет!.. Я не могу вам помешать… Когда, наконец, в этой лавочке сменят номера телефонов?

Фабер покинул пост.

Люди, которые ждали в коридорах, были явно неспокойны. Они не знали, что происходит, знали только, что что-то происходит.

— Простите… вы имеете представление, что здесь случилось? — спросили Фабера.

— Ни малейшего. Мне очень жаль.

Через двадцать минут он встретился с Беллом, Гораном и Петрой, которая была одета в голубое платье, в волосах была голубая лента, а на ногах голубые туфли.

— Петра! Что ты здесь делаешь?

— Мне тоже приходится то и дело проходить обследования, господин Джордан.

— И совершенно случайно это совпало с посещением Горана?

Петра и Горан засмеялись.

— Совершенно случайно, господин Джордан!

— Вы договорились.

— Естественно, — сказал доктор Белл.

— Господин доктор, серьезно, что тут у вас происходит?

— Я не могу это обсуждать, пожалуйста, поймите! Вы быстро все узнаете.

Белл кисло посмотрел на молодого человека, который шел в их сторону, прижимая мобильный телефон к уху. Молодой человек был в джинсах, спереди и сзади на его рубашке красовался логотип австрийского телевидения.

— …через час материал будет готов, — сказал молодой человек в трубку. — …Да, Габи здесь. Мы как раз показываем ему… С сестрой, и целительницей, и лесником!.. Габи начнет после обеда, а мы пустим большой блок вечером… естественно, это сенсация!.. Что?.. А, да поцелуй меня в задницу с этим Сараево! — Молодой человек прошел дальше.

— Господин доктор… — начал Фабер и замолчал, когда заметил, как губы Белла скривились от отвращения. — Все, все, я больше не спрашиваю.

— Мама тоже не проронила ни слова, — пояснила Петра.

— Анализы Горана пока остаются без изменений, — сказал Белл. — Из предосторожности я увеличил дозу циклоспорина-А. Здесь новые назначения. — Он передал Фаберу записку. — И имурека тоже больше. Горан не очень-то рад этим новым назначениям. Если он по-прежнему хочет стать свидетелем того, как Эйр Джордан в качестве чемпиона НБА в четвертый раз «летает» по полю, нам следует больше заботиться о его печени. Неприятно, но это единственный выход. Нам всем известно, какими отвратительными могут быть побочные эффекты.

— «Отвратительно» — это слабо сказано. — Лицо Горана передернулось. — Если мне придется принимать еще большие дозы препаратов, то и награда за это должна быть соответствующей!

Врачи и сестры спешили мимо них.

— Какой? — спросил Фабер.

— Напротив есть парк, правда?

— Да, и что?

— И в этом парке ребята играют в баскетбол, я видел их там пару раз, когда жил в гостевом доме. Стритбол.

— Что?

— Стритбол. В Америке в него играют на улице на деньги. Я видел их в парке, молодые ребята, трое на трое. Естественно, играют не на деньги. Разрешите мне, пожалуйста… позвольте мне… вы не будете против, если я… — Горан запнулся. — В общем, можно мне пойти туда и поиграть?

— Ты имеешь в виду, сыграть по-настоящему — с бегом и всем остальным?

— Да, господин доктор. Пожалуйста! Я хотел показать Петре…

Белл покачал головой.

— Играть всерьез — ни под каким видом! Ты слишком слаб для этого. Разве ты сам этого не знаешь?

Горан кивнул.

— Но бросать! — крикнула Петра. — Не бегать, только бросать, доктор Белл! Он так радовался этой возможности! Зачем тогда ему подарили все эти чудесные вещи «Эйр Джордан», если ему нельзя даже побросать мяч?

— Он не взял с собой форму, — сказал Фабер.

— Взял, — сказал Горан.

— Ты… — Фабер озадаченно посмотрел на него.

— Да, деда, все!

— Где?

— Я положил их в багажник. Не сердись! Только побросать! Пожалуйста, пустите меня туда, в парк, господин доктор!

— Ну, хорошо, — сказал Белл. — Не больше двадцати минут. Петра, ты отвечаешь за этого парня!

— Двадцать минут, честное-пречестное слово, — сказала Петра. — Горан, неси все и переодевайся!

— Здесь? Но где? — спросил доктор Белл.

— У вас ведь остался ваш шкафчик в раздевалке, господин… гм… Джордан? — спросила Петра.

— Да…

— Тогда переоденешься в туалете и положишь джинсы, рубашку и ботинки в шкафчик, Горан! Вы ведь не против, господин Джордан? Можно, мы возьмем ключи от машины? Для багажника.

2

Через несколько минут они втроем вошли в маленький парк напротив Детского госпиталя.

«Здесь я уже был, — подумал Фабер, — до того как в первый раз войти в эту больницу. Четыре маленькие девочки играли тогда в странную игру с мячом: влюблена, помолвлена, замужем… Тот, кто бросал мяч так, что выбывал первым, выигрывал. У девочки, которая объясняла мне правила игры, были рыжие волосы и очки».

— Вон там сзади, — сказал Горан. И хотя он шел очень медленно, он все равно запыхался. — Видишь, деда?

На другом конце убогого парка, зажатого между большими домами, шестеро ребят носились с мячом. Они были примерно одного возраста с Гораном, но, в отличие от него, были сильными, пышущими здоровьем и охвачены соревновательным духом.

— Сюда, Блаадер, сюда!

— Теперь веди!

— Бросай! Бросай же!

— Shit![135]

— Поздно, тупая задница, слишком поздно! Fuck you![136]

Тот, кто это крикнул, был первым, кто заметил приближающуюся компанию. Он вытаращил глаза и разинул рот.

— Ты чего, Кевин? — спросил его приятель. Потом и он увидел то же, что и Кевин. — Ну, ни фига себе, — еле выговорил он от потрясения. — Ущипните меня!

«Я бы тоже был потрясен, — подумал Фабер. — Ребят можно понять».

Теперь уже все вытаращили глаза. Обалдев от того, что двигалось в их сторону — очаровательная юная девушка, седой старик и мальчик, чье худое тело и глаза имели зеленовато-коричневый оттенок, мальчик, который с трудом переставлял ноги, жалкое подобие мальчика — однако в полной форме Эйр Джордана, лучшего игрока в баскетбол всех времен: короткие красные с белым штаны, знаменитые белые кроссовки «Эйр Джордан» с красно-черной подошвой и цифрой 23 по бокам, красная рубашка с черным окантованным белым номером 23 и словом «Буллз», красная повязка от пота на запястье, красная же бейсболка с черным логотипом прыгающего игрока. Это, наверное, светилось на солнце!

Шесть мальчишек, притихнув, смотрели на Горана.

— Привет! — сказал Горан и заискивающе улыбнулся им.

Никто не ответил.

«Не особенно гостеприимно», — подумал Фабер.

— Да что с вами такое? — подчеркнуто беззаботно спросила Петра. — Ни разу не видели экипировку «Эйр Джордан»?

— Да насрать мне на это, — сказал один из шестерых. — Кому что по вкусу! В таком наряде нельзя появиться ночью в туман или в новолуние, малышка!

— Компости и Зомби! — Ужастик! — Откуда это вас выпустили? — Девчонка, наверное, мамочка этих двоих! — Или дочка!

Теперь юнцы оживились.

— Катитесь отсюда, быстро, пошли прочь! Мы хотим играть дальше.

— Не все, Карли! Киска может остаться.

— Пожалуйста, прекратите! — сказала Петра. — Его зовут Горан, и он был очень болен. Он нездоров и сейчас. Мужчину зовут Фабер, он писатель. А меня зовут Петра, я подруга Горана.

— Минуточку, — заметил мальчишка, которого звали Карли. — Фабер? Роберт Фабер?

— Да, — ответил тот.

— «Не каждый же день вкушать икру»! — закричал Карли, — это вы написали?

— Я.

— Без дураков?

— Без дураков.

— Это читала моя бабушка. Три раза. Классная книга, сказала она. Здравствуйте, господин Фабер.

— Здравствуйте все, — сказал Фабер.

— А что у этого Горана? — тихо спросил самый маленький из шестерых. — Он, случайно, не того…

— Идиот! — сказала Петра. — У него печень отказала. Он долго пролежал в том госпитале напротив. Теперь ему стало намного лучше.

— Да мы не со зла, — сказал самый маленький. — Сразу думаешь о СПИДе. — И он вежливо добавил: — Я — Эди.

— Откуда у тебя этот прикид? — поинтересовался самый высокий мальчишка. — Я — Кевин.

— От дедушки и бабушки. Они мне его подарили.

— Хотел бы я иметь такого дедушку и такую бабушку, — протянул Эди. — Это ж стоит целое состояние!

— Точно, — подтвердил Горан. — Они слишком сильно потратились для меня.

Кевин подошел к нему.

— Можно мне пощупать твою рубашку? — ревниво спросил он. — Я быстро. Ты ведь не заразный — или?..

— Не заразный, — разрешил Горан. — Пожалуйста.

Кевин захватил ткань двумя пальцами.

— «Эйр Джордан», — придушенно произнес он. — О таком наш брат может только мечтать!

— Я тоже об этом только мечтал, — сказал Горан.

— Ты ведь не здешний, — уточнил высокий Кевин.

— Нет.

— Чушен, да? — не подумав, спросил толстяк и сильно перепугался. — Я не это хотел сказать! Так говорят. Я ничего такого, не хотел обидеть. Извини!

— Да, иностранец, — громко сказала Петра. — С Востока. Но ведь это ругательство, и подлое.

— Я же сказал, прости, — сказал толстяк. — Меня зовут Матц. Матц Кратохвил. Я такой же чушен, как и ты, если хочешь знать. Как тебя звать? Горан, а дальше?

— Рубич, — сказал Горан.

— И откуда?

— Из Сараево.

Шестеро надолго замолчали. Птицы пели на деревьях, машины сигналили, прозвенел трамвайный звонок. Шестеро уставились на Горана.

— Бедняга, — заговорил наконец чушен Кратохвил. — Да еще из Сараево. Да еще печень того.

— Ему уже лучше, — сказала Петра.

— Все равно. Выглядит до сих пор, как… да-а! — Толстый Матц быстро и громко поправил сам себя. — Ерунда, выглядит он уже классно. Правда, классно. И такой стройный! Я могу что угодно делать, могу совсем не жрать, а все равно останусь таким же жирным!

— Хочешь посмотреть, как мы играем? — спросил Кевин.

Горан смущенно сглотнул.

— Хочешь?

На помощь, как всегда, пришла Петра.

— Он бы хотел немного сыграть вместе с вами.

— Сыграть? — Кевин еле выдавил это слово. Все снова уставились на Горана. — Но ведь это… э… с нашей стороны, да, пожалуйста, конечно, играй… но разве получится? Только не обижайся, Горан!

— Нет, не получится, — сказал Горан. — Я еще не могу бегать. Но если вы позволите мне сделать пару бросков…

— Ну конечно, бросай! Иди в зону!

— Куда? — шепотом спросил Фабер Петру.

— Без понятия, — ответила та.

— Там впереди линия штрафного броска, — вежливо пояснил Матц. Он указал на белую черту, идущую перед корзиной.

— Вот, возьми мяч, — сказал Эди и торжественно протянул его Горану. Нельзя сказать, чтобы тот блистал красотой.

— Спасибо, — сказал Горан. Он медленно зашагал в сторону линии штрафного броска.

Снова стало совершенно тихо.

— Горан! — крикнула Петра.

Он обернулся в ее сторону. Девочка подняла обе руки, кулаки сжались вокруг больших пальцев на счастье.

Он улыбнулся. Затем постарался сосредоточиться. Теперь он был очень серьезен, игрок лучшего молодежного спортивного клуба в Сараево, и он подумал об Эйр Джордане и своей печени, о том, что ей придется работать еще долго, до того самого времени, как Эйр Джордан снова будет играть и, если все сложится удачно, в четвертый раз станет чемпионом НБА — потом он бросил мяч.

И мяч немного не долетел.

И он снова бросил.

И на этот раз он попал в сетку.

Из десяти бросков он попал восемь раз в корзину. Восьмидесятипроцентная результативность.

В конце все окружили его и в восторге кричали, перебивая друг друга, хлопали его по плечу, поздравляли, а когда Петра поцеловала его в щеку, шестеро ребят засвистели и заулюлюкали, явно не имея ничего против того, чтобы оказаться на его месте. Пот градом тек по его бледному, заросшему волосами лицу, он задыхался и смеялся одновременно, смущенный и гордый.

— Класс, — сказал маленький Эди, — если бы я мог так бросать! В это просто невозможно поверить! Ты готов к вступлению в НБА.

— Скажешь тоже! — сказал Горан.

— Да, он прав! — закричал Кевин. — Какая жалость, что ты болен, Горан… Я имею в виду, что ты до конца не выздоровел! Потому что тогда ты мог мы сразу играть за венскую команду — гражданство они сделали бы тебе задним числом! Тому, кто так бросает мяч, — за неделю оформят гражданство.

— Я надеюсь, что и так получу его, — сказал Горан тихо и посмотрел на Фабера.

— Совершенно определенно, — так же тихо ответил тот, а затем уже громко обратился ко всем: — А теперь, господа, вы все приглашены на сосиски и кока-колу!

3

Вскоре они сидели все вместе за столиками в зарослях маленького кафе недалеко от Детского госпиталя, а старый официант Йозеф Вискочил, у которого Фабер так часто пил кофе еще во времена своего проживания в пансионе «Адрия», был вне себя от радости от новой встречи. К счастью, была его смена, и, к счастью, они были единственными посетителями кафе, так как стритбольная команда подняла невыразимый шум и вела себя в высшей степени непринужденно. Несметное количество венских сосисок они слопали с горчицей и хреном, пользуясь только руками, от соленых палочек на столы, стулья и пол им удалось просыпать кучу крошек, колу они пили в основном из горлышка бутылки, после чего на столешнице, имитированной под мрамор, остались липкие лужицы и разводы; мальчишки разговаривали громко, перебивали друг друга, кричали, смеялись, а речь их была далека от пристойности. Но у господина Вискочила («Ах, называйте меня снова Йозефом, господин Фабер!») оказалось доброе сердце, и он выглядел все более довольным по мере того, как эта пищевая оргия продолжалась и искусственный садик в кафе зарастал грязью.

— Наконец-то молодежь, господин Фабер, — сказал он, — а то все одни только старые люди! Как подумаю, что мы тоже когда-то были… такими же молодыми, я имею в виду — такими же веселыми… Кажется, это было только вчера… А теперь нам осталось совсем немного… да, жизнь прошла так быстро… Мне принести еще сосисок и колы, господа?

Восторг. Крики «браво!». Господа прокричали здравицу в честь Йозефа и Фабера.

— Можешь приходить и играть, когда захочешь, Горан!

— Anytime![137]

— Мы приглашаем и вас, господин Фабер!

— И особенно вас, фройляйн Петра! — Это выдавил из себя, сильно покраснев, толстый Матц. Он встал с места и поклонился, «прям как настоящий джентльмен», так сказали его друзья.

И господин Вискочил, из-за жары одетый только в рубашку с черными брюками и черным галстуком-бабочкой, носился туда-сюда, заботясь о дополнительных порциях угощения.

Он помолодел лет на тридцать.

Затем на какое-то время наступило затишье, потому что все сидели с набитыми ртами, и счастливый Горан сидел в своей роскошной спортивной форме, с кожей ужасного оттенка рядом с сияющей Петрой, которая под столом то и дело пожимала его руку. Он выглядел так, как будто именно ему на самой последней минуте игры в результате героического усилия удалось-таки добиться победы «Буллз» в такой важной игре серии «плэй-офф» между «Нью-Йорк Никс» и «Чикаго Буллз» на стадионе Мэдисон Сквер Гарден.

— Много забот с этим парнем, господин Фабер? — тихо поинтересовался Йозеф.

Тот кивнул.

— Такой милый парнишка. Только бы с ним было все в порядке!

— Да, — сказал Фабер. — Только бы с ним было все в порядке!

— Ну, по крайней мере, он нравится этой малышке, а она ему, такое помогает, — заявил господин Вискочил.

И тут Фабер кивнул головой и подумал, что господин Вискочил сейчас наверняка подумал о своей жене, которая умерла много лет назад, чья любовь, как он любил рассказывать, всегда ему помогала, если наваливались заботы и тяготы, и что его адвокат Вальтер Маркс охотно простит ему эту расточительную вечеринку, и что в Детском госпитале произошло что-то плохое, иначе Белл вел бы себя по-другому. В заключении он подумал о книге, писать которую он недавно начал, и о том, что в каждом хорошо построенном романе герои, однажды возникшие, не исчезают просто так, а снова появляются по ходу действия, а ему в его размышлениях по поводу строения сюжета еще ни разу не пришла в голову идея возможного нового появления старого официанта, ее просто не было, и вдруг вот он, Йозеф Вискочил, совершенно просто и логично сам вернулся в книгу.

