ее разума, и это казалось более реальным и даже интимным. Девушка ахнула от прикосновения, ее глаза резко округлились. Для нее это тоже было по-настоящему. Ее ресницы, как он вспоминал, были золотисто-красными, глаза – светло-голубыми. А еще он помнил, как она впервые посмотрела на него – будто завороженная – пару ночей назад. На него никогда так не смотрели. От этого захотелось вновь взглянуть на себя в зеркало и понять, что же она в нем увидела – вдруг его лицо преобразилось без его ведома? – и этот порыв был столь тщеславным и несвойственным ему, что Лазло прикрыл рукой глаза и посмеялся над собой.
Но тут его смех оборвался. В голове проклюнулось воспоминание о сочащейся крови и предупреждении «все умрут», и как девушка яростно цеплялась за дверной проем цитадели, борясь с призраками, чтобы снова его предупредить.
Если бы не она, он бы умер.
«Бегите!» – прокричала богиня, пока руки тащили ее обратно в цитадель. До чего люто и отчаянно она выглядела! Все ли с ней в порядке? Цела ли она? На каких условиях она существовала? Какова ее жизнь? Ему столько всего хотелось узнать! Все. Он хотел узнать все и помочь ей. В Зосме, когда Эрил-Фейн предстал перед учеными и таинственно поведал о «проблеме» Плача, Лазло обуяло то же глубинное желание – помочь, словно такой, как он, имел хоть малейшую возможность решить такую проблему, как эта.
Там, лежа с закинутой на глаза рукой, его вдруг осенило, что богиня замешана в проблеме Плача на пока непонятном ему уровне. Но одно ясно наверняка. Она в опасности, взаперти, и проблема Плача только возросла в своей сложности.
Кому она воспрепятствовала этим криком? И какую цену за это заплатила? Беспокойство о ней лишь удвоило его волнение и настолько избавило от сонливости, что Лазло испугался, что вообще не уснет. Парень нервничал, что пропустит ее визит, будто его сны – это дверь, в которую она может стучать прямо в эту секунду и обнаружить, что никого нет дома. «Дождись, – мысленно взмолился он. – Пожалуйста, дождись меня». В конце концов он успокоил себя мыслями, которые назвал, не без доли самоиронии, «хозяйскими хлопотами». К нему никогда не приходили гости, и Лазло не знал, как себя вести. Как ее принять, если она все же придет, и где? Если правила этикета по приему богинь во снах и существовали, они ни разу не попались ему на глаза в Великой библиотеке.
Вопрос не только в гостиных и чайных подносах – хотя это тоже важно. Если бы она пришла к нему в реальности, он бы ограничивался реальностью. Но сны – это же совсем другое дело. Он – мечтатель Стрэндж. Это его царство, и в нем нет границ.
Сарай наблюдала, как мечтатель прикрывает глаза рукой. Услышала его смех. Отметила непривычную напряженность, признав в ней едва сдерживаемое беспокойство, и нетерпеливо ждала, когда она смягчится сном. Ее мотылек сидел в темном углу оконной створки. Даже когда юноша перестал ворочаться, она ждала достаточно долго, пытаясь определить, действительно ли он уснул. Его рука все еще была закинута на лицо, и, не видя его глаз, девушка не могла понять, притворяется он или нет. По очевидным причинам Сарай подозревала засаду и не могла увязать жестокость этого утра со спокойствием ночи.
Как ни странно, в городе не было паники, которой она ожидала. Сломанные шелковые сани затащили обратно в павильон, где они теперь и лежат в одиночестве с одним сдутым понтоном. Женщина-пилот спала в своей кровати, устроившись на плече мужа, и хотя в ее снах вспыхивали моменты былого хаоса – и в его тоже, но в меньшей мере, – остальных чужаков ничто не тревожило. Из первого ночного урожая сновидений, который насобирали ее мотыльки, Сарай определила, что Солзерин рассказала о своей… встрече… в цитадели только мужу, и больше никому.
В темноте зейадины были все на одно лицо. Никакой паники. Никакого осознания угрозы, нависшей над их головой.
Неужели Эрил-Фейн сохранил все в тайне? С чего бы?
Если бы только она могла задать этот вопрос ему!
В то же самое время, как ее мотылек сидел на оконной створке и наблюдал за сном, охватывающим Лазло Стрэнджа, Сарай наблюдала, как он не охватывает Богоубийцу.
Она нашла его. Даже искать не пришлось – она просто предположила, что он отсутствует, как и все предыдущие ночи, пока Сарай наносила визиты Азарин и обнаруживала ее в полном одиночестве.
Она и сейчас была в одиночестве. Женщина свернулась клубком в кровати, закрыв лицо руками, не погружаясь в сон, в то время как Эрил-Фейн точно так же не спал в небольшой гостиной прямо за дверью, отодвинув стулья и расстелив на полу спальный мешок. Однако мужчина на нем не лежал. Он сидел спиной к стене, спрятав лицо в ладони. Две комнаты и запертая дверь между ними. Два воина с закрытыми лицами. Подглядывая за ними, даже Сарай понимала, что им было бы гораздо легче, если бы Азарин держала Эрил-Фейна, а тот держал ее.
Какими измученными они выглядели, настроившись тихо страдать в одиночку! Со своего места Сарай наблюдала за двумя отдельными озерцами мук, находившимися так близко, что они почти смыкались – как примыкающие комнаты с единственной преградой в виде двери. Почему не отпереть ее, не раскрыть свои объятия и не заключить в них друг друга? Разве они не понимают, что в странной химии человеческих эмоций их страдания, соединенные вместе, могут… противодействовать друг другу?
