«Они просто посмеялись надо мной», – подумала королева с ненавистью.
– А ну, бездельник, подойди сюда, – велела королева Дафнису. – Ближе! Ближе! Что ты делал с принцессой? А ну говори!
Под сводами галереи далеко разносилось эхо королевского голоса. Кажется, кто-то из челяди уже готов был прийти на помощь – но, зная королеву, слуги робели и держались на почтительном расстоянии.
– Мы всего лишь гуляли, ваше величество, – сказал Дафнис тихо. – Прошу прощения. Я учил ее писать слова на восковых дощечках.
– Это, что ли, твои прописи? – вскричала королева и помахала у него перед носом найденной табличкой. – «Я тебя люблю!» Вот чему ты ее учил?!
– Это другое… – начал было Дафнис, но королева, швырнув деревяшку на пол, вцепилась ему в воротник:
– Негодяй! Поганый клошар! Нищеброд! Вы всего лишь гуляли, надо же! Да как ты смел даже приближаться к моей дочери! Ты хотел ее обесчестить? Ты ее обесчестил? («Мама», – напрасно звала ее Хлоя.) А ну говори, или я запорю тебя розгами на конюшне!
Тут она так сильно дернула потрепанную Дафнисову рубаху, что та порвалась ровно посредине, и обнаружилась спрятанная под нею восковая дощечка. Ее величество хищно выхватила улику – та была, что называется, еще теплой. Не иначе как любовный жар нагрел ее, успела подумать королева.
«Я люблю Дафниса», – было нацарапано на слое воска. Пусть и вслепую, но от души.
Несколько мгновений все молчали.
– Ах вот оно что, – ледяным тоном промолвила королева. – Теперь все ясно.
Хлоя разрыдалась.
Дафнис слишком поздно понял, что дело принимает худой оборот. Он оглянулся, но в конце галереи уже виднелись чьи-то фигуры. Должно быть, то были слуги королевы. Их вид не предвещал ничего доброго.
– Я больше не требую ни от кого объяснений, – сказала королева. – Этот ничтожный раб жестоко поплатится за свое вероломство. Ты, Хлоя, больше его не… одним словом, для тебя его больше нет. Ты – принцесса и выйдешь замуж только за короля!
– Но я… – начал было Дафнис.
– Не сметь перечить мне! Эй, кто там есть? Подойдите сюда!
Дафнис стоял как громом пораженный. Было похоже, что он ничего не видит и не слышит. Кажется, дочка о чем-то умоляла королеву, тянула к ней руки, но та была непреклонна. По ее приказу слуги очень больно выкрутили руки Дафнису (нам неприятно говорить об этом, но среди этих слуг были и его приятели) и повели его прочь, во двор замка, к дворцовым конюшням. Когда за ними захлопнулись двери, принцесса Хлоя упала без чувств.
– Спускайся, – сказал мне старик с тележкой.
Я соскользнул с подоконника.
– Зачем? – спросил я в недоумении.
Я ведь даже толком не помнил, зачем я вообще здесь. И уж тем более я не понимал, зачем мне идти к какому-то пенсионеру, пусть даже смутно знакомому.
– Да ты не спорь, – проворчал он, звеня ключами. – Иди сюда. Поможешь старому человеку… тележку в дом закатить…
Я послушался. Слегка покачиваясь, спустился по лестнице – на пролет вниз.
– А чего штормит? – спросил старикан. – Выпил? Нет, вроде не похоже. Курил?
– Да не курю я.
– Вот это правильно. Держи тележку.
Он отворил свою дверь. Вошел. Я последовал за ним. Вкатив телегу через порог, я потянул носом воздух. В этой квартире пахло очень необычно: масляными красками, скипидаром и еще какой-то псиной. Кроме того, я чуть не опрокинул тележку. Она была на редкость неустойчивая и валкая.
– Что у вас там? – спросил я.
– Что-что, – отвечал старик, не оглядываясь. – Картины. Этюдник. Много чего. Оставь тут, в углу.
«Так он не бомж, а художник», – удивился я.
Сбоку от двери я увидел шкаф. Нормальный, современный шкаф из «Икеи». Старикан раздвинул его дверцы и запихал туда свое старомодное пальто.
– Куртку вешай, – предложил он.
Я разделся. Подошел к зеркалу. В нем я увидел не очень-то знакомого парня с безумными глазами. Пригладив волосы, я удостоверился, что это я и есть.
– Чего застрял? – спросил хозяин, который уже успел прошаркать далеко вперед по коридору. – Иди за мной.
В захламленной мастерской, где все стены были завешаны пыльными портретами, я уселся на продавленный диван, а старик отошел в конец комнаты, где у него на этажерке была расставлена всякая всячина. Среди прочего я заметил бутыль портвейна.
– Выпьешь? – спросил старик.
Я помотал головой.
Он пожал плечами, потянулся за бутылкой, налил себе одному в грязноватый стакан. Затем оседлал крепкий стул, сделанный из гнутых палок («Венский стул», – пояснил он.) Разом выглотал содержимое стакана, крякнул и поглядел на меня.
– Давай знакомиться, – сказал он. – Меня зовут Петр Антонович. Петр Антонович Безмухин. Графика, акварель. Бывший член союза и все такое прочее. Сейчас рисую портреты на заказ для гостей нашего города.
– Денис, – представился я. – Денис Брусникин. М-менеджер по доставке.
(«А это точно я?» – подумал я вдруг.)
Художник пристально посмотрел на меня. После стакана его глаза сделались живыми и любопытными. Хотя я понимал, что это ненадолго.