Жизнь, unfair in itself,[138] сама решила эту проблему, хотя названная сцена находилась еще в дальней дали, потому что он только начал писать, и никто не мог точно сказать, дойдет ли он когда-нибудь в хронологическом описании своих переживаний до этого самого 9 августа, до мальчишек из парка, до непревзойденного мастерства Горана в броске мяча и этой оргии с сосисками и колой. Может быть, он никогда не дойдет до этого момента. Может быть, он к тому моменту давно будет мертв.

«Однако, — подумал Фабер, — персонаж, который возникает в начале книги, должен появиться и в дальнейшем, это не я придумал, а сама наша убийственная жизнь. Что за странное ремесло, которым я занимаюсь!»

Фабер поднялся из-за стола и пошел в туалет. Там он вынул из кожаной сумки диктофон и включил его. Он надиктовал на пленку все телефонные разговоры медсестер в госпитале, диалоги в маленьком парке и садике при кафе. Затем он записал на кассету свои рассуждения по поводу хорошего и плохого построения романа.

Подобные мысли он должен был как можно скорее зафиксировать, потому что в противном случае буквально через несколько минут все забывалось. В последние недели Фабер записал дюжины таких кассет. Магнитофонные записи всегда составляли львиную долю его заметок. Немедленная же фиксация мыслей и идей независимо от дня и ночи стала новшеством.

«Ничего хорошего, — подумал Фабер в туалете маленькой кофейни, — совершенно ничего хорошего. Но пока я вообще в состоянии работать…»

4

— Дамы и господа, я рад приветствовать вас на передаче «SOS (Спасите наши души!)», на которой мы стараемся помочь людям в отчаянном положении словом и делом… — сказала молодая, темноволосая ведущая. Она надела песочного цвета костюм и неброско накрасилась. Ее карие глаза смотрели прямо в камеру, полные поистине бесконечной готовности помочь. Внизу экрана появились титры с ее именем: ее звали Габи Гауенштайн.

Перед телевизором в библиотеке сидели Мира, Горан, домоправительница Людмилла и Фабер. Красным светилась лампочка индикатора записи на видеомагнитофоне. Фабер делал запись программы. На передачу его внимание обратила Людмилла, когда он вместе с Гораном вернулся домой около часа дня и сел за стол. (Горан не смог съесть за обедом ни крошки, так как после посещения маленькой кофейни был более чем сыт.)

— Итак, в пять снова выйдет «SOS», — сказала Людмилла. — «SOS» идет каждый вторник в пять часов. Сегодня нам надо обязательно ее посмотреть, потому что сегодня Габи будет рассказывать что-то о ребенке из госпиталя Марии.

Фабер посмотрел на нее.

— Откуда вам это известно, Людмилла?

— В первой половине дня они сделали анонс передачи, я слышала это на кухне по радио. Там всегда передают рекламу «SOS». Люди с ума сходят от этой передачи.

— Вы тоже? — спросил Фабер.

Людмилла смущенно засмеялась.

— Я тоже. Вообще-то, мне стоило бы стыдиться этого. Да я и стыжусь, на самом деле. Но каждый раз все равно смотрю эту передачу.

— Что это за передача такая? — спросила Мира, подняв голову от тарелки. Из-за жары Людмилла приготовила большую миску салата с редиской, оливками, мелко порубленными яйцами и холодные телячьи шницели.

— Ну в Германии такое всегда передают частные каналы, — смущенно пояснила Людмилла. — У меня тоже есть кабельное телевидение. Вам это пока в новинку, фрау Мазин, а господину Фаберу это хорошо известно… Частники крутят «Вернись!», «Оставь и прости!», потом «Дерзай!» и «Свадьба моей мечты», правда, господин Фабер?

— Да, — ответил тот. — Все эти пошлые и плаксивые шоу.

Людмилла снова рассмеялась.

— А что вы хотите, господин Фабер, это же целая индустрия, и главную роль тут играют деньги, как и везде! Положить вам еще салата? Подождите, я дам вам…

— Спасибо, Людмилла!

— На здоровье. Ну, так вот, а эта Габи с ее «SOS» специализируется на помощи. Изнасилованные женщины, дети-калеки, нуждающиеся семьи, одинокие старики… Часто она и в самом деле помогает. И всегда это интересно. То и дело давят на жалость, это естественно, я ведь уже говорила, мне бы стоило стыдиться… Но вместе со мной должно быть стыдно тысячам других людей… — Диктофон Фабера был включен. — …и сегодня в передаче будут рассказывать что-то о ребенке из госпиталя Святой Марии! Это нам надо непременно посмотреть, не правда ли?

— Естественно, — ответила на это Мира.

И вот ровно в семнадцать часов они вместе с Гораном сидели перед телевизором. Фабер, исполненный дурных предчувствий, вспоминал возбуждение, царившее в клинике этим утром, телевизионщика, который, разговаривая по телефону, пробегал по коридору, все те многочисленные телефонные звонки, которые поступали на дежурный пункт первого этажа и выведенных из равновесия медсестер. Возможно одно имело к другому какое-то отношение…

Декорирование студии для «SOS» отличалась сугубой простотой. Оно состояло из сверкающей голубой кулисы с экраном и нескольких пультов-стоек из акрила.

— …Сегодня, — сказала симпатичная ведущая Габи, — мы с вами должны заняться весьма трагическим случаем — судьбой маленького Робина Зигриста.

На экране возникло фото смеющегося мальчика. У него было красивое лицо с черными глазами, черными волосами, стриженными «под пажа» с челкой на лбу, и неровными передними зубами.

— Это он! — Фабер вскочил.

— Что такое? — спросила Мира.

— Я знаю этого мальчика!

— Откуда?

— Из госпиталя.

— Из моего госпиталя? — спросил Горан.

— Да! Когда я привез тебя с температурой и ознобом, тогда-то я его и видел.

— А я не видел.

— Ты тогда вряд ли вообще что-то видел. Ты был почти без сознания.

— Тихо, пожалуйста! — сказала Мира.

— Маленький Робин, — сказала ведущая, — приехал семнадцатого июля, то есть почти больше трех недель назад, со своей матерью Эллен Зигрист в Детский госпиталь Святой Марии… — На экране появилось изображение привлекательной тридцатилетней женщины с черными волосами и черными глазами, которая тоже смеялась. — Эти фото были сделаны в более счастливые времена. Фрау Зигрист — мать-одиночка. Ее муж погиб в результате несчастного случая на строительстве в бывшей ГДР. Фрау Зигрист и ее сын жили в Вайдлинге недалеко от Клостернойбурга, севернее Вены… — Последовали фотографии маленького домика с садом, в котором виднелись многочисленные овощные грядки.

— Почему жили? — спросил Горан.

— Тсс! — зашипела Людмилла.

— …пятнадцатого и шестнадцатого июля Робин плакал. У него начались сильные боли в животе. Его мать — секретарь у одного венского консультанта по налогам и сторонница альтернативных медицинских школ, оставила на этот раз домашние средства лежать в шкафу и привезла Робина в Детское отделение больницы в Клостернойбурге… — На экране возникли изображения больницы и детского отделения. — …Предполагаемое воспаление аппендикса не подтвердилось. Больше того, уже на следующий день главный врач больницы Эдмунд Штайнер сообщил неутешительное известие: у Робина рак печени…

Режиссер снова показал фото смеющегося ребенка, который оставался на экране все время, пока Габи продолжала свой рассказ, и Фабер с возрастающим волнением вспомнил о том, как эта мать тащила маленького мальчика по коридору отделения «скорой помощи» в сторону выхода, крича, что она и минуты не останется здесь, никогда она не даст своего согласия на лечение, и то, как Белл и другие тщетно старались ее остановить. Он сосредоточился на ведущей, которая продолжала говорить.

— …главврач Штайнер в этот же день отправил мать и ребенка в Вену в Детский госпиталь Святой Марии, который известен своим успешным лечением раковых заболеваний. Там Робин был тщательно обследован руководителем клиники профессором Александром Альдерманном…

— Я знаю его! — закричал Горан.

— …и его сотрудниками. Диагноз врачей из Клостернойбургской больницы, к сожалению, подтвердился. У Робина была так называемая опухоль Казаи в левой доле печени…

— Тоже печень! — закричал Горан. — Как и у меня!

— У тебя нет рака, — сказала Мира.

— Но моя печень так же больна, как и печень Робина.

— …Последовали долгие разговоры врачей с фрау Зигрист. Робину, сказали они, в несчастье улыбнулась удача. Опухоль Казаи, которая встречается почти исключительно у детей, хорошо поддается лечению. Восемьдесят процентов всех случаев такого заболевания может быть полностью излечено на ранней стадии… Химиотерапия заставит опухоль съежиться, и через несколько недель пораженную раком печеночную долю можно будет удалить хирургическим путем. После необходимо будет провести сеансы химиотерапии и облучения, чтобы предотвратить возникновение новых очагов заболевания. Как сказал матери профессор Альдерманн и его коллеги, у Робина отличные шансы на выздоровление. На четверг, двадцать первого июля был назначен первый сеанс химиотерапии. Фрау Зигрист и Робин пришли утром в Детский госпиталь. Примерно через полчаса фрау Зигрист в панике покинула госпиталь вместе со своим сыном…

Здоровый Робин продолжал смеяться с экрана. Теперь Габи Гауенштайн, показанная крупным планом, смотрела прямо в глаза зрителям.

— Что же там произошло? Почему фрау Зигрист со своим маленьким сыном в панике покинула госпиталь? Почему оба с тех пор находятся в бегах? На все эти вопросы отвечают кадры любительской видеосъемки, которые были присланы нам. Они сделаны в отеле, название и местонахождение которого нам не известны. Посмотрите этот ужасный документ…

Ведущая отошла в сторону, на экране вспыхнули цифры 3, 2 и 1, потом экран заполнило изображение крупным планом ужасно вздутого живота. Женские руки втирали в него масло.

Камера отъехала назад и показала маленького Робина, который лежал на кровати, и его мать, которая массировала тело плачущего ребенка. Она была одета в легкое летнее платье, симпатичное лицо запало, взгляд светился фанатической решимостью.

— В Детском госпитале Святой Марии, — сказала Эллен Зигрист твердым голосом, — Робин и я ждали в одном из помещений господина профессора Альдерманна, когда в комнату внезапно зашла маленькая девочка… Прекрати плакать, Робин!.. Как мне теперь известно, маленькая девочка страдает от рака костей… Под влиянием химиотерапии она потеряла все волосы, голова у нее словно бы раздулась, и она постоянно судорожно пыталась сглотнуть… Раньше мне ни разу не доводилось видеть ничего более страшного!

Голос мужчины, который оставался за кадром спросил:

— Почему девочка появилась в комнате?

— Откуда мне знать… Возможно, она искала кого-то… или заблудилась… Но я немедленно приняла твердое решение: моему Робину никогда не придется страдать от такого лечения! Химиотерапия хуже, чем самая изощренная пытка! Тот, кто не видел эту малышку, не имеет права голоса! Я видела ее! И потому я сбежала вместе с Робином из госпиталя…

Камера, которая только что показывала Эллен Зигрист, снова отъехала и запечатлела маленькую комнату с немногочисленной мебелью. Занавеси на окнах были опущены.

— Это не любительская съемка, — сказал Фабер. — Это делали профессионалы. Превосходный оператор, безупречное освещение, отличный звук. Тут поработала одна из этих групп.

— Каких групп? — уточнила Мира.

— С других вещательных каналов. Их таких много разъезжает… — Фабер очень коротко пересказал им телефонные разговоры медсестер на посту. — Может быть, это даже была команда с ОРФ.

Человек, которого не было видно, спросил:

— Что вы сделали после того, как покинули Детский госпиталь, фрау Зигрист?

— Тихо! — сказала она своему стонущему сыну, продолжая водить руками по его раздувшемуся телу. — Успокойся же, наконец… — Она посмотрела куда-то мимо камеры, в сторону невидимого человека. — Мы пошли к друзьям. Один из них рассказывал о женщине-докторе, которая излечивает рак без химиотерапии и операции.

— Этого не может быть! — вскрикнул Горан.

— Нет, это возможно, — возразила Людмилла. — И не только рак. Много других заболеваний тоже.

— Откуда тебе это известно?

— Я знала таких людей в Белграде, Горан. Они излечились при помощи народной медицины. В деревне тоже. Особенно в деревне. Но и здесь в Вене, и в Австрии. Многие. Я слышала и читала об этом.

— Почему тогда я не лечусь этой народной медициной, Бака?

— Тебе она не поможет, Горан.

— Но почему?

— Да послушайте же, наконец! — прервал их Фабер.

— Как зовут эту женщину-врача? — спросил голос до сих пор не показывавшегося в кадре человека.

— Фрау доктор Карла Монтевиво, — ответила фрау Зигрист. Теперь Роберт плакал.

— Она итальянка?

— Да.

— Где она живет?

— Во Флоренции.

— Вы поехали к фрау доктору Монтевиво?

— Да.

— И?

— Она осмотрела Робина и сказала, что у него нет опухоли Казаи, у него доброкачественная опухоль в печени, которая образовалась в результате психической травмы.

— В результате чего?

— Психической травмы.

— Что такое психическая травма, деда? — Горан посмотрел на Фабера.

— Понятия не имею! Слушай!

— Для фрау доктор Монтевиво, к примеру, доброкачественные образования в органах объясняются исключительно последствиями психологических травм или шоков и могут быть устранены при помощи исцеления психики.

— Исцеления психики? — переспросил мужской голос.

— Так точно! Исцеление тела посредством исцеления духа! — В голосе матери послышались нотки раздражения. — Какого рода психическая травма послужила причиной заболевания, легко можно установить, проведя компьютерную томографию мозга.

— Ага.

— Если вы собираетесь иронизировать по этому поводу, то я могу легко прекратить этот разговор!

— Это была не ирония, а удивление.

— С тех пор как моей матери удалось победить рак груди при помощи народных средств, я верю в альтернативную медицину. Мой погибший муж тоже верил в это. Теперь я должна в одиночку нести ответственность за судьбу нашего сына. Я благодарю всемилостивого Господа на небесах, за то что мне посчастливилось встретиться с фрау доктором Монтевиво. Причина психической травмы Робина была быстро обнаружена.

— И какова же причина?

Камера во весь экран показала лицо маленького мальчика, у которого слезы текли по бледным щекам, он тихо стонал.

— В прошлом январе Робина пришлось отправить к моей сестре Шарлотте — я ведь каждое утро должна была уезжать на работу в Вену в налоговую канцелярию, а возвращалась только вечером, — и он не мог вынести разлуки со мной.

— Таким образом, это и стало психической травмой для него?

— Да!

— И она вызвала рак печени?

— Только доброкачественную опухоль в печени! Для злокачественных образований и других серьезных заболеваний у фрау доктора имеются другие способы лечения, в зависимости от каждого конкретного случая. Она практикует, используя целительную силу природы, например высококонцентрированные спиртовые настойки растений для внешнего или внутреннего применения как в виде таблеток, так и в форме инъекций. На первом месте всегда стоит здоровый дух и абсолютная вера в действенность лечения — и в нее! Если эта вера отсутствует, то фрау Монтевиво ничем не сможет вам помочь.

— А у вас эта абсолютная вера существует.

— Ну конечно!

— У вашего сына она тоже присутствует?

— Моему сыну пять лет. Я должна верить за него. Никто не может быть исцелен, если он — или его мать, его отец — не верят в исцеление!

— А какое лечение назначила фрау доктор Монтевиво для Робина?

— Я должна оставить работу в Вене и снова забрать мальчика к себе. Я постоянно должна быть с ним. Тогда он снова станет здоров.

— Вы сказали, что у него боли и температура.

— Да, именно. И это хороший знак.

— Хороший знак?

— Естественно! Чем сильнее боли, чем выше температура, тем яснее доказательство того, что процесс исцеления уже начался.

— Фрау Зигрист, вы уже много дней находитесь в бегах вместе с вашим маленьким сыном…

Она поспешно прервала его:

— Да, потому что меня лишили родительских прав! Потому что нас разыскивает полиция! Потому что эти преступники…

— Фрау Зигрист! Фрау Зигрист!

— Это страшная женщина, Бака, страшная! — закричал Горан.

— Это просто невозможно понять, — сказала Мира. — Это совершенно невозможно понять…

— Поэтому Габи и рассказывает ее историю и историю этого Робина, да, — сказал Людмилла. — Она выбирает только такие истории, которые затронут чувства каждого человека. Именно поэтому она имеет такой успех.