По крайней мере, на время.
Сарай хотелось презирать их за подобную глупость, но она знала слишком многое, чтобы когда-либо осуждать их. Годами она наблюдала, как любовь Азарин к Эрил-Фейну умирала в зачатке, словно орхидеи Спэрроу во время метели Ферала. И почему? Потому что великий Богоубийца неспособен на любовь.
Из-за того, что с ним сделала Изагол.
И, как Сарай начала постепенно понимать – а если точнее, долгое время отказывалась понимать, пока отрицать не стало бесполезно, – из-за того, что он сделал сам. Из-за того, что он заставил себя сделать, дабы обеспечить свободу своему народу: убить детей – а с ними и свою душу.
Вот что наконец пробилось сквозь ее слепоту. Ее отец спас жителей Плача и уничтожил себя. Несмотря на внешнюю силу, внутри он сокрушен как погребальный костер, как Пик – только вместо расплавленных костей иджи он сделан из скелетов младенцев и детей, включая, как он всегда полагал, собственного ребенка: ее. Вот в чем так раскаивался Эрил-Фейн. Этот поступок душил его как сорняки, гниль и колонии паразитов, засоряющие и пятнающие его, застойные и зловонные, чтобы ничего столь благородного, как любовь или – боги, упасите – прощение, никогда не смогло в нем зародиться.
Ему отказывали даже в облегчении от слез. Этот факт Сарай знала лучше других: Богоубийца не мог уронить ни слезинки. Название города служило насмешкой. Все эти годы он был неспособен на плач. Когда Сарай была маленькой и жестокой, она пыталась выдавить из него слезу – но тщетно.
Бедная Азарин. Видеть ее такой – свернувшейся в клубок и свободной от всей брони – все равно что видеть сердце, вырванное из груди, возложенное на плиту и помеченное табличкой «Скорбь».
А Эрил-Фейн, спаситель Плача, три года бывший игрушкой богини отчаяния? На его табличке могло быть написано только «Стыд».
И так Скорбь и Стыд в смежных комнатах, отделяемых одной дверью, лелеяли свою боль, а не друг друга. Сарай ждала, когда ее отец заснет, чтобы подослать к нему стража – если осмелится – и узнать, что он прячет в своих сердцах, как сейчас прячет лицо в ладонях. Она не могла забыть выражение искреннего ужаса, когда он увидел ее в дверях, – как и понять, почему он оставил это в секрете.
И главный вопрос: теперь, узнав, что она жива, что Эрил-Фейн собирается делать дальше?
Вот четверка прилетевших в цитадель и выживших, чтобы рассказать об этом другим – хотя они, судя по всему, никому ничего не рассказали. Сарай следила за каждым из них, спящими и страдающими от бессонницы. Она была и во многих других местах, но основная доля внимания разделилась между отцом и мечтателем.
Убедившись, что Лазло наконец-то поддался сну и убрал руку так, что можно было рассмотреть лицо, Сарай подняла мотылька со створки и полетела к мечтателю. Но так просто приземлиться на него не могла и смущенно парила в воздухе над юношей. Теперь все по-другому. Это она знала наверняка. Наверху в цитадели, шагая из стороны в сторону, Сарай так же нервничала, как если бы действительно находилась с ним в комнате, готовясь дать деру при малейшем его движении.
Посредством мотылька она учуяла знакомый запах сандалового дерева и чистого мускуса. Дыхание Лазло стало спокойным и глубоким. Сарай видела, что он спит. Его глаза шевелились под веками, а ресницы – такие же густые и блестящие, как шерстка речных кошек, – слегка трепетали. Наконец она не выдержала – с чувством поражения, предвкушения и опасения, преодолела небольшое расстояние до его лба, приземлилась на теплую кожу и вошла в его мир.
Он ее ждал.
Прямо там. Парень стоял в ожидании, выпрямив спину, будто знал, что она придет.
У Сарай перехватило дыхание. «Нет», – подумала она. Не будто знал – будто надеялся.
Мотылек испуганно заметался и нарушил контакт. Мечтатель стоял слишком близко; она не была к этому готова. Но та крошечная доля секунды совпала с тем моментом, когда его тревога сменилась облегчением.
Облегчением. При виде нее.
Только тогда, в одном взмахе крыльев от него, с сердцами, отбивающими безумный ритм в ее далеком теле, Сарай поняла, что настраивалась на худшее, не сомневаясь, что сегодня он наконец проявит к ней надлежащее отвращение. Но в этой мимолетной встрече она не заметила ничего подобного. Сарай набралась храбрости и вернулась к нему на лоб.
Мечтатель находился на том же месте, и Сарай снова застала смену тревоги на облегчение.
– Прости, – сказал он голосом, подобным дыму в лесу.
Теперь он стоял чуть поодаль. Не то чтобы он отодвинулся – просто поменял концепцию пространства во сне, чтобы не нависать у нее над душой. Они не были в одной из версий Плача или в библиотеке. Парочка стояла на берегу реки, но не бурной Узумарк, а какого-то более спокойного ручья. Ни Плача, ни Пика, ни цитадели. Было лишь светло-розовое небо, а под ним широкая тропа из зеленой водной глади, по которой бродили птицы с длинными изогнутыми шеями. Вдоль берега, под наклоном, словно в надежде увидеть собственное отражение, выстроились грубые каменные домики с голубыми ставнями.