Тион нахмурился. Прищуренно покосился на Лазло, словно не мог решить, издевается тот над ним или нет. Конечно издевается, – но так же он мог дразнить Рузу или Каликста – его. Обижаться или нет – решать ему, но, судя по всему, он слишком устал.
– И что ты предлагаешь? – напряженно полюбопытствовал он.
Лазло выдохнул и перешел к делу. Тион нуждался в духе, чтобы изготовить азот. Дома, должно быть, он придумал какую-то систему, хотя Лазло и не мог представить какую. Как можно поддерживать стабильную поставку чего-то такого, как дух, и при этом чтобы никто не узнал? Как бы там ни было, здесь, без просьб о помощи – и без раскрытия секретного ингредиента, – он остался наедине с собой и пожертвовал слишком многим.
Лазло коротко поспорил с ним о том, не пора ли уже открыть тайну всему миру. Но Тион категорически отказывался даже слышать об этом, и в конце концов, раздраженно вздохнув, Лазло снял куртку и закатал рукава:
– Просто бери мой дух, ладно? До тех пор, пока мы не придумаем что-нибудь получше.
Все это время Тион поглядывал на него с подозрением, будто ожидал подвоха. Но когда Лазло протянул ему руку, алхимик пришел в замешательство и часто заморгал. Куда легче поверить, что подвох действительно есть – как некое отмщение или коварный план. Но Лазло отдает ему в распоряжение свои вены. Собственную насущную жидкость. Какой тут мог быть подвох? Юноша скривился, когда Ниро воткнул в него иглу, и снова скривился, поскольку алхимик промахнулся мимо жилы духа, попав в кровеносный сосуд. Тион не был умелым флеботомистом, но прощения не просил, а Лазло не жаловался, и в итоге на столе появился флакон с прозрачной жидкостью, высокомерно помеченный как «дух библиотекаря».
Тион не поблагодарил его. Зато сказал:
– Тебе не помешало бы иногда мыть руки, Стрэндж.
Лазло лишь улыбнулся, так как снисходительность ознаменовала возвращение на знакомую территорию. Он взглянул на свою руку. Действительно грязная. По пути сюда он провел ею по якорю, вспомнил юноша.
– Это мезартиум, – пояснил он и спросил с любопытством: – Ты заметил, что он реагирует на кожу?
– Вряд ли. Он ни на что не реагирует.
– Ладно, ты заметил, что кожа реагирует на него? – настаивал Лазло, опуская рукав.
В ответ Тион лишь показал собственные ладони. Они были абсолютно чистыми. Лазло пожал плечами и надел куртку. Ответ Тиона не сулил ничего хорошего, если рассматривать его в широком контексте – что мезартиум ни на что не реагирует. В дверях Лазло остановился:
– Эрил-Фейн захочет знать. У нас есть какие-то основания питать надежду? Алкагест хоть как-то влияет на мезартиум?
Казалось, алхимик не ответит. Лазло уже взялся за дверь, собираясь ее закрыть, но тут Ниро замер на долю секунды, как если бы Лазло заслужил этот единственный неохотный слог, и мрачно произнес:
– Нет.
35. Размытые чернила
Сарай чувствовала себя… истончившейся. Когда настолько устаешь, что кажется, будто ты испаряешься. Вода – в пар. Плоть – в призрак. Кусочек за кусочком, с поверхности внутрь, ты начинаешь исчезать – или в крайнем случае переходить в другое состояние: из материального, крови и духа, в некий потерянный и рассеянный туман.
Сколько дней прошло в таком состоянии от кошмара до кошмара? Казалось, что десятки, но на самом деле всего пять или шесть.
«Теперь это моя жизнь», – подумала она, глядя на свое отражение в полированном мезартиуме гардеробной. Коснулась кончиками пальцев кожи вокруг глаз. Та стала почти фиолетовой, как сливы на деревьях, а сами глаза казались слишком большими – будто она, как Старшая Эллен, перевоплотила их.
«Будь я призраком, – задумалась девушка, рассматривая себя словно незнакомку, – что бы я в себе изменила?» Ответ был слишком очевидным и слишком жалким. Сарай провела линию вокруг пупка, где находилась бы элилит, будь она человеком. Что же так влекло ее в этих татуировках? Они красивы, бесспорно, но дело не только в этом. Возможно, причина кроется в ритуале: в круге женщин, сходящихся вместе, чтобы отпраздновать жизнь – жизнь женщины, что само по себе волшебство. Или же дело в будущем, которое она предвещала. Брак, материнство, семья, преемственность.
Жизнь полноценного человека. С большими ожиданиями от будущего. Все, о чем Сарай не осмеливалась мечтать.
Или… все, о чем она не должна осмеливаться мечтать. Как и кошмары, мечты – коварные создания и не любят, когда их запирают.
Если бы у нее была элилит, она бы не хотела змею, проглатывающую свой хвост, как у Цары и у множества других девушек, ставших женщинами после освобождения. Ей и так казалось, что внутри нее что-то живет – мотыльки, змеи, ужасы, – и Сарай не желала, чтобы они были и на ее коже. У Азарин, несмотря на ее свирепость и стойкость, была одна из самых красивых татуировок в городе – нарисованная Гулдан, которая теперь стала новобранцем в жуткой армии Миньи. Она изображала нежный узор из цветов яблони, считавшейся символом плодородия.
Сарай знала, что Азарин ненавидит татуировку и все, что та насмешливо отождествляла.