«Умница Людмилла», — подумал Фабер.

— Потому что эти преступники… — снова начала Эллен Зигрист, и ее снова оборвал мужской голос:

— Мы должны придерживаться только фактов! А факт заключается в том, что главный врач Штайнер из детского отделения больницы в Клостернойбурге все с вами подробно обсудил уже после того, как вы вернулись из Детского госпиталя Святой Марии. Это действительно так?

— Да…

— Почему он так подробно все обсудил с вами?

— Он хотел непременно добиться того, чтобы я вместе с Робином вернулась к венским врачам… Я категорически отказалась.

— Почему?

— Потому что фрау доктор Монтевиво сказала, что эти из Вены убьют моего сына.

— Что они его убьют? Фрау доктор Монтевиво употребила слово «убьют»?

— Убьют, да, убьют! Своей химией!

— Может, она права? — с сомнением проговорил Горан. — Но доктор Белл, и фрау доктор Ромер, и господин профессор Альдерманн, и все остальные, они же не убивают никаких детей!

— Своей химией? — послышался снова мужской голос.

— Да! Да! Да! Тамошние медики убивают своих пациентов при помощи химии, таблеток и облучения! С помощью химиотерапии они делают естественный процесс исцеления рака невозможным, сказала фрау доктор Монтевиво.

— И вы верите ей?

— Ну конечно, я верю ей!

— Прелесть, что за случаи выискивает Габи, — сказала Людмилла. — Вот, к примеру, этот, когда столько людей верит в силу народной медицины! Потому что народная медицина так часто помогает и спасает тех больных, от которых отказались врачи.

— Это правда, Бака?

— Это нередко случается, — сказала Мира. — Народное целительство делает много хорошего. Но то, чем занимается эта фрау Монтевиво, абсолютно безответственно. Ты только посмотри на этого бедного мальчика! Матери ни в коем случае не следовало забирать его из госпиталя! «Психические травмы»! Мальчик не мог заболеть раком только из-за того, что должен был пожить у своей тетки!

— А если все же это правда? — Горан перевел взгляд с Миры на Фабера. — Людмилла сказала, что так много людей были исцелены средствами народной медицины!

— Горан, дай нам посмотреть передачу! — сказал Фабер. — Ты был очень болен. За то, что ты настолько поправился, ты должен быть благодарен врачам из госпиталя Марии, не забывай об этом!

— Я вовсе не забываю об этом, просто я сейчас совершенно растерян. А Робина мне ужасно жаль.

Между тем диалог на экране телевизора продолжал развиваться.

— …Вернемся к фактам, фрау Зигрист, — потребовал мужской голос. — Главврач Штайнер разговаривал с вами еще один раз. Это так?

— Да, это так.

— Он подтвердил еще раз то, что сказали венские врачи, что опухоль Казаи на начальной стадии всегда поддается лечению и что в его случае лечение надо начинать как можно быстрее, так как опухоль стремительно увеличивается в размерах. Он предупреждал вас об этом?

— Да.

— И все же вы отказались вернуться в Вену.

— Именно так.

— И только после второго бесплодного разговора главврач Штайнер заявил на вас в управление по делам молодежи Клостернойбурга. Я верно излагаю?

— Да, верно.

— Вслед за этим окружной судья Герберт Каничек от имени Австрийской Республики лишил вас родительских прав над вашим сыном Робином, родившемся десятого мая тысяча девятьсот восемьдесят девятого года решением суда от 28 июля 1994 под номером L518/86/19 и передал его в отдел по делам молодежи при окружном управлении.

— Да, именно поэтому мы скрываемся. Мы просто вынуждены скрываться.

— Вы знакомы с решением суда?

— Естественно!

— Но вы покинули свой дом в Вайдлинге задолго до двадцать восьмого июля!

— Не могла же я ждать, когда они придут и заберут у меня ребенка?

— Как вы узнали о том, что решил суд?

— О решении суда сообщили моей сестре Шарлотте. Время от времени я звоню ей по телефону. Тогда-то она и зачитала мне приговор суда. — Эллен Зигрист, заснятая крупным планом, режущим слух голосом, делая ударение на каждом слове, сказала: — Я обвиняю окружного судью Герберта Каничека как пособника медицинского терроризма!

— Это формулировка принадлежит фрау доктору Монтевиво?

— Так говорит она и я — и вместе с нами так думают миллионы других людей. Мой сын никогда не попадет в руки традиционной медицины, — заявила Эллен Зигрист, в то время как камера перешла с ее лица на Робина. Последний крупный план снова показал ужасный раздувшийся живот ребенка.

Через пять секунд экран в студии погас.

5

Передача продолжалась. В студию к Габи Гауенштайн пришли двое посетителей. Они — это были мужчина и женщина — заняли места за стойками из акрила справа и слева от нее. Мужчина был стройный, с седыми волосами и узким лицом, женщина была примерно его роста, черные гладкие волосы были расчесаны на прямой пробор, сбоку пролегала широкая обесцвеченная прядь. У нее были высокие скулы, красиво очерченный большой рот с полными губами, очень белая кожа и огромные черные глаза, которые, казалось, пламенели на ее лице.

«Пламенеющие очи — вот как это называется, — подумал Фабер, — не удивительно, что ей легко удается перетягивать людей на свою сторону».

Эта женщина, одетая в облегающее белое платье, которое провоцирующе подчеркивало красивые формы ее тела, была еще и центром необыкновенного эротического притяжения…

— Дамы и господа, — заявила ведущая, выражение лица которой по-прежнему отражало высшую степень участия, — вы видели потрясающие кадры любительской видеосъемки о судьбе маленького Робина и его матери Эллен Зигрист, которые были сделаны в номере отеля и переданы нам. Нам неизвестно, в каком отеле был сделан этот фильм. Фрау Зигрист и ее пятилетний сын скрываются уже около трех недель и разыскиваются полицией. Мы пригласили к нам в студию фрау доктора Карлу Монтевиво и господина главного врача Эдмунда Штайнера из детского отделения больницы Клостернойбурга. Мы пригласили еще одного неожиданного гостя. Господа имели возможность посмотреть фильм вместе с нами. Сначала хочу задать вопрос фрау доктору Монтевиво: это правда, фрау доктор, что вы являетесь не итальянской гражданкой, как утверждала фрау Зигрист в фильме, а немецкой, вы родились в Гамбурге и были замужем за итальянцем Альфредо Монтевиво, который занимался альтернативной медициной?

— Все верно, — сказала эффектная целительница. Ее голос прозвучал низко и полнозвучно. — Мой муж умер в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году.

— От чего?

Она чуть помедлила. Затем произнесла:

— От рака печени.

— Его лечили методами традиционной медицины?

— Сначала нет. Позднее, к сожалению, да.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что представители официальной медицины убили его. Если бы его продолжали лечить средствами альтернативной медицинской науки, он был бы жив до сих пор.

— Ваш муж добровольно согласился на лечение со стороны официальной медицины?

— Лжедрузья убедили его в этом. Он уже был в таком состоянии, такой стадии, когда не мог самостоятельно принять правильное решение и больше не прислушивался к моему мнению.

— Вы отговаривали его от лечения традиционными средствами?

— Ну конечно!

— Фрау доктор Монтевиво, — начала ведущая, и на этот раз ее лицо выражало беспокойство, — это нелегко, но я обязана сообщить следующее: на основании решения врачебной палаты города Гамбурга вам запрещено заниматься своей профессией с первого февраля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года!

— Я одна из многочисленных жертв медицинской мафии, — согласилась Карла Монтевиво.

— С восемьдесят пятого года вы лишены права работать в качестве врача, — настаивала Гауенштайн. — Все верно?

— Да, все правильно. Я и не чувствовала в этом потребности. С момента убийства моего любимого мужа представителями традиционной медицины я не хотела иметь с ними ничего общего. Больше того, я сражаюсь с ними, где только могу как, например, в случае с маленьким Робином. Я выработала основополагающие принципы «Новой медицины». Некоторые из этих принципов упомянула в этом фильме фрау Зигрист.

— В Австрии вам позволено продолжать работать?

— Нет, и вам это отлично известно! Я и не делаю этого.

«Глаза, — подумал Фабер, — эти глаза!»

— Я работаю исключительно в качестве консультанта и целительницы в области альтернативной медицины. Этого мне нельзя запретить делать, да мне никогда и не запрещали этого. По моей собственной методике я сделала из дюжины больных раком пациентов, которые — как мой бедный муж — должны были бы мучительно умереть из-за методов ортодоксальной медицины, снова здоровых и счастливых людей. Я уверена, что в ближайшие дни эти люди скажут свое слово и подтвердят мои слова.

— Ты веришь в это, деда? — спросил совершенно сбитый с толку Горан.

— Я не верю в это. Но все может быть.

— Тогда почему я должен…

— Подожди! — сказала Мира. — Подожди немного, Горан!

— В борьбе с раком… — провозгласила очаровательная женщина, при этом ее глубокий голос излучал тепло и таил в себе гигантскую гипнотическую силу воздействия.

«В первую очередь, воздействие на ее пациентов и их родственников», — подумал Фабер.

— …несмотря на ревностное использование химиотерапии, скальпеля и радиоактивного облучения, официальная медицина не добилась впечатляющих успехов в этой области.

— Господин главный врач Штайнер, прошу!

Седовласый врач с узким лицом возразил:

— Как раз наоборот, в лечении рака мы в последние годы добились ощутимых результатов. И фрау Монтевиво это должно быть известно.

— Не надо мне ничего приписывать! Вы не достигли никакого прогресса! — возмутилась прекрасная целительница.

— Господи всемогущий! — Штайнер прижал ладони к вискам. — Вы потеряли своего мужа, фрау Монтевиво! Он умер от рака. И вы обвиняете в этом традиционную медицину. Отсюда происходит ваша слепая ненависть к нам.

— Отсюда моя ненависть, так точно! Врачи убили моего мужа!

Ведущая всеми силами старалась изобразить одновременно потрясение, глубокую заинтересованность и остаться в этой ситуации непредвзятой. Ее лицо покраснело.

«Мне много раз приходилось иметь дело с телевидением, — подумал Фабер. — Я знаю, какие интриги плетутся по ту сторону камеры, кровавая драка за первое место в рейтинге программ. Если я в чем и уверен, так это в том, что сейчас думает Габи Гауенштайн. Ее лицо покраснело под гримом от блаженной мысли о том, какое место в рейтинге займет теперь их программа. Она знает, что ей удалось напасть на золотую жилу».

Между тем Штайнер продолжал говорить, постепенно теряя самообладание:

— Вы говорите не те слова, фрау Монтевиво, не те слова! Вашего мужа не убили!

— Нет, его убили, — делая ударение на каждом слоге, сказала целительница с пламенным взглядом черных глаз. — И я останусь при своем мнении. Обратитесь с жалобой в суд! Отдайте меня под суд! За свои слова я пойду в тюрьму — так же как и за мою «Новую медицину».

— Речь идет не о вас! — закричал Штайнер. — Сейчас речь идет о больном ребенке, попробуйте, пожалуйста, хотя бы один раз подумать о Робине! Когда фрау Зигрист, находившаяся полностью под вашим влиянием, сообщила мне, что опухоль находится на стадии исцеления и мальчик через два месяца поправится при условии, что официальная медицина оставит его в покое, я сказал ей, что без лечения ее сын умрет. И он — не прерывайте меня, я дал вам высказаться в свое время! — и он умрет, если фрау Зигрист не вернет его в больницу как можно скорее, это так же верно, как дважды два четыре.

— Он умрет только в том случае, если фрау Зигрист вернет его и его будут лечить методами традиционной медицины. Вот это действительно верно, как дважды два — четыре.

— Теперь я вижу, как верно я поступил, обратившись в управление по делам молодежи. Вы одержимая, фрау Монтевиво, вы представляете общественную опасность. Господи, сделай так, чтобы полиция разыскала фрау Зигрист и мальчика! И как можно скорее!

— Полиции никогда их не найти. Мы позаботились об этом.

— Кто это «мы»?

— Я и люди, которым я смогла помочь и которые верят в мою медицину.

— Если полиция не обнаружит мальчика и он умрет, то матери угрожает — по меньшей мере — обвинение в преднамеренном нанесении телесных повреждений, приведших к смерти. Вам и на это наплевать? Вы действительно так фанатично уверены в безусловной истинности вашего учения?

— Да, я уверена! А вам, врачам, не обвинения надо предъявлять, вам пора уже выносить приговор!

— Это зашло слишком далеко! — Гауенштайн наконец решила вмешаться. — Вы не можете так говорить, фрау Монтевиво!

— Я говорю так, как мне хочется. Я говорю правду. Скольким людям приходилось страдать из-за того, что они говорили правду?

— Фрау Монтевиво! — крикнул Штайнер. — Вы думаете, мне легко далось обращение с жалобой в управление по делам молодежи? Вы думаете, что мне неизвестно, какие трудности и мучения принесет всем заинтересованным лицам лечение против воли родителей, в нашем случае матери, прежде всего потому, что лечение продлится долго. Мне хорошо известно, что вы никогда не лечили детей с опухолью Казаи. Тысячи по всему миру избавились от такой опухоли, пройдя лечение исходя из нашей концепции.

Ведущая молниеносно облизала свои губы, словно повинуясь рефлексу. Однако Фабер немедленно отметил это.

«Рейтинг! — подумал он. — Рейтинг! Даже если коллеги лопнут от зависти, а мальчишка — как его звать-то? — сдохнет, такого высокого рейтинга не добивалась в этом году еще ни одна послеобеденная программа! Ни одна! Я знаю, что Габи думает сейчас именно об этом, — подумал Фабер, — я хорошо знаком с этой кухней, я точно знаю».

Ведущая Гауенштайн встала между своими гостями. Проникновенным голосом она сказала, исполненная доброты и любезности:

— Мне жаль, чрезвычайно жаль, фрау Монтевиво, господин главный врач, но время передачи ограничено. Я вынуждена вас прервать. Конечно, это не последний ваш разговор в студии «SOS», я уверена, что это была первая беседа из целой череды, которые состоятся позднее… Мне сейчас сообщили из режиссерской аппаратной, что в студию поступило очень много звонков от телезрителей… И это понятно! Ведь речь идет о человеческой жизни! И, кроме того, затронута чрезвычайно актуальная тема. Я сейчас прерываю вас, прошу меня простить за это, чтобы представить вам нашего неожиданного гостя. Это… — она сделала драматическую паузу, — …всем вам хорошо известный кандидат в депутаты в Национальный совет господин Удо Форстер…

Молодой, элегантный господин вышел из-за кулисы. На нем был надет летний костюм цвета розового дерева, туфли на чуть завышенном каблуке, и рядом с обручальным кольцом на среднем пальце правой руки он носил перстень с печаткой.

— Добрый день, господин Форстер! — сердечно поздоровалась ведущая, одновременно пожимая кандидату в депутаты в Национальный совет руку, как это принято в телевизионных передачах в Австрии и Германии. (Все то и дело по нескольку раз пожимают друг другу руку, хотя в последний раз они виделись не больше часа назад в гримерной.) — Как чудесно, что, несмотря на занятость, вы нашли время, чтобы прийти к нам!

— Это вполне объяснимо, — сказал политик, лучезарно улыбаясь, — учитывая столь трагичный повод.

В то время как он произносил эти слова, он успел пожать руки Карле Монтевиво и главному врачу Штайнеру, по всей видимости размышляя над тем, достаточно ли долго он показывал свои замечательные по красоте зубы. Внезапно посерьезнев, словно выступая на погребении, он добавил, пройдя за один из пультов:

— И при всей своей трагичности — столь выдающийся по своей важности повод. То, что здесь происходило и происходит, касается нас всех, я заявляю это совершенно открыто. Здесь идет речь о принципиальных для каждого из нас, для каждой отдельной личности, решениях. Позвольте мне очень коротко осветить для вас совершенно ужасную ситуацию!

— Я прошу вас сделать это, господин кандидат, — сказала Габи Гауенштайн и слегка поклонилась — как бы выражая крайнее уважение, но и осознавая свою собственную значимость.

— Чтобы долго не ходить вокруг да около, я открыто заявляю, — начал Удо Форстер, — что придерживаюсь того мнения, что традиционная медицина сама виновата в том, что люди бояться иметь с ней дело. За кулисами я следил по монитору за тем, что здесь говорилось. Сама виновата, потому что беспомощность и невежество традиционной медицины вынуждают все большее число пациентов прибегать к помощи альтернативной медицины. Никогда ранее у нее не было столько сторонников.

