В стороне я заметил еще пару союзников, которые как раз выходили из продуктового с баллонами пива. Второй фронт был открыт слишком поздно. Впрочем, я смотрел только на отца. В том числе и потому, что лежал на боку и повернуть голову было затруднительно.
– Дэн, держись, – сказал он, склонившись надо мной. – Дышать больно? Двигаться можешь?
– Все болит, – пожаловался я.
– Вижу. Будем вызывать скорую.
– Не надо. Не хочу в больницу…
– Не отдам я тебя в больницу, не бойся. Ребра можно и дома лечить, а нос новый вырастет… пока лежи, дыши воздухом…
Он снял свою куртку, скатал валиком и подложил мне под голову. Потрогал лоб и заодно пригладил волосы.
– Теперь красивый, – сказал он.
– Папа, – сказал я. – Ты один у меня остался.
И вот тут от жалости к себе я расплакался как первоклассник.
Прошло две недели.
Я так спокойно пишу об этом, чтоб вы знали: со мной в это время действительно не происходило ничего интересного. Несколько трещин на ребрах не требовали особого лечения, хотя и доставляли немало неприятностей. Нос поболел и перестал. Разбитая бровь почти зажила, и на исходе второй недели мне сняли швы в ближайшей поликлинике. Изувеченную куртку папа выбросил на помойку. Наступили теплые дни, и она стала не нужна.
Я забыл сказать: после майских праздников он вышел на работу. Его снова взяли на телевидение. Теперь он помогал молодым репортерам сочинять сюжеты, сам писал какие-то подводки и, в общем, чувствовал себя востребованным, в отличие от меня.
Я же попросту убивал время. Валялся на диване с утра до вечера. Лазил по интернету. Равнодушно расставлял смайлики в социальных сетях. За окном зеленели деревья и чирикали воробьи, белые пассажирские лайнеры все чаще проходили по каналу, но это занимало все меньше и меньше.
Жизнь проплывала мимо. Ленивое мироздание забыло про меня.
Иногда я звонил Стасу и Кристинке. Как ни странно, они оказались хорошей парой. Я долго не верил в чудеса, но их чудо все-таки случилось. Неужели (думал я) обязательно нужна большая беда, чтобы научиться видеть счастье?
Сказать, что я не завидовал, было бы неверно.
Номер, который я иногда набирал, был отключен, абонент – недоступен. Проходили дни, и вот уже мне начинало казаться, что удивительная, немотивированная, необъяснимая любовь всей моей жизни никогда и не существовала.
Как-то в воскресенье вечером я вышел на улицу. Встретил двоих или троих знакомых. Преспокойно купил банку пива в продуктовом. Уселся на автобусной остановке.
Каждый, кто меня видел, мог бы сказать, что я стал нормальным пацаном с Канонерки.
Я сидел в наушниках, исподлобья глядел вокруг и потягивал невкусную жидкость. Не хватало семечек и сигареты в зубах, но от слабости я не мог курить, у меня сразу начинала кружиться голова. Пожалуй, я еще не достиг столь высокой степени адаптации к окружающему миру.
С канала пахло илом и соляркой. Чайки кружили над водой, дожидаясь пассажирского парома. У воды стояли задумчивые островитяне. Все было как всегда.
Из-за поворота выехал желтый автобус.
Он приблизился к остановке, встал и распахнул двери. Люди выходили, оглядывали меня – кто с неудовольствием, а кто и с тревогой.
Последним с задней площадки высунулся пенсионер с длинными седыми всклокоченными волосами. Опираясь на палку, боком спустился на дорогу. Подал руку кому-то, кто шел за ним.
Мое сердце сбилось с ритма.
Худенькая и бледная, Таня сошла со ступеньки на асфальт и осталась стоять, держа старика за руку. Художник Безмухин и сам не слишком уверенно держался на ногах. Он опирался на трость и озирался, соображая, туда ли он попал.
– Таня, – позвал я.
Но она не расслышала: поганый автобус как раз заревел дизелем и покатил прочь, на конечную остановку.
– Таня! – повторил я, когда стало тише.
Она обернулась. Сняла темные очки, будто надеялась меня увидеть. Машинально сложила и опустила в карман. Ее милую недоверчивую улыбку я узнал бы из миллиона.
Я отбросил недопитую банку и встал со скамейки.
– Таня, – сказал я еще раз, и на третий раз, как обычно бывает в сказках, произошло чудо. Таня оставила Безмухина и нашла мою руку.
Этот миг я хотел бы переживать вечно. Но тогда я просто и глупо зажмурился и даже не увидел, как она прижалась носом к моему плечу и замерла, не говоря ни слова.
– Вот, доставил по адресу, – заговорил вместо нее Безмухин.
Я открыл глаза. Художник из-за Таниной спины показывал мне квадратный плоский пакет, перевязанный старомодной бечевкой.
– Я назвал эту работу «Портрет неизвестного мальчика», – сообщил он. – Ну и вот еще… девочку живьем прихватил для комплекта.
Я хотел рассмеяться. Но не стал. Погладил Таню по золотистым волосам.
– Ого, кажется, мой автобус, – заторопился Безмухин.
Водрузил портрет на скамейку, хлопнул меня по плечу и присоединился к остальным пассажирам.
Мы с Таней остались вдвоем.