– Я тебя давно приметил, Денис Брусникин, – сказал Петр Антонович. – Ты тут уже третий день трешься. Доставляешь что-нибудь? Или одни, хе-хе, неприятности?
– Может быть, – сказал я. – Я… не помню.
– Может, ты псих? – спросил он. – Меня вот все психом зовут. Я уж и не обижаюсь. Даже удобно. С психа и взятки гладки.
– Я не псих, – сказал я. – Просто голова кружится.
– Так ты выпей, она и перестанет.
Я с сомнением посмотрел на бурую жидкость в бутылке.
– Немножко, – сказал я.
Петр Антонович налил мне полстакана. Я опрокинул жидкость в горло и еле успел сдержаться, чтоб не выплеснуть обратно. Чуть позже сладкая дрянь протекла в желудок, и стало спокойнее.
Тем временем художник встал. Вытащил из-под дивана (я не вру) лист плотной бумаги. Положил его на обшарпанный лист фанеры. И как-то очень ловко за пять минут нарисовал мой портрет черным жирным мелком.
На портрете я был больше похож на себя, чем в зеркале. Только глаза получились слишком умные. Несколькими штрихами художник наметил фон, и рисунок сразу стал объемным.
– Забирай, – сказал Безмухин. – Хотя нет, помнешь. Лучше напиши адрес, я по почте пришлю. Подарок от мастера, на долгую память.
Я записал адрес на клочке бумаги.
– Да не электронный. Простой. Я этими вашими интернетами не пользуюсь.
Я припомнил дом и квартиру.
– А улица? – спросил Петр Антонович.
– Мы на острове живем, – пояснил я. – У нас улиц нет.
– Вот оно что. А я уж думал, совсем у парня крыша поехала. Как голова, кстати?
– Как после нокдауна, – признался я.
– Так-таки ничего и не помнишь?
Я прислушался к ощущениям. Как ни странно, мерзкое пойло произвело на меня некоторое действие. Голова, и верно, больше не кружилась. Просто она была пустая и звенела, как футбольный мяч после удара.
– Я приносил Тане телефон, – сказал я. – Таня – это девушка.
– Понятно, что не бабушка.
– А потом мы полюбили друг друга.
– Тоже весьма логично.
– Но мы поссорились с ее матерью. Она сказала, что отдаст Таню только тому, кто найдет деньги на операцию.
– И теперь ты не знаешь, что делать?
– Не знаю.
– Тогда еще выпей.
Безмухин забрал у меня пустой стакан и вернул полный. Налил также и себе.
– Вот она, проза жизни, – проговорил он. – И ведь знаешь, в чем вся подлость ситуации? Ее мать абсолютно права.
Я кивнул.
– Посмотри на меня, – сказал он. – Когда-то мне тоже нужно было выбрать… заводить семью или посвятить себя искусству… это был непростой выбор, поверь мне. Что такое семья для художника? – тут он несколько театрально взмахнул рукой, но стакан не расплескал. – Это конец всех надежд. Мещанское болото. Мебель в рассрочку. И в центре всего – детская кроватка: уа, уа, уа… как милицейская сирена…
Он засопел носом, будто вспомнил что-то не слишком радостное.
– Да, – продолжал он. – Ты больше не пытаешься летать. Ты окольцован. Ты прикован к своему семейному гнездышку. Ты не видишь ничего вокруг, – он зажмурился и помотал головой, но стакан в его руке, опять же, не дрогнул. – Ты ничего не видишь и внутри. Мир твоей мечты блекнет в твоих снах… и в твоих рисунках… ну что же, за мечту?
Это был тост. Я послушно выпил и понял, что еще немного – и я сам превращусь вот в такого Безмухина.
– Я найду эти деньги, – сказал я. – Придумаю что-нибудь. Я так просто не сдамся.
Безмухин неожиданно рассмеялся.
– Какой ты смешной, парень, – сказал он. – Когда мне было лет двадцать, я думал точно так же. Я думал, что стану знаменитым художником-нонконформистом… увезу свою девушку в Париж…
Я посмотрел на него сквозь стакан.
– И что было дальше? – спросил я, громко икнув.
– Ожидания затянулись, – сказал Петр Антонович. – Она выбрала конформизм. И продавца из мясного отдела.
Его глаза потухли. Я знал, что так бывает с давно пьющими людьми. Думать об этом, правда, не получалось. Меня подташнивало. Я поднялся и пошел искать уборную.
Когда я вернулся, художник Безмухин спал прямо на стуле, опустив голову на руки. Стараясь ступать потише, я вышел в прихожую. Добрался до шкафа, надел куртку. И тут мне пришла в голову еще одна мысль. Я вернулся в мастерскую. Поискал и нашел на этажерке то, что хотел, – мягкий художественный мелок, черный и жирный, похожий на кусок угля.
Я вышел на лестницу. Заходящее солнце заглядывало в громадные окна. Пошатываясь, я поднялся на верхний этаж. На стене возле Таниной двери размашисто написал:
ILL BE BACK
Перечитав надпись, я остался доволен, хотя и подумал, что в ней чего-то не хватает. Я еще немножко порадовался своей изобретательности (наверно, я все-таки был изрядно пьян). Потом развернулся и пошел вниз. Дверь подъезда захлопнулась за мной. Я шел по красивому вечернему проспекту мимо танцующих фонарей, стараясь не встречаться взглядом с полицейскими. Слегка протормозив у турникета в метро, в дальнейшем я уже не отключал автопилот, пока не очутился на нашем родном чудо-острове. Уже затемно выбрался из автобуса, поднялся на лифте на свой этаж, ввалился в квартиру