— Я протестую, господин кандидат! — сказал Штайнер. — Мы ни беспомощны, ни тем более не невежественны. Меня чрезвычайно удивляет, что вас — политика и дилетанта в медицине — пригласили на этот разговор, и теперь вы своими совершенно абсурдными утверждениями можете причинить еще больший вред…

— Уж будьте так любезны, дайте и мне высказаться до конца, — проговорил Удо Форстер.

— Но здесь не парламент! Я выражаю свой протест, чтобы вы использовали этот трагический случай как возможность — да еще бесплатную — для рекламы своей партии и…

— Господин главный врач, действительно, вы должны позволить господину кандидату высказать свое мнение до конца! — кокетничая, Габи Гауенштайн принялась наводить порядок.

Врач, сознавая свое бессилие, поднял руку и снова опустил ее.

— Спасибо! — снова взял слово Удо Форстер. — Медики-традиционалисты — вы, конечно, не из их числа, уважаемый господин главный врач — в своем подавляющем большинстве невежественны и беспомощны. Вам могут это подтвердить миллионы людей. Они даже не находят достаточно времени для того, и я открыто должен заявить об этом, чтобы, по крайней мере, исчерпывающе разъяснить пациенту его заболевание и проинформировать о необходимом лечении, его опасностях и побочных эффектах — в каждой инструкции по применению лекарственных средств, в каждом рекламном ролике на телевидении поднимается этот вопрос! И это тогда, когда получение всех подробных и терпеливых разъяснений — особенно при диагностике рака — является основополагающим правом пациента, тем более при условии, когда…

— Врачи Детского госпиталя Святой Марии и я…

— Господин главный врач, пожалуйста! — В этот раз Габи решила выступить в роли строгой учительницы.

Врач смирился.

— Извините, господин кандидат!

— …тем более при условии, — продолжил Фостер, извиняюще кивнув врачу и снова проникновенно обратившись к камере, — когда именно официальная медицина, и я открыто должен заявить об этом, добилась на сегодняшний день только незначительных успехов на смежных фронтах борьбы с онкологическими заболеваниями. Шанс на выздоровление имеют восемьдесят процентов заболевших, как, например, утверждается в случае с опухолью Казаи у детей, но и на ранней стадии обнаружения излечение становится скорее исключением, чем правилом. Несмотря на полмиллиарда долларов, которые за последние двадцать лет были вложены в исследования рака по всему миру, и я открыто заявляю об этом, большинство разновидностей рака-убийцы остаются непобедимыми. Если в пятидесятых годах… — Форстер вынул листок бумаги из кармана своего костюма цвета розового дерева, — …только каждый пятый австриец умирал от злокачественных клеточных новообразований, то в прошлом году уже у каждого четвертого умершего медики указывали в качестве причины смерти «злокачественные новообразования». Двадцать тысяч австрийцев ежегодно уходят из жизни, потому что клетки их организма начинают неконтролируемо размножаться… — Коль скоро Удо Форстер получил возможность высказаться, он явно не желал ни с кем делиться ею. — Легионы ученых исследователей до сих пор, и я открыто заявляю об этом, не могут достаточно четко назвать причины возникновения этого заболевания, даже причины не могут назвать! Генетические нарушения или загрязнение окружающей среды, индивидуальный образ жизни, питание, психические факторы — в гипотезах в среде специалистов недостатка нет. — Форстер поспешно перевел дух, чтобы не возникло паузы. — Именно эта очевидная даже для пациентов неуверенность профессионалов, и я открыто заявляю об этом, заставляет онкологических больных все чаще искать другие возможности излечения. Пациенты, лишенные традиционной медициной права голоса, хотят лично участвовать в борьбе со своим заболеванием. Согласно немецким исследованиям… — короткий взгляд в бумажку, — …от пятидесяти до восьмидесяти процентов раковых больных хотя бы однажды обращались к помощи альтернативных целителей. Так же поступила и фрау Зигрист, когда обратилась к фрау Карле Монтевиво, которая, и я должен открыто заявить об этом, излечила многие случаи раковых заболеваний, основываясь на методах нетрадиционной медицины — без всякого там скальпеля и облучения!

«Этот господин открыто заявляет то, что заявляет, — подумал Фабер. — Политики! Наши спасители от нужды, бесправия, страха, войны, взрывов бомб террористов, разрушения окружающей среды и болезней! Что бы мы делали без этих бесстрашных борцов за справедливость, свободу и мир?»

Штайнер поднял руку.

— Если мне будет позволено в виде исключения заметить…

— Прошу, дорогой господин главный врач! — Габи лучезарно улыбнулась в его сторону как бы говоря: я выполняю здесь роль судьи-арбитра между партиями и стараюсь быть справедливой ко всем.

Штайнер обратился к Форстеру:

— Я вынужден поправить вас, господин кандидат. Фрау Зигрист обратилась в связи с заболеванием своего маленького сына сначала ко мне. Я поставил диагноз: опухоль Казаи — и направил мальчика в Детский госпиталь Святой Марии. Там он в течение четырех дней проходил обследование, с матерью обсудили все нюансы, опасности, побочные явления, буквально все. Об этом имеются соответствующие записи. С точки зрения разъяснений и психологической помощи трудно было сделать что-либо большее. Фрау Зигрист приняла все это к сведению с пониманием и благодарностью. Утром двадцать первого июля она со своим маленьким сыном пришла в Детский госпиталь, потому что заранее было условлено, что в тот день должно было начаться химиотерапевтическое лечение. Затем вид ребенка, у которого под воздействием химиотерапии выпали волосы — фрау Зигрист до этого объяснили, что у ее сына предположительно тоже выпадут волосы, но они быстро снова отрастут, — так вот, вид этого ребенка ее настолько испугал, что она, забрав сына, поспешно покинула госпиталь.

— Она не испугалась, женщина перенесла тяжелейший шок, господин главный врач! — поправила его Карла Монтевиво, которая стояла, чуть выпятив живот.

«Она, верно, и ходит точно так же, — подумал Фабер. — Эти глаза, эти глаза…»

— В таком случае этот тяжелейший шок, — заметил Штайнер, — фрау Зигрист должна была бы перенести задолго до этого, потому что видела огромное количество безволосых детей, я еще дважды имел с ней беседу — но напрасно. Находясь под абсолютным влиянием фрау Монтевиво, она заявила, что никогда не даст своего согласия на химиотерапию. Робин чувствует себя хорошо, за исключением некоторых болей…

— «Некоторые боли!» — возмущенно воскликнул Горан. — Разве вы не слышали, как он жаловался и плакал, бедный Робин? Нет, это не мать, нет, это очень злая женщина — или она просто сумасшедшая. Робин же непременно умрет, если его не лечить. Вы же видели его! — Он повернулся в сторону Людмиллы. — И вы смеете утверждать, что многие люди вылечились благодаря таким целителям, как эта фрау Монтевиво?

— Да, Горан, да, я могу поклясться! — Маленькая, кругленькая сербка погладила его по волосам. — Я расскажу тебе о них. Но то, что происходит здесь, — это преступление. Этому нет оправдания. Уж тем более этому политику, который использует чужую беду для рекламы. Это позор!

«Уже действует, — подумал Фабер. — Телевидение! Невозможно себе даже представить, что бы случилось, если бы во времена Гитлера было телевидение…»

— И эти боли являются доказательством того, что процесс исцеления начался. — Штайнер наклонился вперед. — Это вы сказали такое фрау Зигрист, фрау Монтевиво! То, что вы сказали и сделали, и то, что вы скажете и сделаете в дальнейшем, это — по крайней мере, в случае этого пациента, я не могу подобрать другого слова — убийство!

Карла Монтевиво молча смотрела на него. Ее прекрасный рот презрительно скривился.

— Вы сами свидетели, дамы и господа, — включился кандидат в депутаты Удо Форстер, — как далеко в своей борьбе с нетрадиционной медициной заходит официальная медицина, вплоть до отрицания, зависти и ненависти, именно ненависти, господин главный врач. Но это еще не самое ужасное. Самое ужасное, и я открыто заявляю об этом, что мы вынуждены быть свидетелями того, как в случаях, подобных этому — с фрау Зигрист и ее маленьким сыном, — государство при помощи механизма лишения родительских прав присваивает себе право решать, как будут лечить человека. Дамы и господа, государство определяет то, как будет проводиться лечение наших детей! Не матери и отцы, а государство! Государство решает вопрос жизни и смерти больных детей, больных людей в целом! Государство!

— Вот именно! — поддержала его Карла Монтевиво. — Совершенно верно!

Форстер был в ударе.

— Куда это нас приведет? Куда это уже привело нас однажды? Вспомните противозаконные случаи эвтаназии во времена Третьего рейха! Вспомните… мне не стоит продолжать.

— Браво! — крикнула Монтевиво.

Глаза Габи блестели.

— Мы молчали слишком долго. Надо незамедлительно принимать меры!

«Невероятно, — подумал Фабер. — Будто в страшном сне мне только что привиделось, что у Гитлера могло оказаться в распоряжении телевидение. А у этого кандидата хватило смелости провести непосредственную параллель между глобальной системой убийства в нацистской Германии и системой здравоохранения в этом государстве! На смертельно больного Робина ему наплевать, так же как всем политикам наплевать на всех остальных людей, потому что они заряжены только на одно, только одного они жаждут и желают — власти. И чтобы получить эту власть, Форстер и ему подобные ничем не брезгуют».

— И это скоро произойдет, дамы и господа! — выкрикивал кандидат. — Поддерживайте меня и мою партию! Мы как раз подготовили для обсуждения в парламенте один насущный законопроект, согласно которому, и я открыто заявляю об этом, государство никогда не получит права диктовать больному, как ему лечиться. Каждый человек — детей будет представлять опекун — в случае болезни сможет сам абсолютно свободно выбирать между традиционной и нетрадиционной медициной! Мы требуем выделить средства для научных исследований в области альтернативной медицинской науки! «Новая медицина» фрау Монтевиво должна пройти проверку! Мы требуем проведения крупномасштабных опытов с целью сравнения действенности методов традиционной и нетрадиционной медицины при излечении разных заболеваний! Мы требуем долговременной опытной проверки того положения, что при добавлении к традиционным способам лечения методов из арсенала народной медицины болезнь протекает в гораздо более положительном ключе! Мы, дамы и господа, моя партия, и я открыто заявляю об этом, будем и дальше продолжать борьбу за то, чтобы в этом государстве была не фашистская, а демократическая система здравоохранения, присущая демократическому государству! — Кандидат в депутаты в Национальный совет Удо Форстер повернулся к Габи Гауенштайн. — Я от всего сердца благодарю вас за приглашение на вашу замечательную программу!

— Мы делаем все, что в наших силах, — сказала Габи скромно. — И мы благодарим вас, господин кандидат, и вас, фрау доктор Монтевиво, и вас, господин главный врач Штайнер… Вне всякого сомнения, это был один из самых важных выпусков нашей программы «SOS» до настоящего времени, так как поднятая господином Форстером проблема должна быть решена! Я уверена, что она будет решена в нашем парламенте при привлечении демократических методов…

— А Робин? — спросила Мира.

— На него ей наплевать, — заговорил Горан. — На него наплевать всем! — Он больше не пребывал в растерянности, сейчас он все для себя решил: он был против этой целительницы, против этой матери, за Робина, у которого тоже была больная печень, как и у него самого.

— …нам также интересно знать ваше мнение, дамы и господа, которые смотрят сейчас нашу передачу дома, — заметила Габи. — Мы ждем ваших звонков! Вы можете звонить по телефонам программы с настоящего момента до десяти часов завтрашнего утра. Наши номера: Вена 0222, затем 87878 — и цифры с 10 до 12! — Внизу экрана появилась вставка: «Мы превысили наше эфирное время на восемь минут, но при данных обстоятельствах мы были вынуждены это сделать…» Затем пошла музыкальная заставка. — Это был новый выпуск передачи «SOS». До встречи в следующий раз, привет и до свидания говорит вам ваша Габи Гауенштайн.

6

«Для хорошего выпуска новостей требуются кровь, сперма и национальный флаг», — говорил лорд Нордклифф, британский газетный магнат в первой половине двадцатого века. Успешные последователи, — подумал Фабер, — используют в своих интересах никогда не исчезающий интерес большинства людей к жизни коронованных особ, детей и животных».

Фабер сидел на большом балконе. На кухне, расположенной под ним, были открыты окна. Он слышал разговор Людмиллы и Горана.

— …об этой Монтевиво я не говорю. Тем более об этой матери. Но вот что я тебе скажу, Горан, ты даже не представляешь себе, сколько людей верят в гомеопатию и скольким она действительно помогла…

«В век телевидения, — подумал Фабер, — это превратилось в железную закономерность: «Хорошие новости — это плохие новости, плохие новости — это хорошие новости».

— …например, люди, которым врачи не в силах больше помочь, — послышался голос Людмиллы. — В отчаянии они обращаются к народным целителям… Недалеко от Белграда жила женщина, от которой врачи отказались, и вот один целитель спас ее при помощи экстракта омелы.

— При помощи чего?

— Ты же знаешь омелу! Они растут на деревьях! В зависимости от разновидности рака берут омелу, которая растет на дубах или на елях… Эта женщина делала инъекции экстракта еловой омелы и выздоровела. Я была этому свидетелем!

«На земле две трети людей живут в нищете, — подумал Фабер. — Ежедневно от голода умирают сорок тысяч детей. Почти у каждого из нас свои проблемы. Почему же мы так жаждем — именно жаждем — плохих, ужасных, страшных новостей? Неужели потому, что нам доставляет удовольствие видеть, слышать и читать, что у других дела идут еще хуже? Несчастья мы хотим, несчастья! Интересно, какой рейтинг приобрела бы программа с названием «Сегодня мне посчастливилось»? В то время как история больного раком маленького Робина станет, я уверен в этом, одним из самых больших успехов на ОРФ, рейтинг программы взлетит вверх — а вместе с ними и расценки за предоставление рекламного времени. Не только ОРФ, но и другие телеканалы, газеты и радиостанции вынесут на передний план трагедию Робина и станут пичкать ею людей. Ведущие, редакторы, звукорежиссеры, операторы и репортеры будут из кожи вон лезть. Если же они откажутся, то их просто попрут с работы. Разве так можно? Разве это не позор? Разве такое не должно быть запрещено?»

— …потом я слышала об одном мужчине из Клагенфурта, который вылечился благодаря экстракту ледебурии…

— Что такое ледебурия, Людмилла?

— Это растение, которое растет в Южной Америке. Из корней ледебурии можно приготовить не только экстракт, но и пилюли или чай…

«Мы живем в капиталистическом обществе, — подумал Фабер. — Здесь всем руководит закон рынка — спрос и предложение. Спрос на истории о Робине, об убийствах, пытках, ужасах, о животных, которые на пути на бойню сорок часов проводят в железнодорожных вагонах без воды и корма, о путешествиях и воровских налетах, спрос на безвкусные сериалы и романы, отвратительную бульварную прессу, глупейшие детективы, ужасные развлекательные семейные шоу с их ведущими-кретинами и дежурными шутниками, на «Золотые часы народной музыки» огромен и станет еще больше. В обществе со свободной рыночной экономикой все желания, стремления и потребности должны быть удовлетворены, и они удовлетворяются. И, кроме того, средства массовой информации круглосуточно заняты тем, чтобы создать эти потребности, стремления и желания. Таким образом, СМИ не только констатируют культурную деградацию системы, но и активно принимают участие в этом процессе…»

— Но почему люди излечиваются, Людмилла? Почему?

— Я спросила одного аптекаря-гомеопата, и он объяснил мне, что все эти растительные экстракты, чаи и пилюли укрепляют иммунную систему организма. Да, есть ученые, которые только руками разводят по поводу всего этого, но очень часто гомеопатия действительно помогает… «Вы бы очень удивились, узнав, — сказал мне тот аптекарь, — сколько людей, заболевших раком, обращаются к народным целителям…»

«Freedom and democracy,[139] — подумал Фабер, — здесь удовлетворяются все человеческие потребности, даже самые низкие. В тоталитарных государствах такого не существует. Там есть пропаганда и только пропаганда. И там и там работают первоклассные специалисты. Здесь все делается в угоду прибыли, там все делается в угоду внедрения одного-единственного образа мыслей. Еще Паскаль писал: «Человек не ангел, но и не животное, и его несчастье заключается в том, что он все больше уподобляется зверю, чем больше стремится стать ангелом…»

— Речь идет не только о раке, Горан, речь идет о ревматизме, бородавках, сыпи, псориазе или, к примеру, о такой простой вещи, как герпес. При определенных условиях помогает тинктура прополиса, строительного материала для пчелиных сот. Или возьмем простудные заболевания! Помогает шалфей, а против температуры используется липовый чай. Столько болезней можно исцелить при помощи народной медицины!