Мне было ужасно стыдно, что от меня пахнет пивом. Но она ничего не сказала об этом. Вот что она говорила мне:
– Я тебя нашла, Денис… телефон мама спрятала, но я все равно тебя нашла…
Я вкратце объясню, что произошло, чтобы вам было понятнее.
Оказывается, Мария Павловна не так уж была уверена в собственных силах. С тех пор, как мы с ней расстались – при самых печальных для меня обстоятельствах, – она не отпускала дочку ни на шаг. Кажется, она даже взяла больничный на работе.
Иногда они гуляли и дышали воздухом в скверике под окном. Учительница пристально осматривала каждого встречного скейтера – не ждать ли от него неприятностей?
Беда пришла откуда не ждали. Однажды старик Безмухин встретил их в подъезде. От зоркого глаза художника не укрылись ни мертвенная Танина бледность, ни поджатые губы матери. Именно тогда он и решил освободить несчастную узницу. Видимо, где-то в глубине души он так и остался бунтарем-нонконформистом.
Хитрый Петр Антонович пару дней думал, что бы предпринять, и в конце концов придумал.
Он предложил старинной своей соседке Марии Павловне создать (да, так он и сказал) Танин портрет. Эта современная цифровая фотография не отражает ее удивительной красоты, пояснил он. А ведь она, Таня, так похожа на мать в юности. Уж он-то, Безмухин, помнит.
Последний аргумент наилучшим образом подействовал на Марию Павловну. Она даже вспомнила счастливые прошлые дни. В частности, выяснилась тайна картины медной чеканки, что висела у них на стене, но к нашей истории это не имеет прямого отношения.
Так или иначе, Тане было разрешено спуститься этажом ниже, в мастерскую, и – разумеется, под присмотром матери – позировать художнику сколько нужно.
Но работа затянулась. Образ никак не ложился на бумагу. Мастер кропотливо прорисовывал деталь за деталью, отступал на шаг, оценивал – и начинал заново. Глядя на это, Мария Павловна задремала на просиженном диванчике. Вот тогда-то Безмухин и сказал своей модели на ухо несколько слов, отчего та раскраснелась и задышала чаще – не подав, впрочем, виду, что безумно рада услышанному. Именно это мимолетное и ускользающее чувство художнику удалось передать в портрете, который получился просто великолепным.
Забегая сильно вперед, я скажу: «Портрет девочки на венском стуле» попался на глаза устроителям одной художественной выставки-биеннале, и Петр Безмухин на старости лет все же побывал в Париже.
Итак, портрет был написан, и в воскресенье Таня лично на пять минут спустилась в мастерскую, чтобы его забрать, но домой не вернулась ни через пять минут, ни через десять. По истечении этого времени мать приняла звонок на городской телефон. Разговор был жестким. Положив трубку, Мария Павловна сперва истерически рассмеялась, потом – заплакала, а потом…
Села в ступу, взмахнула помелом и понеслась в погоню.
Конечно, я шучу. Я не знаю, что она сделала потом. Это всего лишь мои догадки.
– Почему же ты сам меня не нашел? – упрекнула меня Таня.
– Так получилось, – сказал я виновато.
Она погладила мою рассеченную бровь. Эта память о Скунсе обещала остаться со мной навсегда.
Я не хотел, но потом все-таки рассказал ей про Стаса. Рассказал, как часто сиживали мы здесь, провожая пассажирские теплоходы. Как мечтали каждый о своем, а может, об одном и том же.
Между тем стокгольмский паром уже двигался со стороны города, навстречу заходящему солнцу. Как обычно, туристы высыпали на прогулочные палубы и любовались нашим островом. Кто-то из них даже помахал нам рукой. Я не ответил: ребра болели до сих пор.
– Какой большой корабль, – прислушалась Таня. – Как вода шумит. Я помню, лет в десять мы с мамой плавали по Неве на белом теплоходе. Этот побольше?
– Раз в сто, – отозвался я.
– Вот бы однажды уплыть на нем, – сказала Таня мечтательно. – Куда-нибудь далеко… даже неважно куда… только бы больше никогда не расставаться.
Я улыбнулся.
Под скамейкой валялась недопитая банка. Из нее натекла порядочная лужа.
Никогда больше, думал я. Это она, Таня, вытащила меня из этого болота. Еще немного, и я стал бы таким же, как все. Сидел бы в наушниках с пивом и сплевывал семечки.
Пароход прошел, и чайки мало-помалу успокоились. На причале Гутуевского острова зажглись фонари. Небо на западе затянуло багровыми тучами.
– Завтра будет ветер, – сказал я. – Ты останешься у меня? Отец в ночную смену.
Таня опустила глаза. Ее ресницы дрогнули.
– Ты этого хочешь? – спросила она.
– Очень.
– Нам нельзя, – сказала она.
– Мама запретила?
– Ты ее еще не знаешь.
Я вздохнул. Тронул ее руку.
– Ты вернешься к ней? – спросил я.
– Н-не знаю. Я глупо себя веду, правда?
Я кивнул. Хорошо еще, что она этого не видела.
– Если я не останусь, ты меня бросишь? – спросила она.
– Никогда.
– А если… останусь? Перестанешь уважать?
Я закрыл лицо руками, чтобы не засмеяться. А когда снова открыл, заметил пару местных островитян-гопников, что стояли у самого канала. Они откровенно пялились на нас и ухмылялись. Один сжал руку в кулак и похлопал по нему ладошкой. В смысле, он одобрял. Жест был понятным, хотя и не очень-то пристойным. Если бы Таня видела…