Элилиты… Их наносят чернилами на животы девушек, которые, как правило, плоские или слегка выпуклые. И когда, по прошествии времени, их обещание о плодородии исполняется, животы раздуваются – и татуировки вместе с ними. После этого они никогда не возвращаются к первоначальному виду. Любой мог увидеть, как размылись красивые чернильные линии в том месте, где кожа растянулась, а затем снова сжалась.
У девушек, которых похищал Скатис, элилиты были в их первозданном виде. Но не по возвращении домой. И поскольку Лета пожирала все воспоминания, это единственное, что намекало им о времени, проведенном в цитадели, – расплывчатый чернильный узор на животе и все, что он подразумевал.
Но это не касалось девушек, которые находились в цитадели в тот день, когда Эрил-Фейн истребил богов. Им пришлось хуже всех. Они были вынуждены спуститься в таком виде – с полными божьих отпрысков животами и головами, набитыми воспоминаниями.
Азарин – одна из них. И хоть однажды она была невестой (а до этого – девушкой, сжимающей руки в круге женщин, пока вокруг ее пупка выводили чернилами цветы яблони), ее живот округлился единственный раз, – от семени бога, и она помнила каждую секунду, начиная от изнасилования и заканчивая жгучими болями.
Азарин даже не взглянула на ребенка – лежала с закрытыми глазами, пока его не унесли. Но она слышала его хрупкие крики – и продолжала слышать до сего дня.
Сарай тоже их слышала. Она не спала, но кошмары не прекращали цепляться за нее. Девушка помотала головой, словно могла таким образом от них избавиться.
Что же они натворили!.. И боги, и люди. От этого уже никак не избавиться.
Она выбрала чистую сорочку – салатовую, хоть и не обратила на это внимания. Просто вытянула руку и вслепую достала первую попавшуюся. Надев ее, Сарай накинула сверху халат, затянула его и задумчиво взглянула на свое лицо в зеркале: на круглые испуганные глаза, говорящие так много о ее кошмарах и бессонных днях. Минье будет достаточно одного взгляда, чтобы обрадоваться. «Выспалась?» – спросит она. Теперь этот вопрос звучал постоянно, и Сарай неизменно отвечала «Как младенец», делая вид, что все в порядке.
Но синяки под глазами не скроешь. На секунду она задумалась, не затемнить ли их маминой краской, но это требовало слишком больших усилий, которые все равно никого не обманут.
Сарай вышла из гардеробной, глядя четко перед собой, миновала призраков, стоящих на страже. Они продолжали нашептывать слова Миньи, но девушка уже к ним привыкла. Даже к Бахар, девятилетней утонувшей девочке, которая шла за ней по коридору, нашептывая «Спаси нас» и оставляя мокрые следы, хотя на самом деле их не существовало.
Ладно, к Бахар она никогда не привыкнет.
– Выспалась? – спросила Минья, как только она прошла в галерею.
Сарай выдавила улыбку.
– Конечно, а почему нет? – ответила она для разнообразия.
– О, даже не знаю, Сарай. Может, из-за своего упрямства?
Девушка прекрасно ее поняла – нужно лишь попросить вернуть люльку, и Минья обо всем позаботится.
Как только Сарай выполнит свою часть уговора.
Они не обсуждали ситуацию в открытую – что Минья испортила люльку Сарай, – но это читалось в каждом ее взгляде.
«Пару минут отвращения, чтобы спасти всех нас».
Если Сарай убьет Эрил-Фейна, Минья позволит ей снова спать. Ну и что? Отказался бы ее отец от нескольких часов сна, чтобы спасти ее?
Хотя какая разница. Сарай все равно никого не убьет. Она действительно очень упряма и не будет жертвовать своей порядочностью и милосердием ради однодневного сна. Как и молить о люльке. Что бы ни произошло, она больше никогда не станет подчиняться извращенным желаниям Миньи.
Кроме того, она до сих пор не могла найти отца.
И не важно, верит ей Минья или нет, но это правда, и Сарай его искала. Знала, что он прибыл в Плач, поскольку Азарин ни за что бы не вернулась без него, да и воин часто мелькал во снах тизерканцев, как мерцающая нить, связывающая их всех. Но где бы он ни спал, где бы ни коротал свои ночи, ей не удалось его разыскать.
Сарай рассмеялась.
– Это я упрямая? – Она вздернула бровь. – Ты себя-то видела?
Минья не отрицала:
– Думаю, вопрос в том, кто из нас упрямее.
Это прозвучало как вызов.
– Полагаю, мы это узнаем, – ответила Сарай.
Когда подали ужин, к ним присоединились остальные: Спэрроу и Руби – из сада; Ферал, зевая, – из своей комнаты.
– Задремал? – спросила его Сарай.
В последнее время все разваливалось на кусочки. Раньше Ферал хотя бы пытался следить за девочками, чтобы они не устроили тут хаос и не нарушили Правило. Но теперь это не имело значения.
Парень просто пожал плечами:
– Есть что-нибудь интересное?
Он подразумевал новости с прошлой ночи. Вот какой стала их повседневная жизнь. Это напомнило Сарай об их более юных годах, когда она рассказывала все о своих визитах в город, но всех интересовало разное: Спэрроу – проблески нормальной жизни; Руби – похабщина; Минью – крики. В то время Ферал не спрашивал ни о чем конкретном, но не теперь. Он хотел знать все о фаранджи и их мастерских – диаграммах на чертежных столах, химических веществах в их колбах, о том, что им снится. Сарай рассказала все что могла, и они попытались интерпретировать уровень опасности, представляемой чужаками. Ферал заверял, что любопытствует в целях самообороны, но Сарай видела голод в его глазах – по книгам и свиткам, которые она описала, инструментам и пузырящимся мензуркам, по стенам, покрытым вычислениями и символами, в которых она не могла разобраться.