«…и поэтому в нашей системе хорошие новости — это плохие новости, а плохие новости — это хорошие новости», — подумал Фабер.

7

Далеко опережая сообщения о войне в бывшей Югославии, о других восьмидесяти трех локальных военных конфликтах, которые как раз бушевали в мире, об актуальных политических кризисах, землетрясениях, голоде, торговле плутонием, мафии и экологических катастрофах — австрийское телевидение в своей программе «Время в объективе», которая начиналась в прайм-тайм — девятнадцать часов тридцать минут, причислило вечером 9 августа 1994 года — и в последующие вечера — к числу самых лучших из всех других плохих новостей историю о Эллен Зигрист, сбежавшей из Детского госпиталя Св. Марии со своим пятилетним сыном Робином, больным раком, и нашедшей поддержку и помощь у скандально известной целительницы, и скрывающейся при этом от полиции.

Профессионально обставленная сенсация началась с кадров, демонстрировавших ужасающе раздутый живот Робина, на который было страшно взглянуть. Все это сопровождалось отрывками наиболее драматических моментов мнимого любительского фильма, который показала в своем послеобеденном выпуске «SOS» Габи Гауенштайн.

К этим отрывкам присовокупили наиболее яркие кадры записи споров между Карлой Монтевиво, главным врачом Штайнером и кандидатом в Национальный совет Удо Форстером. Затем пара ведущих новостей — диктор и дикторша — плавно перешла к прямому включению беседы с теткой Робина Шарлоттой Калмар, той самой, чья манера готовить так не понравилась мальчику, что у того, по утверждению Карлы Монтевиво, развилась доброкачественная опухоль в печени.

Шарлотта Калмар, которую снимали в ее квартире, была настолько потрясена, что еле могла говорить. Всхлипывая, она сказала, обращаясь к своей сестре:

— Эллен, ради всего святого, возвращайся назад к врачам! В «SOS» было хорошо видно, как страшно мучается наш мальчик. Я его так люблю! Я и не думала, что мне когда-нибудь доведется пережить такой ужас. Беги от этой целительницы! Она тебе желает добра, но Робину она ничем помочь не может. Это могут только врачи. Не прячься больше с мальчиком! Возвращайся! Иначе его смерть будет на твоей совести… — Конец невозможно было разобрать, так как Шарлотта спрятала лицо в ладони.

Дикторы перешли к менее эмоционально нагруженной теме и сообщили, что австрийским властям даже после лишения матери родительских прав доставляет много трудностей предпринимать какие-то шаги в отношении фрау Зигрист, поскольку они до сих пор не нашли ни ее саму, ни ее сына.

Затем слово предоставили экспертам. Одни опасались, что судебный процесс может означать конец для смертельно больного ребенка, другие требовали внести изменения в статью о деятельности шарлатанов и знахарей и рассмотреть вопрос о возможном административном преследовании фрау Монтевиво. Один потрясенный адвокат по делам молодежи заявил:

— Ко мне ни разу еще не обращался с жалобой пятилетний ребенок. В этом возрасте дети еще не могут защититься от своих родителей. Даже если их избивают. Детям необходимо предоставить больше прав!

Все это время на экране, расположенном на заднем плане в студии новостей, проецировалось изображение смеющегося лица маленького Робина.

Ведущая: Мы просим наших телезрителей оказывать полиции всестороннюю поддержку в розыске. Любая информация может иметь значение. ОРФ организовало круглосуточную службу по сбору информации под девизом «Робин». Номера телефонов на ваших экранах.

Загорелись номера телефонов.

Ведущий: Естественно, с информацией вы можете обратиться в любое отделение полиции… В нашем выпуске «Время в объективе» в двадцать два часа мы будем транслировать выступление профессора доктора Александра Альдерманна, руководителя Детского госпиталя Святой Марии, которое было записано сегодня в первой половине дня.

Ведущая: А теперь еще раз коротко о главных событиях сегодняшнего дня…

Мира, Горан, Людмилла и Фабер смотрели выпуск передачи в двадцать два часа. Профессор Альдерманн, мужчина со светлыми глазами, коротко подстриженной бородкой и растрепанными седыми волосами, сильно напоминавший Эрнеста Хемингуэя, сидел за письменным столом в своем большом кабинете в клинике. Он сказал:

— Мои коллеги врачи и я в течение нескольких дней разъясняли фрау Зигрист специфику заболевания ее маленького сына, как мы это делаем со всеми родителями, чьи дети проходят у нас лечение. Мы дали фрау Зигрист разъяснения по поводу каждого шага, который требовалось сделать на пути излечения Робина. Вполне возможно, что, увидев маленькую девочку, которая вследствие химиотерапии временно — временно! — потеряла свои волосы, фрау Зигрист испытала шок такой степени, что он заставил ее бежать из госпиталя… Мы с пониманием относимся к вашему отчаянию. Когда дело касается детей, родители часто теряют рассудок. Они пытаются найти причину в себе и зачастую не хотят поверить в правильность поставленного диагноза и хватаются за любую соломинку. В этом состоянии они готовы прислушаться к любым обещаниям об исцелении. В тех случаях, когда после самых тщательных обследований мы приходим к выводу, что ни при каких обстоятельствах мы не можем помочь больному ребенку, мы никогда не препятствуем родителям забрать его и обратиться за помощью к нетрадиционной медицине. В случае с маленьким Робином я могу с большой степенью вероятности, граничащей с уверенностью, заявить, что он восстановит утраченное здоровье, если только мать снова обретет ту степень доверия к нам, которая отличала ее до двадцать первого июля… Я с негодованием отвергаю все безответственные обвинения, которые выдвинул депутат в кандидаты в Национальный совет господин Удо Форстер в передаче «SOS». Остается только надеяться, что он не нанес непоправимого ущерба… Я категорическим образом отметаю его голословные утверждения о мнимой беспомощности традиционной медицины и ее якобы презрительном отношении к альтернативной медицине. Ни один разумный медик не откажется от выгод, которые сулят дополнительные медицинские усилия профессионалов из этой области. При лечении многих заболеваний эти сопутствующие процедуры оказываются чрезвычайно полезными. Господин Форстер даже не дал себе труда посетить Детский госпиталь Святой Марии и узнать, как на самом деле обстоят дела. Несмотря на это, я готов принять его в любое время, рассказать ему о нашей работе, чтобы дать ему возможность взять свои слова обратно…

Мужчина, так похожий на Хемингуэя, подался в сторону камеры.

— В заключение я обращаюсь к вам, дорогая фрау Зигрист. Мы можем исцелить болезнь вашего сына! Возвращайтесь к нам как можно скорее или привезите Робина в какую-нибудь другую детскую клинику! Я обращаюсь в этой связи ко всем, у кого предположительно есть контакт с фрау Зигрист, передайте ей мои слова, на случай если она не может видеть меня сейчас. Дорогая фрау Зигрист, пожалуйста, спасите вашего сына вместе с нами…

— Да, — в сильном волнении заговорил Горан и вскочил с места, в то время как ведущий последнего выпуска программы «Время в объективе» поблагодарил профессора Альдерманна за его выступление и закончил программу, — да, Робин должен вернуться! Обязательно! Они спасут его! Он снова станет здоров… — Внезапно он покачнулся, схватился за кушетку, скользнул с нее и упал на ковер.

— Горан! — закричала Мира. Она, Людмилла и Фабер бросились к нему. Мира опустилась рядом с внуком на колени. — Что с тобой? Что случилось?

В ее голосе слышалась растерянность.

— Я не знаю, Бака… внезапно так сильно закружилась голова… все вертится перед глазами… мне плохо… Платок, дайте платок, меня сейчас вырвет!

Людмилла бросилась прочь и вернулась с кухонным полотенцем.

— Мне хуже… я… — Горана вырвало, и он, задыхаясь, откинулся на спину… — тошнит… все сильнее… и мне страшно… Я боюсь, Бака… боюсь… — Пот выступил у него на лбу, он хрипло дышал.

Фабер между тем принес маленький аппарат, при помощи которого он три раза в день измерял кровяное давление Горана. Это был один из самых современных инструментов, его можно было закрепить на запястье и на маленьком дисплее появлялись цифровые данные.

В течение секунды никто не произносил ни звука. Потом Мира спросила:

— Сколько?

— Сто восемьдесят на сто двадцать, — сообщил Фабер.

— Слишком высокое, — тихо проговорил Горан.

— Да, слишком высокое… Подожди, я позвоню в госпиталь! — Фабер подошел к телефону и набрал номер.

Отозвался, против обыкновения, не нежный девчоночий голосок, а отрывистый мужской голос.

— Детский госпиталь Святой Марии!

— Это Фа… Джордан. Пожалуйста, дежурного врача!

— По какому поводу?

— Мой внук Горан Рубич является вашим пациентом. Его кровяное давление…

— Соединяю.

Мужской голос с легким акцентом послышался в трубке.

— Фишман!

— Господин доктор Фишман, говорит Джордан, я дедушка Горана Рубича, может, вы в курсе дела…

— Я в курсе дела.

— Мы только что измерили давление Горана, после того как он почувствовал головокружение, сильную тошноту и его вырвало, — сто восемьдесят на сто двадцать.

— Немедленно доставьте его сюда!

— Мы едем.

Уже через несколько минут Фабер и Горан были в пути. Часы на панели управления «опеля-омеги» показывали двадцать два часа пятьдесят одну минуту. На улицах было пустынно, людей видно не было. В приемном покое Детского госпиталя их уже ждали. Двое санитаров посадили Горана в кресло и покатили в сторону второго отделения. Навстречу им двигался мужчина в белом халате. Он выглядел очень молодым и серьезным. Черные глаза были большими, в свете ламп блеснули черные волосы.

— Меня зовут Джошуа Фишман, — представился он с американским акцентом. — Добрый вечер, господин Джордан. Пожалуйста, подождите здесь, я немедленно должен осмотреть Горана.

Он забрал у санитаров кресло и толкнул его в сторону соседнего помещения. Дверь захлопнулась.

— Это не продлится долго, — приветливо заметил один из санитаров. — Мальчишка, наверное, принимает циклоспорин-А и прочее, да?

— Да.

— В таком случае постоянно что-то случается. Не бойтесь!

— Я полностью доверяю врачам больницы.

— Есть люди, которые нам не доверяют, — заметил второй санитар. — Вы видели послеобеденный «SOS» и оба «ВвО»?

— «ВвО»?

— «Время в объективе», — пояснил другой санитар. — Дурацкое сокращение. Но так говорят. Видели?

— Видел. — Фабер кивнул. — Я возмущен. Особенно поведением этого политика.

— Его здесь никогда не было, этого парня, — сказал первый санитар. — Понятия не имеет, о чем идет речь. Слышал что-то от целителей и думает, что этого достаточно. Нетрадиционная медицина! Да это просто вода на его мельницу! Что он натворил, этот идиот, себе даже не представляет.

— Натворил?

— С тех пор здесь такое творится! Звонят озабоченные родители. Посторонние люди. Друзья этой целительницы. Ругаются на нас. Проклинают нас. Этого нам только и не хватало, при нашей-то загруженности! Не имеют понятия о нашей работе, здесь все стоит вверх дном… Только сегодня после обеда привезли троих детей со злокачественными заболеваниями.

— Теперь мне понятно.

— Что?

— Когда я позвонил сюда, ответил мужской голос, а не как обычно, голос маленькой девочки.

— Ее пришлось отключить. И еще несколько номеров. Из-за ругани и угроз. Будем надеяться, что родителям, чьи дети лежат у нас, удастся сохранить спокойствие. Это было верхом безответственности, что совершил этот человек.

Дверь в смотровую открылась, появился доктор Фишман. Оба санитара исчезли. Фишман устало опустился на скамейку.

— Извините! Сегодня был трудный день — если не считать всех этих волнений после телепередачи. — Он рукой провел по лбу. — Горан должен остаться у нас. Кровяное давление слишком высокое. Необходимо его немедленно понизить. Ему уже сделан укол. Кроме того, у мальчика развилась инфекция мочевыводящих путей.

— Что?

— У него поднялась небольшая температура, чувствует сильное жжение… По крайней мере дней десять ему придется провести у нас. Если не будет других осложнений.

— Осложнений?

— Дорогой господин Джордан, ведь доктор Белл, доктор Ромер и профессор Альдерманн говорили вам, что у Горана чрезвычайно ослабленная иммунная система!

— Да, конечно…

— Поэтому он легко подхватывает любую инфекцию. Для мальчишки это плохо… но мы просто не в состоянии снизить количество лекарств, которые препятствуют хронически затянувшемуся процессу отторжения его печени… Горан много пережил, — сказал тихо врач. — Ему еще многое предстоит. Это порочный круг. Мы можем многое сделать. Но далеко не все.

Фабер кивнул.

— Вам не нужно срочно возвращаться домой?

— А что такое?

— Горан неспокоен. Он боится. Не могли бы вы… провести с ним эту ночь? Он бы очень этого хотел… мне тоже было бы спокойнее…

— Конечно. Мне нужно только позвонить и поставить в известность.

— Спасибо, господин Джордан.

С большим трудом Фаберу удалось успокоить Миру. Наконец он последовал за врачом, который проводил его к Горану. В коридорах им не встретилось ни единого человека.

— Вот мы и пришли, — сказал Фишман.

Фабер испугался.

— Здесь?

— Да, а что?

— Он лежал в этой палате, когда я увидел его в первый раз.

— И что?

— Тогда он стоял на пороге смерти.

— Ах, вот оно что… Я намеренно положил его сюда, потому что эта комната знакома ему. Он и воспринял это позитивно.

— Я в совершенной растерянности, — сказал Фабер. — После всего, что мальчику пришлось пережить, все начинается сначала… Сможет ли он все это выдержать… я имею в виду, психологически…

— Я понимаю, что вас беспокоит, — ответил серьезный доктор Джошуа Фишман.

Они вошли в комнату, в которой горела только одна лампа под абажуром. Голос Горана звучал медленно и расплывчато.

«Это все лекарство от давления», — подумал Фабер.

— Деда…

— Да, Горан.

— Ты останешься со мной?

— Конечно, Горан.

— На всю ночь?

— На всю ночь.

— Спасибо, деда. — Мальчик внезапно засмеялся, смех получился коротким и дрожащим.

— Что случилось, Горан?

— Здесь я уже однажды лежал. Ты помнишь?

— Еще бы.

— И им удалось меня вытащить!

— Они и в этот раз вытащат тебя, — успокоил его Фабер. — Правда, доктор?

— Это даже не обсуждается! — сказал Джошуа Фишман. — А ты не тот самый мальчик, у которого есть полная форма «Эйр Джордана»?

Горан кивнул.

— Вот видишь. Сегодня ты играл вон в том парке, не так ли?

— Да, господин доктор.

— Слишком долго. Это оказалось для тебя чрезмерной нагрузкой. Этим все и объясняется.

— Вы правда так думаете? — Горан посмотрел на него.

— Это очевидно! Твой дед останется с тобой. А теперь тебе надо хорошенько выспаться, и никаких страхов!

— Да, господин доктор.

— Спокойной ночи и вам, господин Джордан. Если что-то потребуется, то вы знаете — надо нажать красную кнопку.

Фишман покинул палату.

Фабер снял ботинки, пиджак, брюки и лег на вторую кровать.

— Ты можешь выключить свет, деда, — сказал Горан. — Ты же со мной…

— Хорошо, Горан. — Фабер повернул выключатель. Теперь в комнате стало темно.

— Ты веришь, что Робин вернется, деда?

— Я надеюсь.

Горан разволновался, слова словно выстреливались из него:

— Он должен вернуться! Он должен! Так не может продолжаться дальше! Разве этой мамаше не понятно?

— Она поймет это.

— А если она не видела этой передачи?

— Тогда ей кто-то перескажет ее.

— Точно?

— Точно.

Горан погружался в сон. Его слов уже почти невозможно было разобрать:

— Потому что… потому что… ведь Робин… должен будет умереть… если его мать не… не вернет его…

Затем послышалось только слегка хрипловатое дыхание мальчика. Закинув руки за голову, Фабер лежал на второй кровати и смотрел перед собой. Только около пяти утра ему удалось заснуть.

8

РОБИН НЕ ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ!

МЕХАНИЧЕСКИЙ ОБРАЗ МЫШЛЕНИЯ ВРАЧЕЙ ПРОТИВ МАГИЧЕСКОГО ИСЦЕЛЕНИЯ

НАШИ ЧИТАТЕЛИ СПАСУТ РОБИНА!

В ПРОТИВОСТОЯНИИ МЕДИКОВ ЖЕРТВОЙ ОКАЗАЛСЯ РЕБЕНОК

ГРАНДИОЗНЫЙ СКАНДАЛ ВОКРУГ РЕБЕНКА, БОЛЬНОГО РАКОМ!

ВРЕМЯ И ЗАКОН ПРОТИВ СМЕРТЕЛЬНО БОЛЬНОГО МАЛЬЧИКА!

ИЗВЕСТНАЯ ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА — ВЫСОКОМЕРНАЯ ТРАДИЦИОННАЯ МЕДИЦИНА

НЕ ДАЙТЕ МАЛЕНЬКОМУ РОБИНУ УМЕРЕТЬ!

Утром Фабер сидел в садике маленького кафе в ожидании завтрака. Старый официант Йозеф Вискочил принес ему целую кипу свежих австрийских газет. Заголовки, набранные гигантскими буквами, заполняли всю полосу вплоть до сгиба. С газетных полос смотрели маленький Робин, его мать, его тетка, целительница Карла Монтевиво, профессор Альдерманн, были напечатаны также некоторые кадры из телевизионных передач особенно из «SOS».

Под стать заголовкам были и статьи. Обвинялись власти, мать, депутаты, академические медики, «убийца» Монтевиво.

Фабер выпил свою чашку Золотого до дна. Есть он был не в состоянии. Посетители кафе тоже интересовались только судьбой маленького Робина.

— В стране только об этом и говорят, — заметил старый официант. — Вам известно, что в Сараево снова разорвалась граната на рыночной площади?

— Нет.

— У нас кабельное. Я услышал об этом в новостях ЦДФ.[140] Двадцать семь убитых, сто пятьдесят два человека получили тяжелые ранения. Но у нас это никого уже не интересует!

Фабер расплатился, пожал господину Йозефу руку и покинул кафе. В этот ранний час на этой маленькой улочке было очень тихо. Фаберу удалось сделать не более десятка шагов, когда позади раздался сильный грохот. Он обернулся. Прямо на него по тротуару мчался мотоцикл. Двое мужчин в коже, в высоких сапогах и черных шерстяных масках, с прорезями для глаз и рта, сидели на большой «хонде».

«Они, должно быть, ждали, пока я выйду из кафе», — подумал Фабер, ощущая, как его охватывает смертельный ужас. Машина тем временем почти настигла его. Он увидел, что мужчина на заднем сидении выбросил правую руку вперед. Что-то резко сверкнуло в утреннем свете. «Стилет, — подумал Фабер. — Снова стилет».

Мотоцикл настиг его. Мужчина позади водителя отклонился назад. Затем его рука со стилетом метнулась в сторону груди Фабера. Он видел это с поразительной четкостью, словно во сне.

Конец.

«Теперь конец. Они достали меня».

Вон там открытая дверь в подъезд дома.

Со всей силой, на которую был способен, Фабер метнулся с тротуара и упал в темный подъезд, в котором пахло мочой. Всего несколько сантиметров отделяли стилет от его груди.

Мотоцикл промчался мимо. Его уже было почти не слышно. Фабер лежал лицом вниз на грязной плитке. Сердце бешено колотилось, было тяжело дышать. Кожаная сумка с пистолетом вылетела из его руки.

«Снова повезло, — подумал он. — Больше такого не случится».

Он сделал попытку встать на ноги, но они не слушались его. Облокотившись спиной об обшарпанную стену подъезда, он остался сидеть. Все его тело сотрясала дрожь.

«Стилет, — подумал он. — Снова стилет. В Цюрихе мой пистолет оказался в чемодане, здесь он выпал вместе с сумкой у меня из руки».

Только спустя пять минут ему удалось встать. Тут он наконец заметил, что из раны на лбу по его лицу стекает кровь. Чтобы поднять кожаную сумку, ему пришлось ползти на четвереньках, потому что, наклонившись, он мог упасть.

Потом он снова облокотился о стену. Наконец он набрался достаточно храбрости, чтобы выйти из подъезда. Улица была пустынной. Качаясь, почти падая, он с трудом преодолел те несколько метров до кафе. Когда он вошел в кафе, все посетители испуганно посмотрели на него. Старый официант спешил ему навстречу.

— Господин Фабер! Господин Фабер! Что случилось?

— Упал… — удалось ему выдавить в ответ. — Что-то голова закружилась… могу я… могу я немного побыть у вас?

— Пойдемте со мной, господин Фабер, в шахматную комнату! Там есть диван. Там вы сможете прилечь. Иисус-Мария-и-Иосиф, это ужасно! Может стоит вызвать врача…

— Ни в коем случае! — громко сказал Фабер. — Никакого врача. Никакой полиции. Никаких заявлений. Это просто маленькая ссадина…

Старый официант поддержал его. В шахматной комнате было узко и темно. Йозеф включил свет. Фабер тяжело упал на старый диван. Он снова начал задыхаться.

— Воды… стакан воды, пожалуйста…

— Сию минуту, господин Фабер, сию минуту. — Йозеф бросился вон.

«Кольцо, — подумал Фабер. — Охотники. Собаки.

Смерть.

Нет, не смерть. Еще нет!»

Йозеф появился со стаканом воды, йодом и перевязочным материалом. Две таблетки нитроглицерина Фабер уже держал во рту, теперь он запил их холодной водой. Взволнованный старый официант чисто вымыл ему лицо. Он захватил с собой еще эмалированный тазик и полотенце. Он продезинфицировал рану и заклеил ее пластырем с кусочком стерильной марли.

— Спасибо, — сказал Фабер. — Спасибо, господин Йозеф.

— А теперь вам нужно спокойно полежать, господин Фабер! Вам необходимо прийти в себя. Ужасно, что может случиться с нами буквально в следующее мгновение.

— Да, — согласился Фабер, — буквально в следующее мгновение.

9

Только спустя час Фабер набрался достаточно сил, чтобы покинуть свое убежище. Медленно и осторожно он двинулся в сторону Детского госпиталя, и его не оставляло ощущение, что он идет сквозь вату. На дежурном посту ему встретился доктор Белл.

— Господи, боже мой, что с вами стряслось?

— Упал. Сейчас все снова в полном порядке.

— Дайте-ка мне самому посмотреть! — Белл подтолкнул его в сторону одного из смотровых кабинетов, снял повязку Йозефа, снова продезинфицировал ранку и наклеил на лоб Фабера маленький кусочек пластыря, который выглядел более надежным.

— Так, — заметил он. — Будете жить. Рубашка и брюки здорово испачкались. У вас здесь есть во что переодеться?

— Нет.

— Возьмите халат!

Фабер надел белый медицинский халат.

— Как дела у Горана?

— Ему стало хуже.

— Насколько хуже?

— Кровяное давление, несмотря на инъекции, повысилось… — Белл вместе с Фабером покинул смотровой кабинет. — Температура тоже повышается. Инфекция мочевыводящих путей распространяется дальше… Только без паники, господин Джордан! У нас все пока под контролем. Такое случается каждый день… Горану в ближайшее время, похоже, придется чаще бывать у нас, с этим ничего не поделаешь, к сожалению…

Взволнованные родители и испуганные дети стояли в проходах. На посту работала съемочная группа телевидения.

— Я зол, — сказал Белл. — Вы многие месяцы были свидетелем тому, какая борьба здесь идет за жизнь, если имеется хотя бы маленький шанс. Но, видит бог, мы не требуем за это наград! Только дайте нам спокойно работать. Вместо этого… Вы сами видите, что здесь творится. Камеры, прожекторы, микрофоны, кабель, хаос, страх, неуверенность, волнения… Свобода слова! Мои коллеги и я сам целое утро были вынуждены отвечать на вопросы родителей, репортеров, сторонников альтернативной медицины… а теперь еще этот депутат!

— Он придет?

— Профессор Альдерманн ведь пригласил его. Но вместе с ним волнений только прибавится… — Белл закашлялся. — Пойдемте к Горану!

В прихожей они надели защитные фартуки и маски. Затем они прошли внутрь.

— Этот спектакль с Джорданом мы можем теперь оставить, я думаю, — сказал Белл. — Вы уже давно у нас, и все вас хорошо знают. Вы спокойно можете называть себя Робертом Фабером. У нас достаточно других сенсаций!

Горан сидел на кровати, обложенный подушками и смотрел телевизор. Показывали репортаж о людях, от которых отказалась традиционная медицина и которые нашли помощь от рук народных целителей.

— Деда! — закричал Горан хриплым и слабым голосом. — Почему ты так долго? Добрый день, господин доктор!

— Привет, Горан, — сказал врач, подходя к кровати и проверяя пульс и давление мальчика.

— Уже снизилось? — спросил мальчик.

— Немного. Оно будет снижаться и дальше, — улыбаясь, успокоил его Белл. Несмотря на нервозность и раздражение, врач был очень приветлив, доброжелателен и заботлив с мальчиком.

— Все еще сильно щипет, когда я хожу в туалет, — сообщил ему Горан.

— Это скоро пройдет. Тебе дали другое лекарство. Неприятно, естественно, но совершенно определенно неопасно.

— До этого заходил один большой мальчик. Хотел знать, как идут мои дела. Многие ребята здесь знакомы со мной. Этот парень хотел узнать, был ли у меня уже триппер.

— Только не вешать носа, — сказал Белл, — у нас беспрерывно случается что-нибудь забавное. И что, у тебя был?

— Нет, никогда!

— Откуда ты тогда знаешь, что такое триппер?

— Взрослый парень мне все подробно объяснил. Как его можно подхватить. И как бывает больно, когда ходишь по-маленькому. Ну, в общем, мне еще повезло с моим воспалением.

— Ты у нас вообще счастливчик, — согласился Белл.

— Когда это закончится, мне позволят снова играть в баскетбол с мальчишками в парке?

— Ну конечно! Только не сразу.

Горан слегка поерзал туда-сюда.

— Что еще? — спросил Белл.

— Можно вас попросить, господин доктор?

— Да?

— Можно мне получить мою спортивную форму «Эйр Джордан»?

— Я же сказал, не сразу.

— Я и не собираюсь немедленно идти играть. Я только хочу, чтобы она была здесь и я мог смотреть на нее.

— Тогда другое дело, — ответил Белл. — Господин Фабер принесет все с собой, когда придет в следующий раз.

— Спасибо! — Горан слабо улыбнулся. — А почему Фабер? Дедушку зовут здесь Джорданом!

— С этого момента его снова зовут Фабер.

— Ах, вот как, — сказал Горан. — Понимаю. На фоне этих событий это уже не имеет смысла.

— Вот именно, — заметил врач. — В общем, дедушка все тебе принесет.

— Снова повезло, — сказал Горан. При помощи пульта он переключился на другой канал. Там шло повторение вечерней программы «Город музыкантов». Горан быстро отключился. — Кто может такое выдержать, — сказал он. — Это такая гадость!

— Это одна из самых популярных передач, — сказал Белл.

Горан неожиданно опустил голову.

— Что с тобой? Болит?

— Робин… — начал Горан.

— Что, Робин?

— Мне так его жаль. Потому что его мать не разрешает его лечить.

— Она разрешит его лечить, — сказал Белл.

— А если нет?

— Мы делаем все возможное, чтобы мать привезла его к нам или в любую другую больницу, — сказал Белл. — Ты ведь целыми днями смотришь телевизор, ты слышал, как профессор Альдерманн сказал: «Пожалуйста, вернитесь назад!»

— Я так боюсь, что мать этого не сделает.

— Она сделает это!

— А вдруг все-таки нет?

— Нам, конечно, понадобится немного удачи, но она у нас будет. И Робин снова выздоровеет. Не грусти!

— Я бы не грустил, господин доктор, но что поделать, если вокруг столько грустного?

— Это пройдет. Ты сейчас неважно себя чувствуешь. Скоро ты снова будешь играть в парке в стритбол.

— А Робин, возможно, умрет, — сказал Горан.

Белл посмотрел на Фабера, тот кивнул, давая понять, что понял то, что ему одними глазами пытался сказать врач. Горан в действительности думает не о Робине, он думает о себе. Это его способ высказать свой собственный страх перед смертью, говоря о смерти другого человека.

Пейджер доктора Белла зажужжал.

— Мне надо идти, — сказал врач. — Я зайду к тебе, Горан. — Доктор погладил мальчика по голове и вышел из палаты. Фабер сел на вторую кровать.

— Я молился, деда, — сказал Горан, словно бы стесняясь своего поступка.

— Молился?

— Чтобы фрау Зигрист как можно быстрее вернулась назад. Ведь это же совершенный бред, что говорит эта целительница! Бедный Робин! Он должен пройти химиотерапию. И операцию тоже. Для него это единственная возможность!

— Единственная, — согласился Фабер, — да.

— Если бы только я мог поговорить с Робином, — проговорил Горан, — или какой-то другой ребенок из больницы мог это сделать. Мы же знаем что к чему! Мы знаем, что должны это выдержать, чтобы снова стать здоровыми. Возьми, например, Петру! Как сильно она была больна, и как хорошо у нее идут дела сейчас.

— Верно! — согласился Фабер.

— У Петры, конечно, не было рака. У меня тоже не рак. Но мы тоже были очень серьезно больны, правда? И им удалось вытащить нас, врачам из больницы? Как ты думаешь, фрау Зигрист успеет привезти Робина назад до того, как ему еще можно будет помочь?

— Да, — ответил Фабер.

«Один только слог… — подумал он, — один единственный слог. Ничего больше. Но и в правдивость этого единственного слога я почти не верю».

Вскоре после этого Горан заснул. Фабер не сводил с него глаз.

10

Спустя час — Горан дышал спокойно, лежал тихо и мирно — Фабер поднялся на ноги и покинул комнату. Он чувствовал себя выжатым без остатка, голова кружилась от усталости. Ночью он проспал не более двух часов.

«Мне надо лечь в кровать, — подумал он. — Мира сможет подменить меня. Она уже подменяла меня однажды, мне кажется, что с тех пор прошла целая вечность, а на самом деле это было всего несколько недель назад».

Когда он проходил мимо поста, то увидел множество мужчин, женщин и детей, которые говорили все разом, гневно перебивая друг друга. Потом он заметил, как несколько санитаров пытаются расчистить проход для профессора Альдерманна и кандидата Удо Форстера, который явно решил навестить руководителя больницы.

— Убирайтесь вон! — крикнула одна женщина.

— За вашу партию мы наверняка проголосуем на выборах! — крикнул какой-то мужчина. — В этом вы можете быть совершенно уверены!

— Прошу вас! — громко сказал Альдерманн. — Прошу вас, господа. Я показал господину Форстеру нашу больницу и рассказал о наших методах лечения. Господин Форстер хочет сказать вам несколько слов.

— Не хотим ничего слышать!

— Пусть проваливает!

— У вас есть дети? — крикнула одна из матерей.

— Двое, — ответил Удо Форстер, одетый на этот раз в модный костюм «гленчек». — Мальчик девяти лет и девочка шести лет.

— А если бы у одного из них была лейкемия или другая какая-нибудь разновидность рака, то вы бы так же разговаривали, как вчера в «SOS»?

Начался сильный шум.

— Прошу вас, не надо волноваться! — попросил Альдерманн глубоким голосом.

Наступила тишина.

Кандидат смотрел на людей, которые окружали его со всех сторон.

— Мне очень жаль, — заговорил он. — Я был недостаточно информирован…

— Вы вообще не были информированы!

— Вообще не был… — Кандидат кивнул. — Теперь я знаю, что здесь делают все, буквально все, чтобы помочь больным детям. Я восхищаюсь врачами, сестрами и санитарами, которые трудятся здесь, и, я открыто заявляю об этом, я восхищаюсь вашим мужеством, стойкостью и терпением, вашим, как родителей, так и детей. Я у всех вас прошу прощения. Кто-то задал вопрос, если один из моих детей — господи спаси и сохрани — вдруг серьезно заболеет, привезу ли я его сначала сюда, чтобы потом сбежать и по совету какой-то там целительницы спрятаться, чтобы тем самым поставить жизнь моего ребенка под угрозу. Я такого никогда не сделаю! Всем нам хорошо известно, что существует хорошая нетрадиционная медицина. Ее методы применяются в вашей больнице наряду с другими, как показал мне профессор Альдерманн. Теперь я знаю это. И я знаю, и я открыто заявляю об этом, что фрау Монтевиво является фанатичной противницей традиционной медицинской науки, ей нужно немедленно запретить заниматься врачебной деятельностью. Я непременно выступлю по телевидению с опровержением, я обещаю вам это. Еще раз прошу у вас прощения. Господи, сохрани ваших детей и вас самих!

Несколько человек захлопали в ладоши. К ним присоединились еще несколько. Наконец захлопали почти все присутствовавшие. Удо Форстер протянул руку профессору Альдерманну, затем помахал на прощание «зрителям» и покинул со своей советницей госпиталь.

— Вы сами слышали, — сказал Альдерманн, — господин Форстер повторит сказанное перед лицом широкой общественности.

Люди снова захлопали.

Проект закона, о котором Форстер рассказывал по телевидению, был отозван его партией из парламента.

11

Когда где-то около часа дня Фабер пришел домой, Мира и Людмилла как раз смотрели новости в библиотеке. Мира вскочила:

— Роберт! Что случилось? Твой лоб! И твой костюм…

— Я упал. Ерунда, ничего страшного.

— Правда?

— Правда, Мира.

— Как дела у Горана?

— Без изменений. Давление все еще повышенное. Инфекцию мочевыводящих путей пока не удается взять под контроль… Что это вы смотрите? В обед передают «Время в объективе»?

— Очень коротко. Но после идет «Репортаж», — сообщила Мира.

— Я сказал Горану, что ты придешь после обеда. Пожалуйста, захвати для него форму «Эйр Джордан»! Он хочет, чтобы она была с ним. Доктор Белл сказал, что нет повода для беспокойства. Не позднее, чем через десять дней Горан сможет вернуться домой.

— Милостивый Боже, помоги бедному мальчику! — сказала Людмилла.

Фабер опустился рядом с Мирой. От усталости он с большим трудом следил за тем, что происходило на экране.

— …Моя сестра позвонила мне сегодня рано утром из Швейцарии, — рассказывала тетка Робина Шарлотта Калмар. — Она сказала, что видела вчерашнюю передачу. Она не хочет возвращаться в Вену, потому что фрау доктор Монтевиво сказала ей, что в онкологических отделениях австрийских госпиталей проводится политика медицинского террора…

— Эту Монтевиво пора запереть в тюрьму! — возмутилась Людмилла.

— …Моя сестра еще сказала, что живот Робина еще больше вздулся, и фрау доктор Монтевиво считает это хорошим знаком — опухоль находится на стадии излечения.

Вопрос журналиста: Как это связано между собой?

— Мне тоже это непонятно. После того как моя сестра сообщила, что живот Робина еще больше вздулся, у меня возникло такое чувство, что кто-то вошел к ней в комнату, потому что она заговорила совершенно по-другому.

— Может быть, что в комнату вошла фрау Монтевиво?

— Да, я думаю… Милостивый боже, это просто ужасно!

Шарлотта Калмар исчезла с экрана.

Ведущий: Врачи Детского госпиталя Святой Марии в Вене тоже смущены всем происходящим. Мы беседовали с заведующим отделением доктором Мартином Беллом. Он сказал…

Белл появился на экране.

Врач с густыми, коротко подстриженными черными волосами стоял неподалеку и с видимым усилием пытался сдержать отрицательные эмоции:

— Если бы мы хотя бы догадывались, что фрау Зигрист является фанатичной поклонницей нетрадиционной медицины и обратится за помощью к фрау Монтевиво, мы бы, наверное, по-другому говорили с этой несчастной матерью.

Журналист: И как же?

— Мы бы показали ей данные нашей статистики. До настоящего времени более девятисот больных раком детей — пациентов нашего госпиталя — полностью восстановили свое здоровье. Эти дети — доказательство действенности наших методов лечения.

Ведущий: Матери и отцы больных раком детей тоже не выказали поддержки поведению фрау Эллен Зигрист. Мы побеседовали с фрау Герминой Лайтнер, которая входит в родительский комитет Детского госпиталя Святой Марии…

Новые кадры.

Молодая женщина стоит в игровой комнате больницы и говорит:

— Что происходит с этой матерью? Почему она отказывает своему ребенку в лечении? После третьей или четвертой неудачной попытки я могла бы ее понять. Но в первый раз, и при таком благоприятном прогнозе?

Журналист: Ваш сын Феликс проходил лечение в Детском госпитале Святой Марии?

— Да. У него был рак печени, и в конце концов его удалось спасти при помощи пересадки новой печени.

— Горан наверняка смотрит сейчас это, — заметила Мира.

— Но то, что было здесь сказано, может только добавить ему мужества, — сказал Фабер.

— Я понимаю потрясение родителей, чьи дети заболевают раком, — продолжала Гермина Лайтнер. — Я понимаю также страх родителей перед лечением. Феликса прооперировали три года назад, и с тех пор он совершенно здоров, об этом говорят все последующие обследования, которые мы регулярно проходим — и сейчас в том числе! Я лично была свидетелем заботливого, доброго и дружеского отношения врачей, сестер и санитаров к Феликсу, когда он здесь лежал. Маленького белого матерчатого тюленя, которого они ему тогда подарили, он до сих пор повсюду носит с собой. Он охотно приходит сюда на обследования. Здесь лечатся его друзья. Он никогда не забудет этот госпиталь, и я тоже не забуду его…

— Да, ты прямо сидя засыпаешь! — воскликнула Мира. — Немедленно ложись в кровать, Роберт!

Фабер проспал до шестнадцати тридцати. Потом он встал, принял контрастный душ и сел, испытывая странное сочетание страха, надежды и суеверия («Если я буду продолжать работать, то Горан переживет все кризисы»), за пишущую машинку. Людмилла принесла большой термочайник с чаем. Мира уехала на такси к Горану, пока он спал. Когда Людмилла около восьми вечера ушла домой, оставив холодные закуски в холодильнике, Фабер все еще стучал на старом добром механическом «триумфе» — ему так и не удалось приспособиться даже к электрической машинке, не говоря уже о компьютере. В свете настольной лампы он прослушивал свои записи, читал заметки, печатал, снова прослушивал записи, снова печатал. Ему было совершенно ясно, что он должен продолжать работать, несмотря на все, что происходит с Гораном, так как это может продолжаться месяцами и даже годами, до тех пор пока мальчик окончательно не выздоровеет — если ему вообще суждено выздороветь.

12

— Роберт!

Словно издалека он услышал ее голос.

— Роберт!

Он медленно приходил в себя и наконец открыл глаза. Понадобилось некоторое время, чтобы он осознал, что спал.

— Сколько сейчас времени?

Она сидела на краю кровати.

— За полночь.

— Как дела у Горана?

— Без изменений. Как меня зовут, Роберт?

Очень медленно он окончательно пришел в себя.

Длительные часы работы совершенно измотали его.

— Скажи, как меня зовут!

— Тебя зовут Мира!

— Ты уверен?

— Мира, да что с тобой такое?

— Почему ты зовешь во сне другую женщину?

— Я звал другую женщину?

— Да, ты звал. Несколько раз. Мне сказать тебе, кого ты звал?

— Натали?

— Нет, не Натали.

— Кого же тогда?

— Дженни.

— Дженни…

Они посмотрели друг на друга. Ни один не проронил ни слова.

— Ты не можешь вспомнить? — спросила наконец Мира.

— Нет… или подожди, да, я помню…

Он сел на кровати. Теперь он окончательно проснулся.

— Дженни Эпплтон! Мне снилась Дженни Эпплтон…

— Дженни Эпплтон? Кто это?

— Девочка из одного из самых прекрасных романов, которые я знаю. Автора зовут Роберт Натан, американец. «Портрет Дженни» вышел в сороковом году, в сорок девятом появился немецкий перевод. Тогда-то я и прочитал этот роман…

Фабер говорил медленно, взволнованный историей книги, которую никто больше не знал, написанную автором, которого никто больше не помнил, и все же это существовало: книга, история, автор, Дженни Эпплтон.

— Бедный художник встречает в тридцать восьмом году в Центральном парке в Нью-Йорке маленькую девочку. Маленькая девочка, та самая Дженни, одета в странную старомодную одежду и рассказывает о своих родителях, артистах в знаменитом варьете «Хаммерштайн», которые были гвоздем программы сезона тысяча девятьсот десятого года…

— Тысяча девятьсот десятого года? — спросила Мира.

— Да, тысяча девятьсот десятого года. И оба встречаются в тридцать восьмом. Художник, которого зовут Эбен Адамс, никак не может это понять. «Хаммерштайн» были распущены более двадцати лет назад. То, что непонятно ему, является совершенно нормальным для Дженни, о давно прошедших временах и событиях она говорит так, как будто они происходят в настоящем времени. Эбен очарован этим ребенком, его прекрасным лицом, мечтательными и печальными глазами. Он чувствует, как очарование, неподвластное времени и пространству, постепенно берет верх над ним все больше и больше, пока он идет вместе с Дженни через Центральный парк. Она говорит, что, к сожалению, должна его оставить — по сюжету она снова и снова повторяет эти слова и снова и снова покидает его — и он должен ждать ее, пока она не станет взрослой, чтобы они могли остаться вместе навсегда. Перед первой их разлукой она читает стихотворение — именно стихотворение, Эбен и Дженни приснились мне во сне…

— Что это за стихотворение? — спросила Мира.

— Вот это, — сказал Фабер.

Никто не знал, откуда я пришел.

Куда лежал мой путь, туда ушли года.

И ветра шум, и плеск волны морской.

Понять другим не суждено уж никогда.

— Прекрасно, — проговорила Мира. — Прекрасно… Но такое стихотворение, как это… — Она замолчала, так как только теперь заметила, что Фабер снова погрузился в воспоминания об этой книге, о Дженни.

— …Эбен одинок и несчастлив. Он тоскует по Дженни. Он пытается разузнать о том, кто она такая… Да, ее родители выступали в «Хаммерштайне»… и оба погибли в результате несчастного случае в том же десятом году… Дженни была такой печальной в ту первую их встречу. Она отправится в монастырь, сказала она тогда… Эбен едет в тот монастырь. И там он встречает ее вновь, она подросла, стала почти взрослой… Но Дженни осталась с ним совсем ненадолго, потом она снова должна была его покинуть. Эбен должен ждать ее, так просит его Дженни. Она хочет постараться как можно скорее стать взрослой. Она должна отправится в колледж. Эбен находит и этот колледж тоже… Она была здесь много лет назад, события становятся все загадочнее… Когда он встречается с ней в следующий раз, она уже молодая женщина, такая красивая, такая прекрасная… Он рисует ее. Он рисует «Портрет Дженни», чудесную картину, которая никого не оставляет равнодушным, и она делает Эбена знаменитым… Дженни опять исчезает на очень долгое время, и когда художник снова наконец встречается с ней, они проводят вместе один день, одну ночь и одно утро… Он нарисовал морские пейзажи Кейп-Кода, маяк на Лэндс-Энде, но эти картины пугают Дженни, заставляют ее грустить. Только в его объятиях она успокаивается и чувствует себя счастливой, они так счастливы в эту ночь, так несказанно счастливы… — Фабер говорил словно во сне, взгляд его блуждал где-то вдали.

Мира неподвижно сидела рядом с ним.

— …они сидят у воды, когда начинается новый день и небо светлеет на горизонте… «Так было вчера, — сказала Дженни, — так будет и завтра… «Что такое завтра, Дженни? — спрашивает Эбен, — когда наконец-то наступит завтра?..» — «Разве это важно? — спрашивает она. — Завтра вечно! Даже тот самый момент, который только что прошел, был завтра. Вчера так же реально, как сегодня, мы только забываем об этом… а любовь не имеет конца, и маленький кусочек сегодняшнего счастья — это только крохотная ее часть. Мы так мало знаем, Эбен, а существует так много того, что мы должны знать. Мы живем только в представлениях наших чувств и видим только то, что лежит прямо перед нашим носом…»

Мира осторожно погладила Фабера по щеке. Он этого не заметил.

— «…Бесконечное количество солнечных систем существует вокруг нас, они во много раз превышают нашу по размерам и бесконечно далеки от нас. Наша Вселенная — это капля воды, слеза в океане. Время тянется, — сказала Дженни, — во все стороны, без конца…» — «Не уходи, — просит он, — без тебя я погибну, Дженни». — «Мы никогда не потеряем друг друга», — говорит она. «Откуда люди, которые действительно любят друг друга, знают, что только они, только мы двое принадлежим друг другу, Дженни? Разве не может быть так, что когда-то раньше жили люди, которых мы могли бы любить или они нас?..» — «Конечно же, нет, — сказала Дженни. — До нас жили многие миллионы людей, и после нас они будут жить, и всегда есть только один человек, которого ты должен любить, и ты должен искать его, и этим кем-то для меня являешься ты, сердце мое… Существует только одна любовь, и ничто не в состоянии поколебать ее. Все и так хорошо, Эбен, любимый, мы будем вместе, что бы ни случилось, где бы мы ни были… Теперь же я должна оставить тебя ненадолго… Мне нужно во Францию, — сказала Дженни, — чтобы учиться…» И вот Эбен снова один… долго, очень долго. Он в полном отчаянии. Больше они никогда не увидятся, думает он… Он едет на Кейп-Код, на этот круглый полуостров южнее Бостона, чтобы рисовать. На маленьком паруснике он попадает в сильнейший ураган, и недалеко от маяка на Лэндс-Энде он снова видит Дженни среди бушующих приливных волн. Он борется с морем, настигает ее, плывет с ней до самых скал, на которых стоит маяк, он крепко держит ее, но удержать не может… Она ускользает от него… «Не печалься, — слышит он ее слова, — никогда не печалься, что бы ни случилось, мы всегда вместе…» — Фабер замолчал. Взгляд его все еще блуждал в дальних далях.

— …Он больше не встречал ее… Он остался один… В заключении он читает в одной старой газете заметку, что было получено радиосообщение с одного корабля, в котором говорилось о исчезновении одного пассажира. Фройляйн Дженни Эпплтон, которая провела во Франции восемь лет, на обратном пути в Нью-Йорк во время урагана была смыта за борт и утонула. Эбен видит, что это газета восьмилетней давности… Один друг хочет его утешить, но тот отвечает: нет, я знал это. И он повторяет слова Дженни: «Все и так хорошо…»

Фабер замолчал. После длительной паузы он смущенно посмотрел на Миру.

— Жутко, — заметила она, — жутко и в тоже время чудесно. В твоей первой книге Сюзанна читает тебе стихотворение в том самом подвале, где вас держали. И вот после стольких лет…

— И вот после стольких лет длиной в человеческую жизнь мне снилась Дженни, — удивленно заметил он. — И ее стихотворение…

— Вот что я имею в виду, — сказала Мира.

Никто не знал, откуда я пришел.

Куда лежал мой путь, туда ушли года.

И ветра шум, и плеск волны морской.

Понять другим не суждено уж никогда.

Круг замкнулся, Роберт, еще один круг!

— Один раз, без сомнения… — начал Фабер и оборвал себя на середине предложения.

— Один раз, без сомнения — что?

— Нет, ничего.

— Ну же, пожалуйста!

— Мне… — Он смущенно засмеялся. — Мне неловко.

— Пожалуйста!

— Ну хорошо! Один раз, читая свое стихотворение, Дженни говорит в конце: «И только Господь понимает». Я думаю, что Он понимает смысл… — Фабер посмотрел на Миру. — Действительно неловко, — сказал он.

Она обняла его, прижалась своим телом к его телу и прошептала:

— I love you Trouble man, I love you!

— And I love you, — сказал Фабер.

13

Через три дня воспаление у Горана прошло и давление почти нормализовалось. Но затем у него воспалились десны. Он мучился сильными болями, не мог ни есть, ни пить. Врачи сказали, что мальчик ведет себя мужественно и переносит все со стоическим терпением. Но им все равно приходится давать ему обезболивающее.

Кроме того, наступили каникулы. Петра часами просиживала у него. Фабер и Мира поделили между собой день, он проводил в госпитале утро, она оставалась там до ночи. Ему действительно удавалось писать, это давалось ему немалым трудом, и он почти всегда спал, когда Мира возвращалась домой.

Маленький Робин и его судьба оставались первой и важнейшей темой теленовостей, в том числе иностранных.

Четыре недели охоты средств массовой информации за маленьким Робином уничтожили все разумные границы в обсуждении главной темы дня — противостояния традиционной медицины и нетрадиционной. Шарлатаны всегда отлично отвечали конъюнктурным требованиям СМИ. На телевидении ими кишмя кишат всевозможные шоу для потерпевших.

— У этих телевизионщиков есть и одна положительная сторона, — сказал однажды доктор Белл Фаберу. — Они выполняют колоссальную просветительскую работу. Кроме того, у них достаточно денег, чтобы искать маленького Робина — в одиночку нам их ни за что не обнаружить. Для большинства это, конечно, непередаваемая возможность набрать побольше очков в рейтинге, Монтевиво предоставляется возможность для саморекламы, а когда эта история не будет отвечать запросам рынка, в одном из новых скандальных шоу зададутся вопросом, почему это люди так легко попадают на крючок к разным шарлатанам.

«Ах, Белл, — подумал Фабер. — А чего же ты хотел?»

Предсказание Фабера о том, что притягательная лжецелительница с пламенным взором в сочетании с печальными глазами смертельно больного ребенка и отчаявшейся матери станут абсолютным телевизионным хитом, полностью сбылось.

16 августа программа «Время в объективе» передала новое сенсационное сообщение: репортеры нашли Эллен Зигрист, маленького Робина и Карлу Монтевиво в Ницце после длительной погони за ними через всю Швейцарию, Испанию и Францию.

Кадры съемки запечатлели всех троих, когда они выходили из отеля «Меридиен», который был расположен на широкой Английской набережной. Робин, чей живот под свободно свисающей синей футболкой туго выпирал, словно футбольный мяч, ковылял, всхлипывая и спотыкаясь, держась за руку матери под пальмами вдоль морского берега.

Эти съемки до такой степени потрясли федерального президента Австрийской Республики, что он тем же вечером, как сообщило «Время в объективе», имел «почти получасовой» телефонный разговор с фрау Зигрист, в котором он призывал ее без промедления отправить ее маленького сына в больницу.

Мать, а с ней и сам ведущий «Времени в объективе», была глубоко тронута таким вниманием со стороны самых высокопоставленных лиц, однако до того, как она смогла ответить, Карла Монтевиво спешно созвала пресс-конференцию в отеле, так что и на следующий вечер эта новость потеснила все остальные в выпусках новостей. Прекрасная целительница заявила многочисленным журналистам, фотографам и телерепортерам, что состояние Робина отличное, она даже ходила вместе с ним купаться. Двадцать три с половиной часа в сутки Робин совершенно не испытывает боли, в оставшиеся полчаса они присутствуют, но это тем более хороший показатель того, что доброкачественная опухоль рассасывается.

Один репортер сказал на входе в отель то, что должны были подтвердить все зрители:

— Весь внешний вид Робина вызывает глубокую жалость. Живот его настолько увеличился в размерах, что мальчик с трудом держится на ногах, вне всякого сомнения, он находится под огромным психическим давлением. Он весь трясется, нервничает, снова и снова с ним случаются приступы истерического плача.

Мира и Фабер смотрели этот выпуск «Времени в объективе» вместе с Гораном в его больничной палате.

— Она ведьма! — вне себя от ярости сказал Горан. — Ей ничего не стоит хладнокровно убить Робина! А эта мамаша? Неужели нет никого, кто мог бы что-то сделать, никого?

Только один и смог что-то сделать — это был федеральный канцлер Австрийской Республики. Об этом сообщили во «Времени в объективе» на следующий же вечер, когда Фабер почувствовал общее недомогание и боль в горле:

— Федеральный канцлер дал указание управлению по делам молодежи округа Клостернойбург, чтобы они передали опеку над Робином австрийскому консулу в Ницце. Один из французских судов теперь должен был вынести решение по вопросу о правомерности передачи опеки над ребенком дипломату…

На следующее утро, 19 августа у Фабера появились все симптомы летнего гриппа. У него болели кости, голова и горло, был насморк и температура. Мира позвонила Беллу. Рекомендованный им врач пришел с визитом, выписал лекарства и настоял на постельном режиме. («В вашем возрасте с таким не шутят».) Белл позвонил еще раз, чтобы справиться о самочувствии Фабера и сказал, что в таких обстоятельствах Мире тоже нельзя навещать Горана, потому что есть опасность того, что она уже заразилась от Фабера. Горану лучше не стало, стоматит продолжает его мучить — причем психически даже больше, чем физически.

Последующие дни Фабер большей частью спал. Людмилла варила для него куриный бульон, Мира часами просиживала на балконе с книгой в руке, но чаще она не читала, а смотрела невидящими глазами на гигантский город, раскинувшийся внизу.

В это время разлуки с Гораном суд Ниццы решил, что дипломат, возглавляющий австрийское консульство на авеню де Вердун, имеет право взять на себя опеку над Робином.

Телевизионный марафон продолжался, так же как и газетные баталии. А три человека в доме на Альзеггерштрассе следили за выпусками «Времени в объективе» с теми же самыми важнейшими сообщениями, и Горан в его больничной палате, и многие миллионы людей во многих странах…

— …австрийский консул немедленно потребовал, чтобы Робина привезли для тщательного обследования в госпиталь Пастер на авеню ла Вуа Ромэн. Буквально через час в Ниццу вылетел на самолете детский врач из Вены доктор Гельмут Везер…

Отлет и прибытие снимали репортеры ОРФ. В Ницце они снимали красоты города и выступление доктора Гельмута Везера, который под многочисленными объективами теле- и фотокамер в холле отеля «Меридиен», заявил, что не покинет Ниццу до тех пор, пока Робин не будет переведен в австрийскую клинику.

О Детском госпитале Св. Марии речь не шла вообще, потому что Карла Монтевиво и Эллен Зигрист поставили своим главным условием в обмен на согласие хоть на какое-то лечение, что мальчик никогда больше не попадет в эту больницу. Доктор Везер согласился с этим, так как, как он заявил журналистам, «речь идет единственно о спасении Робина, и не нужно, таким образом, создавать дополнительные трудности на пути возвращения ребенка».

26 августа «Время в объективе» транслировало очередной этап в развитии событий — пресс-конференцию в госпитале Пастера. На этой конференции руководитель клиники профессор Жан-Пьер Кемар сообщил, что состояние здоровья Робина является угрожающим для жизни. Он действительно страдает от опухоли Казаи в левой печеночной доле. Единственным шансом для него остается химиотерапия, которая заставит чрезвычайно разросшуюся опухоль сжаться в размерах, чтобы затем ее можно было прооперировать.

То же самое сказали пятью неделями раньше врачи Детского госпиталя Св. Марии.

Вечером того дня, когда ОРФ транслировала репортаж с той самой пресс-конференции, около двадцати одного часа на Альзеггерштрассе раздался звонок. Звонил профессор Альдерманн. Он разговаривал с Фабером:

— Мы с сожалением должны сообщить вам, что со вчерашнего дня у Горана началась пневмония. Мои коллеги и я делаем все возможное, чтобы держать болезнь под контролем. Мы можем только еще раз просить вас и дальше оказывать нам свое доверие.

— Мы доверяем вам, — еле слышно сказал Фабер.

— Я слышал от доктора Белла, что на этот раз фрау Мазин лечится от гриппа. Совершенно ясно, что вы не сможете видеть Горана до тех пор, пока вы оба совершенно не излечитесь, вам это понятно, не так ли?

— Мы понимаем это, господин профессор, — проговорил Фабер.

Когда он захотел положить трубку, руки его так сильно дрожали, что аппарат упал на ковер.

14

— Добрый вечер, уважаемые дамы и господа! В выпуске программы «Время в объективе» в девятнадцать часов тридцать минут вас приветствуют…

— …Карин Пфлуг…

— …и Герберт Вангер. Мы начнем с нового сообщения о судьбе маленького Робина Зигриста.

Карин Пфлуг: После диагноза врачей из госпиталя Пастера, о котором мы сообщали вчера, фрау Карла Монтевиво впервые признала, что маленький Робин смертельно болен…

За этим последовали кадры с мальчиком, лежащим на кровати в большой комнате отеля «Меридиен», и, уже из другой комнаты, кадры с доктором Везером, австрийским консулом, французским врачом, бывшим врачом Карлой Монтевиво, которая снова была эффектно одета и накрашена, и матерью Робина. Они в большом волнении что-то обсуждали.

Герберт Вангер: Фрау Зигрист, которая, как и раньше, находится под абсолютным влиянием фрау Монтевиво, заявила, что Робин должен провести по меньшей мере четыре недели в госпитале Пастера, однако для его лечения ни в коем случае не должна применятся химиотерапия. Робин, по ее словам, сильно ослаб и может не пережить химиотерапию.

Карин Пфлуг: Женщина, которая виновата в том, что Робин находится в таком состоянии, наконец, по всей видимости, испугалась и не осуждает больше применение химиотерапии, как она делала это раньше. Французские медики отказываются, что и понятно, учитывая обстоятельства, держать Робина в госпитале Пастера, не имея возможности проводить соответствующее лечение…

Герберт Вангер: Австрийский консул, который теперь является опекуном ребенка, настаивает на немедленном возвращении Робина в австрийскую больницу. Он намекает, что фрау Зигрист в случае дальнейшего отказа может оказаться в тюрьме. Господин доктор Везер сказал нам…

Включение.

Доктор Гельмут Везер: Решающим должна стать новая тема для переговоров. Ни принудительное возвращение матери и ребенка в Австрию, ни арест матери не могут считаться удовлетворительным решением проблемы. Единственно важным в данный момент является то, чтобы Робин стал психически более стабильным…

В этот день, 30 августа 1994 года, одна венская газета опубликовала многостраничный репортаж под заголовком «Жизнь Робина продолжает висеть на волоске», жирной рамкой оказалось обведено следующее сообщение:

«Жозефа, четырнадцатилетняя девочка из Зальцбурга, которая страдала тем же самым заболеванием, что и Робин, и которая после химиотерапии и операции окончательно выздоровела, написала нам письмо: «Дорогая редакция, передайте, пожалуйста, фрау Зигрист, что она должна дать Робину шанс выздороветь!»

Под этим следовало примечание редакции:

«Уже передали, Жозефа. Спасибо тебе за письмо!»

Пока возня в Ницце продолжалась, ежедневные телефонные бюллетени Белла о здоровье Горана звучали не очень обнадеживающе:

— Пневмония под контролем. Естественно, что он очень ослабел. Несмотря на это, дела у него идут хорошо.

Во вторник, 6 сентября «Время в объективе» передало сообщение, что с Робином произошел сильнейший нервный срыв. Под давлением венского врача и австрийского консула в Ницце фрау Зигрист прекратила — на время — сопротивление и разрешила, чтобы ее сына переправили в Австрию и поместили в австрийскую клинику, однако ни в коем случае не в Детский госпиталь Св. Марии, это условие Карла Монтевиво и фрау Зигрист выдвинули в обмен на согласие на перелет.

То обстоятельство, что против целительницы все еще не было выдвинуто никаких обвинений и ей было позволено и дальше находится рядом с фрау Зигрист, венский врач доктор Гельмут Везер объяснил так:

— Без фрау Монтевиво просто невозможно. Австрийский консул вернул фрау Зигрист опеку над мальчиком. Теперь только она ответственна за судьбу Робина.

Вопрос журналиста: И как, по-вашему, будут развиваться события?

Доктор Везер: Мы летим в Австрию. Больше мне нечего добавить.

Через два дня в дом на Альзеггерштрассе снова позвонил профессор Альдерманн:

— У Горана прошло воспаление легких…

— Слава тебе господи! — хрипло проговорил Фабер.

— …Я хотел бы завтра поговорить с вами и фрау Мазин. Вы оба, надеюсь, совершенно здоровы?

— Да, господин профессор.

— Тогда жду вас в десять часов.

— Нам нужно что-то обсудить?

— Да.

— Что?

— Завтра, господин Фабер, завтра.

15

— Я должен сообщить вам очень плохое известие, — сказал профессор Альдерманн. Мира и Фабер сидели напротив мужчины с коротко подстриженной седой бородкой в его большом рабочем кабинете. — Мы сделали все, что могли. Мы сохраняли надежду до самого последнего момента. Мы приняли решение не сообщать вам правды до самого последнего момента, чтобы зря не волновать. Вы оба тоже были больны и ослаблены. Но теперь мы обязаны поговорить с вами.

— Воспаление легких… — начала было Мира, но Альдерманн прервал ее:

— Нет, речь не об этом. Постоянные инфекции, от которых в последнее время страдал Горан, вынуждали нас давать ему все новые и новые лекарства. Таким образом печени наносился дополнительный ущерб. Она еще работает, очень плохо… ее окончательный отказ — вопрос недель или даже дней… Результаты новой биопсии, которую мы на днях провели, показали, что она находится в катастрофическом состоянии. Печень больше не вырабатывает белков, необходимых для нормальной свертываемости крови, у Горана наблюдается накопление азотистых соединений в крови… ЭКГ, ЭХО-кардиограмма сердца, биохимические показатели функции печени — везде очень плохие результаты. Словом, мы сделали все возможное, чтобы предотвратить отторжение печени и ничего не сказали вам, чтобы ни под каким видом не поднять напрасную тревогу. Но теперь мы должны вам сказать, что печень Горана никуда не годится. Единственный шанс, который у него остался…

— …новая печень, — проговорил Фабер голосом, который показался ему чужим. Мира обхватила ладонями его руку. По ее лицу текли слезы.

— Новая трансплантация, да, — подтвердил профессор Альдерманн.

16

Они вместе шли по клинике. Альдерманн вел их в комнату Горана. Мира продолжала сжимать в своей левой руке правую руку Фабера.

«Как никогда раньше, я был счастлив в ту ночь, когда понял, что снова могу писать. Я и подумать не мог, что могу быть так несчастлив, как никогда в своей жизни, но так должно быть, гинкго-билоба, так должно быть». Юдифь Ромер уже тогда все это предвидела в то утро, когда я привез сюда Горана с гастроэнтеритом, в тот момент, когда так устало и печально посмотрела на меня.

Они подошли к двери в палату Горана. Альдерманн открыл ее и пропустил вперед себя Миру и Фабера. Затем он вошел сам. Двое врачей стояли рядом с кроватью Горана — Мартин Белл и Юдифь Ромер. Оба обернулись к вошедшим и молча кивнули им в знак приветствия.

Когда они отошли в сторону, стало видно Горана.

Мира застонала и опустилась на табурет, ноги не держали ее. Фабер замер как вкопанный.

«Дежавю, — подумал он. — Такое я уже однажды видел. Такое уже приходилось пережить. Так выглядел Горан, когда я впервые вошел в эту палату и увидел его. Он больше не мог лежать, и его переполненный жидкостью, гигантски раздутый живот не давал ему дышать. Он сидел в кровати под углом в сорок пять градусов, вот так же как сейчас».

Глаза стали точно такого же цвета, что и все остальное тело. На голой груди снова видны следы крохотных кровоизлияний и гематом. У Горана появился точно такой же живот, как и у маленького Робина. Он исхудал, подобно пятилетнему малышу, который страдал раком, и, как было уже однажды, его губы полопались. Дежавю. Дежавю. Рядом с кроватью снова стоит стойка с капельницей. Содержимое бутылки золотисто-желтого цвета каплями стекает по трубке и игле в канюлю. Кормят его искусственно — все, как и раньше. Все было напрасно. Все зря.

— Нам очень жаль, — тихо проговорила Юдифь Ромер. — Так жаль, фрау Мазин, господин Фабер.

— Горан, — придушенно вымолвила Мира. — Горан!

Он не ответил. Дыхание вырывалось с трудом.

— Он в том же состоянии, в котором вы его видели, когда пришли сюда в первый раз, — прямо обратился к Фаберу Белл. — Он не совсем в сознании, большую часть времени он спит, потом наполовину просыпается, почти не слышит, потом все снова плохо…

— Горан! — громко крикнула Мира. — Горан, сердце мое!

Мальчик посмотрел на нее затуманенным взором окрашенных зеленым, коричневым и черным глаз, неподвижно и невыразительно. Напротив его кровати на стуле лежала и висела его чудесная форма «Эйр Джордан».

— Трансплантация в таком состоянии — это вообще возможно? — спросил Фабер, обернувшись к Беллу.

— В таком состоянии должно быть возможно все, — ответил Белл.

— Вы уже распорядились, чтобы… — Фабер замолчал.

Юдифь Ромер посмотрела на него. Ее губы дрогнули. Она поняла. Белл нет.

— Распорядились? — переспросил он.

— Так вам ничего не известно? — шепотом спросила Юдифь Ромер.

— Что мне еще неизвестно?

— Вы им не сказали, господин профессор? — Юдифь Ромер перевела взгляд на Альдерманна.

Тот покачал головой и опустил глаза в пол.

— Что? — спросил Фабер. — Что еще вы нам не сказали, господин профессор?

Альдерманн поднял глаза.

— Горан против пересадки, — проговорил он.

— Он против…

— При любых обстоятельствах. Мы говорили с ним, еще раз и еще и еще. Мы сказали ему, что это единственная для него возможность остаться в живых. Он повторяет одно и тоже.

— Что?

— Не хочет еще раз пережить все, что ему пришлось пережить. Не хочет снова терпеть эти мучения. Ему почти исполнилось шестнадцать лет. У него есть право решать, жить ему или умереть. Никакой новой трансплантации. Он никогда не даст своего согласия.

В наступившей за этим тишине Горан громко и отчетливо проговорил:

— Никогда…

«Вот он снова, — подумал Фабер. — Вот наконец он снова появился».

Туннель.

Глава третья